Этот текст зрел почти год, но иногда, чтобы что-то написать, нужно поесть немного транквилизаторов и дать себе время раздышаться.
На днях я увиделась с бывшими учениками. Хотелось бы сказать что-нибудь пафосное о том, что ученики не бывают бывшими, но что-то меня останавливает. Может быть, то, что я до сих пор чувствую вину и обиду.
Итак, в День учителя я пила кофе с двумя одиннадцатиклассниками. В нынешнем учебном году они могли стать моими выпускниками. Формально это был бы не первый выпуск, но вот такой — выстраданный, с дорогой общей историей — первый.
Хэппи-энда не случилось. Переутомление, неделя в постели с температурой 36,3 и кружащейся комнатой, тахикардия. От какой-то работы нужно было отказаться, и как бы больно ни было, выбор пал на одну из школ.
За кофе ребята спросили: «С новыми учениками у вас тоже есть чат ВКонтакте?» — и напомнили, как наш с ними чат разрывался в день моего рождения. Нет, с новыми учениками у меня нет чата. Теперь всё вообще по-другому.
У нас и правда была очень активная переписка. Мы решали рабочие вопросы, обсуждали что-то внеучебное, ссорились. На аватарке чата был самый знаменитый кадр из «Общества мёртвых поэтов». Я показывала классу этот фильм, и одна девочка поменяла фотографию. И на парты тоже вставали.
Это были первые «чужие» дети после декрета, и мне хотелось стать для них и для себя Джоном Китингом — увлекать литературой, менять угол зрения, поддерживать, учить свободе. Моя же свобода, в том числе внутренняя, за пределами кабинета куда-то исчезала. Даже сейчас до способности открыто противостоять мне ещё лет пять психотерапии.
Наверное, в этом крылась главная ошибка: система забирается внутрь и разрушает тебя, отбирает силы, несмотря на иллюзию, что в свои несколько часов в классе ты разрушаешь её.
Мы ходили в музеи и театры, приглашали в гости писателей, обсуждали книги после уроков. Всё это не было обязательным (мне не платили — ребят никто не заставлял), но происходило и занимало меня целиком. Я заново училась вести литературу, тратила часы на подготовку, проигрывала и снова искала ключи к детям и текстам. Возникало, как я теперь понимаю, опасное впечатление, что это не работа, а центр жизни, сама жизнь.
Личные проблемы учеников иногда захватывали меня больше, чем собственные. Работа не просто выходила за пределы школы — она была всем. И на фоне сложных отношений с общей школьной системой сформировались созависимость. Может быть, поэтому мне так сложно отойти от этого опыта, всё кажется, что сейчас в работе чего-то не хватает. На самом деле, хватает. Но, во-первых, чтобы отогреться, нужно пожить в здоровых отношениях не один год, а во-вторых, по привычке тянет покататься на эмоциональных качелях. Но качели, к счастью, остались на другой площадке.
Мои воспоминания о предыдущих 3,5 годах работы как комната умершего. Всё лежит на тех же местах, что при жизни. Трогать что-либо страшно. Я не поднимаю тему своего увольнения на сессиях с психологом. Я помню точные детали последних уроков. Где-то в тумбе лежат непроверенные сочинения то ли по Тургеневу, то ли по Гончарову. В туалете стоит освежитель воздуха с запахом сирени, купленный для урока по «Обломову». На холодильнике висит записка от ученицы, написанная после 7-го класса.
Ребята спросили, есть ли у меня чат с новыми учениками. Больше нет. И много чего больше нет. Например, желания радикально влиять, менять, вникать, приближать и приближаться. Дистанция увеличилась. Я не хочу быть Джоном Китингом, а хочу быть собой, с любимой работой, семьёй, друзьями, выходными, ещё тремя любимыми работами.
Звучит «Жажда» «Наутилуса». Я собираюсь в школу и знаю, что это важнейшая часть моей жизни, но не вся жизнь, не вся я.