-1-
Нина Петровна Седых, грузная, шестидесятипятилетняя женщина с тумбообразным, широким торсом, мощным бюстом и тяжёлой челюстью, проснулась однажды утром в своей собственной постели и поняла, что не может пошевелиться. Ну, то есть совсем.
Она лежала на спине, это было, к слову говоря, её обычное положение во время сна и спальня была та же: телевизор, встроенный шкаф, ничуть не уступающая самой хозяйке по размерам и внушительности - квадратно-гнездовая кровать, всё было её, родное, знакомое. Да и сама Нина Петровна оставалась точно такой же, по меньшей мере, во внутреннем своём содержании. Мысль её работала чётко и ясно, как и раньше, Нина Петровна прекрасно осознавала себя, помнила в мельчайших подробностях минувший вечер, да только вот беда, женщина оказалась вдруг полностью обездвижена.
ЧП, - коротко подумала Нина Петровна. Надо заметить, что она старалась всегда, даже наедине с собой рассуждать короткими, ясными формулировками, и ни в коем случае не допускать иносказаний, кривотолков и каких-нибудь туманных, двусмысленных категорий.
Нина Петровна ещё раз мысленно просканировала своё тело, отдавая ему команду немедленно подчиниться приказу и пошевелить к примеру рукой. Ничего из этого, к сожалению, не получилось. Не руки, ни ноги, ни другие части тела не слушались и не подавали ни малейших признаков жизни.
После небольшого самообследования, Нина Петровна пришла к безрадостному заключению, что слабую динамическую активность сохранили, если не учитывать сознание, лишь глаза и верхние веки. Возможно, сохранился и слух, но у Нины Петровны не было никакой возможности это проверить, поскольку в доме было тихо. Собственно, в доме Нины Петровны было тихо всегда, она не допустила бы даже намёка на шум. А уж тем более в семь утра. Ещё чего не хватало. И об этом знали не только члены семьи, но и все соседи.
Нина Петровна попробовала позвать мужа, который из-за своего непобедимого храпа спал последние лет восемь в соседней комнате, но увы, из этой попытки не вышло ничего. Причём, в прямом смысле. Даже слабое подобие лёгкого стона не сорвалось с губ этой достойной женщины. Нужно заметить, что даже такой несокрушимый человек, как Нина Петровна Седых, легко мог бы прийти в отчаяние после случившегося, если бы до её слуха не донеслось вдруг шарканье старых шлёпанцев её супруга - Николая Николаевича Седых, которые сейчас раздавались за дверью спальни.
- Коля! - в отчаянной попытке привлечь внимание мужа к своему в буквальном смысле безвыходному положению, попыталась крикнуть она, но у неё снова ничего не вышло. Бедная женщина даже не смогла разомкнуть губ. Она попыталась хотя бы слегка повернуть голову к двери, но и здесь её ждала неудача. Тело Нины Петровны превратилось в массивный, неподвижный монолит, который слышит, видит, осознаёт происходящее, но при этом, не в состоянии шевельнуть даже мизинцем.
- И ведь в голову даже не придёт зайти ко мне! - с нарастающим раздражением думала о муже недвижимая, как мраморная статуя Нина Петровна, - Недотёпа! Только и знает, что шаркать у меня под дверью своими дурацкими тапками, сколько просила поднимать ноги… Нет, ну а если мне стало вдруг плохо, - продолжала накручивать она себя, - если я тут вообще умерла? Мне что, так и валяться здесь до второго пришествия, пока этот болван догадается узнать в чём дело?!
Нина Петровна была, надо сказать, женщиной строгой и может даже иногда несколько резковатой, что впрочем, совсем неудивительно, учитывая ситуацию в которой она оказалась. Так, в данном конкретном случае, она например, поддавшись волнению, совершенно забыла, что сама, причём в категорической форме, запретила беспокоить её во время отдыха и входить к ней в спальню, если речь, разумеется, не шла о жизни и смерти.
Она лежала на спине, из-под полуопущенных век смотрела на потолок с частью люстры, устремив туда же свои могучие груди, обтянутые сатиновой ночной рубашкой и размышляла о прожитой жизни.
С другой стороны, а что ещё она могла сделать?
Тридцать два года, - думала эта, вне всякого сомнения, достойная уважения женщина-боец, которой, к слову, даже в голову не пришло попытаться заплакать. Так вот, тридцать два года я живу с человеком, - с некоторой горечью развивала она свою мысль, - с которым, по сути, нам давным-давно уже нечего сказать друг другу. Вот сейчас, возможно, наступают мои самые последние минуты жизни, а он?! Он ходит, кряхтит и шаркает чёртовыми тапочками… Сейчас было самое время тяжело, но со вкусом и значением вздохнуть, но даже этой возможности, как выяснилось, она была лишена.
