До-Ре-Ми-Фа-Соль сегодня заправляет вечером, встречает всех в шале, проводит к столу, подает какие-то запеченные серенады-кастаньеты, болтает без умолку о чем-то ни о чем, а я тут в кафе была в Цюрихе, там часы подавали, запеченные в сыре, здорово так, а еще часы в шоколаде, это вообще нечто, ела бы и ела. Смотрю на Соль, понимаю, что она и правда ела бы и ела, уминает за обе щеки часы в сыре, часы без сыра, серенады-кастаньеты, еще что-то там, что наготовил Бе... жаркое из самовара с гарниром из трескучего мороза в балалаечном соусе. Так и не могу понять, как в ней все это помещается, тоненькая, юркая, хрупкая, вся какая-то острая-колючая. Так и не могу понять, что она замышляет, что они все замышляют, что мы все замышляем, какого черта она позвала нас сюда, какого черта мы все пришли...
- Уважаемые господа-сеньорен-геррен-джентльменс-сан, я вас собрала, я что спросить хотела...
Я уже знаю, что она хочет спросить, Бе... уже спрашивал меня, вот и Соледад сейчас...
- А у вас не было такого...
Было, я говорю – было, я же помню эти события двадцатилетней давности, как сейчас помню, такое не забудешь, и, черт возьми, я помню, как держал в руках ноутбук, откуда там ноутбук, их тогда и в помине не было, а вот нате вам. Мало того, работал же я тогда как-то в фотошопе, которого тоже не было...
- Когда я ехал сюда, я вызывал такси через приложение, - вспоминает Скоулз.
Не понимаю:
- И... что?
- ...в те времена еще не было ничего подобного, понимаете?
- Позвольте... позвольте... – Честное Дерево осторожно бочком-бочком вклинивается в разговор, - а я... а я помните... фотографировал вас...
- Ага, было дело.
- И... понимаете... я на телефон фотографировал... выкладывал в Инстаграм...
Примирительно киваю:
- Да ничего, вроде никто не против был...
- Да нет, понимаете... тогда же были пленочные фотоаппараты...
Ёкает сердце, а ведь точно... Присматриваюсь к До-Ре-Ми-Фа-Соль, что-то настораживает меня, что-то...
- А вот...
- Э... а вы без макияжа...
Соль смеется, да вы хоть знаете, что это наше – без макияжа, это тонны и тонны макияжа, чтобы естественный цвет лица, и все такое.
- Да нет, вы тогда тоже без макияжа были... ну... вот так... в джинсах, в рубашке...
- И что?
- А в те времена не ходили так, а в те времена все женщины яркие такие были, и в платьях таких коротких... нет, вы меня простите, я же ничего такого не сказал... только... вы как будто опередили свое время...
До-Ре-Ми-Фа-Соль снова смеется:
- Это что... комплимент?
- Ну... э... считайте, что да...
Бе... вспоминает:
- А вот провалиться мне на этом месте, я тогда сюда летел, я билеты через приложение заказывал... И когда летел, там в самолете в спинке каждого кресла экран был, фильмы там всякие, игры... а ведь двадцать лет назад не было ничего такого, тогда и экранов плоских не было, а тут нате вам... Белла-сеньорита-грация, а это что все значит?
Соль смущается, только сейчас понимаю, что она сама не знает, что это значит, какого черта вообще происходит...
- Похоже... мы можем предвидеть будущее... – Честное Дерево растерянно смотрит на остальных.
- Не только предвидеть, но и создавать, - отрезает Скоулз.
- Надо же как получается... – Бе... оживляется, оглядывает нас всех, - так это что же получается, это все, о чем мечталось, не сбылось... это же у нас теперь тут на марсе яблони...
Я не понимаю, почему именно яблони, ну да кто его знает, может, Бе... большой любитель яблок, хотя по его размерам и не скажешь, что он придерживается здорового питания...
Соледад оживляется, глаза блестят, не помещаются на лице, говорит быстро-быстро, слова рассыпаются кастаньетами, а давайте вспомним правда что, кто о чем мечтал, что в будущем будет...
Мы теряемся – все, разом, мы чувствуем, что все, что мечталось и не сбылось, витает где-то здесь, рядом, прямо перед нами, но стоит только протянуть руку, и исчезнет, растает, ускользнет куда-то в никуда, ну было же, ну мечтали же, ну хотя бы... хотя бы... вот черт, ничего...
Спохватываемся мы тоже все разом – когда шале, во весь опор едущее из лета в осень, дергается на крутом повороте. Спохватываемся, почему из лета в осень, почему не наоборот, из осени в лето, может, это будет возможно когда-нибудь, лет через двадцать, из осени в лето, а если будет возможно лет через двадцать, то почему бы и не...
