— Я хочу стать воином, — упрямо сказал тощий, болезненно выглядящий парнишка.
Старая нянька заохала:
— Да куда ж тебе в воины-то. Вона, как листик желтый осенний, от любого дуновения оторваться готов да полететь ветрами гонимый, — и тут же умаслила, видя, что тот нахмурился, — Ты же у нас мальчик начитанный, пишешь, рисуешь — тонкая натура, творческая, ранимая, а у там грубиянство сплошное.
Парнишка промолчал. Взял любимую книжку и, забравшись с ногами в старое огромное кресло, сделал вид, что читает. Няня успокоилась и ушла бренчать кастрюльками на кухню. Мальчик смотрел в открытую книгу, но текста не видел: мыслями был далеко отсюда.
Его звали Стоик. Воином он хотел стать не совсем для того, чтобы расшвыривать врагов одной левой. Для этого, конечно, тоже, но больше он хотел с их уверенностью смотреть вокруг: читал в одной книжке, что воина ничего не может вывести из равновесия и он всегда управляет собой, что его можно ранить, но нельзя обидеть, что у него нет времени на жалость к себе. Смыслы, заключенные в этих строках, зацепили его, и он никак не мог перестать обкатывать их в своей голове.
Стоик и впрямь был словно тот листок, с которым сравнила его няня, который крутит и мотает ветром внешних нападок, мнений и суждений. Был очень обидчив и раним, долго отходил от таких состояний, склонен был погружаться в них все глубже и глубже, обвиняя весь мир в жестокости и несправедливости и жалея себя особенного.
Он встал, когда все уснули, оделся, прихватил котомку, в которую уже какое-то время собирал еды в дорогу, тайком прошел тёмными коридорами замка и проскользнул в тайную калитку крепостной стены. Стоик не знал, для чего делает именно так, как это поможет ему в исполнении желания. Но что-то будто вело его, как в тех книжках, прочитанных в неисчислимых количествах: зов, которому он, не раздумывая, подчинился.
Тропа от замка вела в сторону леса. На границе деревьев, там, где она ныряла в царство древесных стволов, дорогу Стоику заступила темная высокая фигура.
— Кто ты?! — испугался мальчишка. — Почему загораживаешь мне путь?!
— Ты сам звал меня, — ответил мужской голос.
— Я?! Не звал я никого! — запальчиво крикнул Стоик.
— Ты хотел стать воином, а это невозможно, не пройдя определенный путь. Я тот, кто покажет, куда идти, — невозмутимо пояснил незнакомец. — Меня зовут Бакун.
Мальчик некоторое время с недоверием рассматривал мощные покрытые шрамами руки вызвавшегося в проводники и его иссечённое морщинами лицо, обрамленное дикой бородой.
— Да, ты похож на воина, — признал он наконец. — Меня зовут Стоик.
— Хорошо. Иди за мной, Стоик, — сказал Бакун и двинулся по тропе вглубь леса. Парнишка двинулся следом.
Некоторое время спустя он увидел, что его провожатый остановился у кромки чего-то, отливающего черным при довольно ярком свете луны. Стоик подошел и встал рядом. Не смотря на него, Бакун сказал:
— Это Жальная Топь. Ты должен перейти её.
— Один? Я же не знаю куда идти. Я не утону? — застигнутый врасплох этой новостью, насторожился мальчик. — Может обойти её можно?
— Да, один. Идти прямо. Обойти нельзя — пробовали многие, но нет, нельзя. Утонешь ли? Не знаю, всяко бывает, — ответил Бакун, вглядываясь в смолянистые отблески топи и, наконец, глянул прямо в глаза Стоику. — Пойдешь?
Тот ответил на этот серьезный, без тени лукавства взгляд и его впервые с того времени, как он вылез из теплой постели, посетило ощущение серьезности происходящего. В тот же момент в голове мелькнула легкая успокаивающая мысль: «Бакун взрослый, выглядит честным человеком — не предложит же он мне и впрямь чего по-настоящему опасного. Как-то не очень почти сразу отступать».
— Да, пойду, — ответил он почти не дрогнувшим голосом. — А ты?
— Обо мне не переживай. Я буду рядом, — отозвался Бакун.
Совсем успокоившись от такого ответа, Стоик, подхватив с земли будто нарочно лежащую здесь длинную палку и, развернув походные сапоги выше колена, двинулся вперед.