Через некоторое время, шаги стали размереннее, ближе, и наконец, остановились у самой двери.
- Ну, наконец-то, - облегчённо подумала Нина Петровна, и напряглась, мысленно посылая Николаю Николаевичу сигнальные призывы о помощи. Однако вместо безмолвных флюидов раздался вполне материальный и ощутимый, в том числе и в обонятельном смысле звук, который напомнил Нине Петровне о ещё одной деликатной проблеме, связанной с её беспомощным положением, в котором она оказалась.
Какой ужас, - неожиданно спокойно подумала она, - Нет, это уже не просто ЧП, это настоящий, позорный кошмар… И что теперь делать, спрашивается?
Словно отвечая на её безмолвный вопрос в дверь тихонько стукнули и вкрадчивый голос её мужа, осторожно произнёс:
- Ниночка, ты проснулась? Как себя чувствуешь? Ты сегодня что-то заспалась… А я приготовил яичницу…
Если бы Нина Петровна могла, она бы громко и выразительно застонала. Говоря откровенно, такой простой, но действенной меры обычно всегда хватало, чтобы супруг немедленно перестал нести чушь и занялся чем-то действительно полезным.
- Входи уже, чучело огородное! - мысленно вопила Нина Петровна, - Когда же ты, наконец, начнёшь пользоваться мозгами?! И какая к чёрту яичница с твоим холестерином?!
И хотя область доступного Нине Петровне обзора не позволяла этого видеть, но ручка двери медленно поползла вниз, и в образовавшейся щели возникло продолговатое, с большими залысинами, чисто выбритое лицо с заискивающей улыбочкой. Спустя мгновение в расширившемся проёме возник и он сам: невысокий, худой мужчина, в аккуратно застёгнутой на все пуговицы клетчатой рубашке, синем трико и холщовых шлёпанцах на толстой подошве.
-2-
Николай Николаевич окликнул жену ещё раз, но Нина Петровна не ответила и оставалась неподвижной, хотя он видел, что она не спит, так как часто, и будто с усилием моргает.
Николай Николаевич неуверенно топтался на пороге. Сделав было шаг, вовремя спохватился, вернулся назад, разулся у двери и прошёл вперёд, остановившись в нескольких метрах от кровати и слегка поводя носом в одну и другую сторону.
- Ниночка, - снова, удивительно вкрадчивым и ласковым голосом, начал он, - я знаю, ты дуешься, что я не помыл вчера ведро после того, как выбросил мусор, но честное слово, - при этом Николай Николаевич даже прижал руки к груди, чтобы в искренности его слов не было никакого сомнения, - я ведь не знал, что пакет в ведре был дырявым. Ну не сердись, дусенька, обещаю, что впредь буду внимательнее.
Затем Николай Николаевич вдруг замолчал, ещё раз повёл носом и как можно мягче спросил:
- Прости, но тебе не кажется, что здесь как-то странно пахнет? Нина Петровна оставалась всё так же тиха и неподвижна, но интенсивно-розовый цвет лица вызывал у её мужа смутное беспокойство. Он решился сделать ещё несколько шагов, подошёл почти вплотную к кровати и с большой осторожностью посмотрел на свою жену. Выражение лица оставалось невозмутимым, почти как маска, но вот её взгляд… Два блёкло-голубых, маленьких глаза смотрели из полуопущенных век с требовательной мольбой и неясным призывом.
- Ниночка… - растерянно пролепетал Николай Николаевич, - Что с тобой? Тебе нехорошо? Ну, скажи хоть что-нибудь?
Взгляд Нины Петровны метался из стороны в сторону, словно жена мучительно пыталась о чём-то сообщить ему и лихорадочно искала любую возможность для этого.
- Ты что, не можешь говорить? - обескуражено выдохнул он наконец. Нина Петровна смежила веки и через секунду вновь открыла глаза.
- Точно… О, боже, а что же теперь делать? - Николай Николаевич Седых заметался по комнате, зачем-то открыл ящик у прикроватной тумбочки и бросился за телефоном. Через минуту, споткнувшись о собственные шлёпанцы, брошенные на пороге комнаты, он вернулся с телефоном в руках.
- Я звоню в скорую, Нина, слышишь? Его жена часто-часто заморгала. Николай Николаевич замер, внимательно глядя на неё.