Честное Дерево идет к пульту управления шале – мне не по себе, я первый раз вижу, чтобы кто-то управлял шале, оно едет себе и едет из вчера в завтра, из лета в осень, хоть бы подумать сначала, как это сделать, как развернуть, перевести на другие рельсы...
- Друг мой, я думаю, нам следует помочь им снаружи...
Меня передергивает, вот уж не думал, что Скоулз обратится ко мне «Друг мой», особенно после того, что между нами было, хотя Скоулз тут совершенно не виноват, так было в книге, что Скоулз должен был по ошибке арестовать меня... Иду за Скоулзом в туман подступающей осени, уже слишком поздно спохватываюсь, какого черта я вообще за ним иду, ступаю на траву, еще не желтую, но уже не зеленую, еще не мертвую, но уже не живую, еще не осеннюю, но уже не летнюю. Оборачиваюсь – чтобы успеть заметить, как шале на полном ходу уносится в сумерки, вот уже где-то далеко-далеко слышится его свисток...
Чер-р-р-рт...
Скорее... – Скоулз говорит удивительно спокойно, так же спокойно распахивает дверцу своего Бентли, сам не понимаю, как оказываюсь на сиденье рядом с ним, как машина дергается в темноту осени, несется в пустоту. И снова не сразу понимаю, что происходит, что мы мчимся не в ту сторону, в обратном направлении, какого черта, какого...
Мы... – хочу сказать ему, что мы едем не туда, смотрю на него, понимаю, что он знает, черт возьми, знает, что сейчас мы ехали не туда...
- Вы... вы... едва сдерживаюсь, чтобы не врезать ему хорошенько, - вы...
- Они погибли, - Скоулз роняет слова, тяжелые, холодные, скользкие.
- Вы...
- ...они погибли. У них ничего не получилось.
- Откуда вы...
- Взгляните, будьте любезны...
Я не хочу смотреть на то, что он мне показывает, какого черта я все-таки смотрю, ну книга и книга, не помню уже, когда бумажную книгу в руках держал, почему я должен читать со сто сороковой страницы, почему Скоулз открывает сто сороковую страницу, да он её случайно открывает, как будто ему все равно, какую страницу мне показать, ждет, что я буду читать, с таким видом ждет, будто я его смертельно оскорбляю, что не читаю...
«Скоулз повернулся к Улли:
- Ульрих... – медленно проговорил он, - очень сожалею, но я вынужден арестовать вас.
Улли побледнел, как свежевыстиранное полотенце, на его лице проступили красные пятна...
(Черт, могли бы и не упоминать про мои юношеские прыщи, кто бы вы там ни были, кто про меня пишет)
...он схватился за спинку дивана, сделал шаг назад, к двери, как будто хотел броситься прочь из шале на полном ходу. Впрочем, Скоулз как будто предвидел его действия и шагнул к двери – а секунду спустя на запястьях молодого человека с нелепо торчащими волосами
(это у меня-то нелепо торчащие волосы?)
...защелкнулись наручники.
- Ну что вы так с мальчиком... – Бе(я не могу прочитать эту фамилию) неодобрительно посмотрел на англичанина.
- Нет никаких сомнений, что это именно он украл разработку... осталось только понять, где именно он её спрятал...»
Скоулз захлопывает книгу прямо перед моим носом, я протестую, я хочу читать дальше, я хочу знать, освободят меня или нет, даром, что я уже знаю, что освободят...
- А теперь, будьте любезны, посмотрите сюда:
Скоулз открывает титульный лист, ну и названьице, «Шальное Шале», палец Скоулза скользит на год издания, две тысячи двадцать первый...
- ...понимаете?
- Простите... нет...
- Он писал это в две тысячи первом.
- Кто?
- Автор... который нас выдумал.
Настолько опешиваю, что не знаю, что сказать.
- Он писал, представляя себе мир двадцатилетней давности, мир двухтысячного года... зачем-то ему это было нужно... но он уже не помнил, каким был двухтысячный год, сам того не понимая, он давал нам мобильные приложения, смартфоны, плоские экраны... Вы понимаете?
Я все еще не понимаю, что именно я должен понимать.
- Уважаемый Ульрих - (режет слух это - Ульрих) – у нас нет никаких способностей менять будущее и даже предвидеть будущее... гениальные прозрения были не более чем ошибкой автора, за которую теперь трое из нас поплатились жизнью.
Скоулз замолкает, смотрит куда-то в никуда, в уходящее лето, перерастающее в осень. Почему-то чувствую, что здесь не хватает Бе..., он бы что-нибудь устроил тут за упокой, они это умеют, а эта мертвая тишина кажется невыносимой, и я ловлю себя на том, что невольно смотрю на приборную панель, не мелькнет ли что-нибудь, что появится только в далеком будущем...