Поначалу всё вроде шло нормально: он щупал дорогу палкой перед собой и довольно уверенно продвигался дальше и дальше. Черная жижа болота тягуче шевелилась при каждом шаге чуть ниже колена, обнимая ноги, как живая. Пропитанные жиром сапоги хорошо удерживали влагу. Оглянувшись в один момент, увидел, что Бакуна рядом не наблюдается. Выкрикнув несколько раз его имя, оставил эту затею: очень жуткое ощущение охватило от звучания своего слабого, сквозящего испугом голоса посреди мрачной раскинувшейся топи. «Еще привлеку кого-нибудь», — тревожно зашевелилась беспокойная мысль. Додумывать, кого можно привлечь в таком месте, смелости не хватило.
Быстренько двинулся дальше, стоять на месте было еще страшнее. В голову начали сочиться мысли цветом и консистенцией под стать плещущей под ногами жиже: «И зачем я поперся куда-то? Сидел бы дома, в кроватке теплой. Утром няня блинчики с вареньем испекла бы. Что-же теперь со мной будет?»
Погрузившись в такие размышления, не сразу заметил, что мерзкая жижа стала покрывать его ноги все выше и выше. Опомнился от вкрадчивого холодного прикосновения болота к телу, когда оно доползло уже выше линии сапог. Одновременно заметил, что двигаться становится все сложнее: каждый шаг приходилось делать, преодолевая вязкое, удерживающее сопротивление топи — накатила волна ослабляющего страха. Стоик судорожно щупал слегой перед собой — она встречала твердую опору, но стоило сделать шаг, как вроде прочное основание расступалось и поглощало ногу все сильнее. Он потыкал пространство вокруг себя — там всё было ещё печальней: по бокам даже палка опоры не находила. Сзади такая же история — путь будто пропал. Оставалось двигаться только вперед. Что Стоик и делал, внутренне продолжая жалеть себя все больше и больше. Когда он погрузился уже по пояс и для продвижения приходилось прилагать уже значительные усилия, а края топи все не было видно, уже вслух отчаянно простонал:
— Да что же это такое?! Да за что мне это все?! Неужели утону я здесь совсем?! В чем я виноват, что так случилось?! — И резко провалился по грудь в радостно чавкнувшую, жирную, смердящую тиной и ещё чем-то пугающим, грязь.
— Жалость к себе даже воина утопит. А тебя-то уж точно, — раздался голос сбоку.
Стоик аккуратно повернул голову, стараясь не делать резких движений: что-то подсказывало, что любой момент может быть последним. Бакун сидел в невысокой лодке, положив короткое широкое весло себе поперек коленей. Как он подплыл, мальчик конечно же не заметил.
— Помоги мне! Ты же видишь, я тону! — умоляя обратился он к нему.
— Нет, я не могу. Сейчас это твоя топь, я не властен вас разлучить, — спокойно сказал Бакун. — Остановись и подумай — надо учиться слышать мир и его подсказки, разрешать им находить путь внутрь себя и делать своей частью.
— Сам-то ты на лодке плывешь, — попрекнул его Стоик.
— Это мое знание, — непонятно ответил тот и, больше ничего не добавляя, парой ударов весла послал лодку вперед.
Парнишка было дернулся в отчаянии вслед, но погрузился по подбородок и замер. Он понял, что помощи ждать было неоткуда и что может прямо сейчас умереть. Одна фраза послужила зацепкой сознанию в затапливающей пучине отчаяния — «Слышать мир и его подсказки». Героям в книжках, которые приходилось читать Стоику, зачастую приходилось разгадывать разные ребусы в процессе своих приключений, бывало, что и жизненно важные. «Что он имел ввиду? Слышать… Кто-то мне подсказывал, как в трясине плавать? Не припомню», — размышлял он.
Из-за напряжённых раздумываний Стоик как-то отвлекся от мыслей о себе несчастном, заняв разум решением возникшей загадки. Вдруг он ощутил под пальцами ног, в последние минуты словно парящими над заполненной жидкой грязью бездной, всё более усиливающуюся твердость. С изумлением попробовал опереться основательней — получилось. И следом вспышкой другая фраза — «Жалость и воина утопит». И мысли озарение, до конца не осознанной, но интуитивно кажущейся верной: «Жалел себя — тонуть начал».
Внимательно вслушиваясь в растущую внутри уверенность от обретенной опоры, медленно переставляя ноги по ощутимому подъему твердыни, Стоик начал высвобождать тело от объятий болота. Так мучившие и вызывающие приступы жалости к себе моменты начала перехода Жальной Топи, теперь казались ему, побывавшему на краю, пустяком, который и памяти не стоил. Он вдруг полностью и окончательно понял — теперь Жальная Топь ему не страшна, он знает, как её пройти. Как только этот момент случился, болото окончательно отпустило его, и остаток пути до уже виднеющегося берега удалось пройти как по неглубокой прибрежной отмели.