- Что ты хочешь мне сказать? Он понаблюдал, как она смотрит куда-то туда, где под толстым одеялом (а Нина Петровна даже летом укрывалась тепло и основательно), угадывались её ноги и ничего не мог понять.
- Тебе холодно? Он поправил одеяло со своей стороны и снова принюхался.
- Я, кажется, знаю, что произошло, но… вряд ли смогу помочь. Он посмотрел на багровое лицо женщины, на которой был женат тридцать один год, восемь месяцев и одиннадцать дней, и вдруг равнодушно пожал плечами.
- Боюсь, что я просто не справлюсь, - он наклонился над ней и вгляделся в её почти багровое лицо, - эй, ты слышишь меня? Наблюдая, как голубые, будто выцветшие глазки злобно впились в него, а на правом виске надулась синяя вена, он задумчиво покачал головой, и прокричал ей в ухо:
- Я говорю, скорей всего, не смогу быть тебе полезным, дорогая… Я ведь вообще ноль без палочки… И руки у меня, как тебе отлично известно, не оттуда растут… Что ты говоришь? А-а, ничего… Мужчина вдруг расплылся в улыбке, обул свои шлёпанцы и, придвинув к кровати стул, уселся на него, бесцеремонно откинувшись всем своим щуплым телом на махровый халат Нины Петровны, висевший на его спинке. Неслыханная дерзость, надо заметить!
- Как странно, я уже несколько минут нахожусь возле тебя, а ты всё ещё не сказала ни слова! - продолжил он, положив ногу на ногу и обхватив руками острое колено. А затем провокационно выставил по направлению к мощному бюсту Нины Петровны серый, с волнистой подошвой шлёпанец с чёрной надписью «Boss», выбитой сбоку. Он беспрерывно шлёпал им по обтянутой синим носком лоснящейся пятке и, судя по всему, чувствовал себя превосходно.
- Ну, разве это не удивительно? Нет? - переспросил он с преувеличенной любезностью, - Жаль, что ты не можешь разделить со мной эту радость… Ты знаешь, это какое-то непередаваемое чувство, душа моя, честное слово: я говорю, а ты молчишь… Николай Николаевич захихикал, мелко вздрагивая плечами и даже с видимым удовольствием потёр своими сухими ладошками друг о друга.
- Ты знаешь, мне неизвестно, что будет дальше, но я рад, что наступил момент, когда я могу сказать тебе то, что давно очень хотел. Он потёр двумя пальцами лоб и сосредоточенно нахмурился:
- Это непросто… К тому же я опять дурно спал, потому что ты невообразимо, чудовищно храпела… Увы, милая, это так. Ты уж прости за эту прозу жизни. И нет, я не косноязычный, как ты считаешь, просто у меня нет навыка. Я не привык говорить… Ведь в нашей семье всегда и за всех говорила ты… За меня, за наших детей, а теперь и за внуков… Ты решала, что главное, а что второстепенное. Где и как жить правильно, а как недопустимо… Куда идти учиться, и где нужно работать… Всегда, везде, во всех вопросах, ты принимала решения единолично, а тот, кто не был с тобой согласен, объявлялся врагом и неблагодарным отщепенцем... Ладно я, за столько лет уже привык, но наши дети, Нина??!! Уму не постижимо, но ты знала лучше всех, на ком жениться и за кого выходить замуж нашим сыну и дочери! Хотя знаешь, я думаю, что и их уже не спасти, но внуки, особенно Леночка? Может быть, хотя бы её пощадишь? Перестанешь давить гранитной стеной, которая у тебя вместо груди, проезжать катком и орудовать отбойным молотком, подгоняя под нужный тебе размер?!
Он тяжело вздохнул, затем привстал и взглянул ей в лицо. Нина Петровна пристально смотрела на него, словно совсем не узнавала этого человека.
- Ладно, всё это бесполезно и совершенно лишено смысла … Знаешь, просто ты настолько заняла собой всю мою жизнь, что у меня её почти не осталось… Он невесело засмеялся:
- Меня нет у меня, понимаешь? - он махнул рукой и отвернулся.
- Кажется, ты не хочешь, чтобы я вызывал скорую? - спросил он после паузы глухим голосом. Нина Петровна ещё раз медленно закрыла и открыла глаза.
- Чего же ты тогда хочешь? Она посмотрела на телефон в его руке.
- Чтобы я позвонил? Кому? Маше? Его жена с почти заметным облегчением закрыла глаза, а когда открыла, снова взглянула на телефон.
- И Серёже? Нина Петровна опять сомкнула веки и открыла глаза только когда услышала, как муж разговаривает с их дочерью.
-3-
Маша вбежала в комнату прямо в плаще.
- Мамочка, что случилось? Она бросилась к кровати и вдруг остановилась, брезгливо наморщив носик.
- Папа, - крикнула она в открытую дверь, почему ты сразу не вызвал скорую? И, и… тут нужно убрать… Она…
- Я знаю, дочь… Надеюсь, ты не забыла где ванная, бельё возьмёшь в шкафу.
Маша скривила губы, растерянно и удивлённо глядя вслед выходящему из спальни отцу.
Спустя полчаса, красная от напряжения, тёплой воды и уборки молодая женщина с закатанными по локоть рукавами, меняла постельное бельё, с трудом ворочая и без того тяжёлое, а сейчас и вовсе неподъёмное тело своей матери. Окончив и выставив таз с водой за дверь, она в изнеможении опустилась на стул, на котором ещё недавно сидел отец.
- Почему ты не хочешь в больницу? - спросила она, внимательно вглядываясь в суровое, неподвижное лицо Нины Петровны с поблёскивающими из-под тяжёлых век с красными и фиолетовыми прожилками, бледными, словно застиранными глазками.
- И как, интересно, отец мог это понять? Чепуха какая-то… Она наклонилась к матери и громко проговорила:
- Я говорю, глупости всё это… Жаль, что отец тебя послушал, скорей всего вы упустили драгоценное время… Выражение лица не изменилось, только моргать Нина Петровна стала почему-то чаще.
- Хотя с другой стороны, как бы он мог тебя не послушать? Ведь это в принципе невозможно себе представить… Что с тобой, мама? - в голосе Маши послышались жалостные нотки… У тебя ведь даже насморка, по-моему, никогда не было… И как мы будем теперь? Вообще, как всё у нас будет? Мария вздохнула и вытерла тыльной стороной ладони влажный лоб.
О, боже, - подумала она, а если мать так вот и будет лежать неделю, месяц, год?? И что тогда? Ей что, с работы увольняться?
- А жить на что? - произнесла она вслух, не замечая этого, - Тебе легко сейчас, лежишь себе, отдыхаешь… Помыли тебя, переодели, красота… Но я ведь не смогу так постоянно, мам… Извини, конечно, но у меня двое детей, ипотека, а на Игоря надеяться, сама знаешь… И вообще всё очень нестабильно… Во всех отношениях. И потом, мам, давай начистоту, мы ведь и в обычной жизни довольно редко находили общий язык, а сейчас и подавно… Дочь Нины Петровны встала и прошлась по комнате:
- Ты вот обиделась тогда смертельно, что я приняла сторону Игоря, но он мой муж… И потом, мам, прости, но ты ведь просто… танк, что идёт напролом, не взирая на то, что находится на его пути… С тобой невозможно сохранить себя… Нужно или подчиниться тебе, как отец, полностью отказавшись от собственного «Я», сойти с ума или бежать… Бежать без оглядки…
Маша направилась к окну:
- Давай откроем, а то мне всё слышится этот запах, мне кажется, я вся им пропиталась буквально насквозь…
- А дача, мам? - всплеснув руками, и возвращаясь к кровати спросила она, - Так и останется всё Серёге? Но это ведь нечестно, согласись?! Ему одному, бездетному, с этой его курицей и двадцать соток с приличным домиком? За здорово живёшь?! Маша горестно поджала губы и покачала головой:
- Ну, хорошо, я всё понимаю, вы поругались тогда с Игорем, - оглянувшись на дверь, женщина понизила голос, - а я причём? А Костик с Леночкой, твои родные внуки, между прочим? Они-то в чём провинились?! Нет, честное слово, я где-то тебя поддерживаю и вполне понимаю, но я за справедливость… Нельзя, чтобы из-за одной незначительной размолвки страдали те, кто вообще не имеет к этому конфликту отношения…
В комнату заглянул Николай Николаевич:
- Машуня, как вы тут? Без изменений? Там это, - отец Маши махнул неопределённо головой в сторону двери, - Сергей приехал…
- О, боже, - простонала женщина, - только моего чудесного братца тут и не хватало… Кто его позвал? Николай Николаевич выразительно перевёл взгляд на Нину Петровну. Маша усмехнулась и, выходя из спальни, заметила:
- Ну, ну… - она с интересом посмотрела на отца, - Знаешь, а ты как-то изменился. Правда… Как будто проснулся или… ожил…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ…