Бакун уже поджидал его на берегу. Лодки нигде не было видно.
— Помни впредь о ощущении края и бледности прочего перед ним, — сказал он Стоику, как будто прочитал его недавние мысли.
Стоик промолчал. Внутренний подъем от перехода топи начал спадать: навалилось ощущение вытягивающего силы холода от промокшей одежды и общей усталости от свершённого. Всё это значительно усиливалось проснувшимся ощущением дикого голода, а котомку с дорожным припасом забрало болото. Жаждущий пищи желудок вдруг скрутило с удвоенной силой, заставив Стоика скрючиться, обхватив продрогшее тело руками и упасть на колени. Он, трясясь и стуча зубами, спросил:
— У т-т-тебя есть к-какая-нибудь е-еда. М-м-мне кажется, я п-просто умираю от голода. Д-двигать аж не м-могу.
— Ты должен сам найти себе пищу. Если хочешь стать воином, тебя нельзя на кого-то надеяться, — ответил ему Бакун.
— Но где я её сейчас возьму?! Вокруг темнотища, а я еле двигаюсь от усталости! — аж дрожь из тела Стоика убежала от возмущения.
— Ты даже не попробовал, — сказал Бакун и, больше ничего не добавляя, развернулся и исчез в мраке ночных зарослей.
Мальчишка оторопело замер. Затем холод опять вернулась в его тело, играя на кастаньетах зубов затейливый ритм. Стоик начал подвывать тихонечко от неприятных ощущений. В голову опять принялись проникать вкрадчивой ядовитой струйкой жалостливые мысли: казалось бы, твердый, надежный берег, стал размягчаться под коленями и сочиться влагой. «Нет, только не это!» — встрепенулся парнишка и, решительно встав на ноги, двинулся по вновь ставшей надежной тропе.
Буквально отойдя от места своего умирания от голода пять-шесть шагов, он наткнулся на куст ежевики, на котором нашёл небольшое количество оставленных лесной живностью ягод — жадно запихивая в рот кисловато-сладкую мякоть, слегка утихомирил сведенный судорогой желудок. Съев все и двинувшись дальше, почти сразу наткнулся на дикую грушу: несколько плодов съел сразу и набрал с собой за пазуху. Следуя по чуть заметной тропе, вышел на берег небольшой заводи: в свете луны были видны многочисленные всплески кормящейся рыбы.
Стоик быстренько набрал валяющегося вокруг сушняка и запалил небольшой костерок с помощью имеющегося в поясном кошеле огнива. Там же нашелся и крючок с лесой. Приманенная светом огня рыба охотно клюнула на прилетевшего к этому же свету ночного мотылька: выдернув еще пару крупных рыбин, Стоик, распотрошив их поясным ножом, насадил на палочки и устроил у потихоньку нагоравшего жара — печься. Сам уселся рядом греться и сушиться. От жалости к себе и бессильного голода не осталось и следа, напротив, внутри начала гнездиться уверенность в своем умении справляться.
Из темноты вышел Бакун: он принес небольшой котелок с водой, пристроил его над огнем, бросил щепотку трав, когда закипело. Выждав время, разлил напиток по двум чашкам и молча протянул одну Стоику. Тот в ответ подал ему самую большую запеченную рыбину. Бакун, благодарно кивнув, принял. Всё время между этими действиями оба молчали, смотря в огонь. Спустя время, когда поели, Бакун сказал:
— Еда, которую тебе может дать другой человек, не будет твоей едой. Не станет его, нужно будет ждать того, кто ещё захочет накормить. Можно привыкнуть есть, что дают, а не то, что хочешь и забыть, как это — добывать свою еду. Часто надо сделать лишь первый шаг.
Сказав это, он опять замолчал. Стоик, немного подумав, спросил:
— Совсем что ли нельзя брать пищу у других?
— Можно, особенно когда есть самому что предложить. Но в момент максимальной слабости надо встать и идти — это опасный момент. Принимая еду в этот миг, не давая ничего взамен, рискуешь остаться слабым — это путь воина.
Утром двинулись дальше. При свете солнца всё вокруг выглядело не так мрачно: даже проглядывающая, при взгляде назад, меж деревьев Жальная Топь, отливала изумрудными островками ряски и красиво курчавилась белым мхом по берегам. Бакун молча шёл вперед. Стоик, приободренный солнечным утром и завтраком из остатков вчерашней рыбы, запеченных груш и чая, с готовностью шел следом: первые страхи прошли и было интересно, какие еще испытания ему приготовлены. Правда, если быть до конца честным, ещё и немного страшно. Или много, если задумываться. Но он решил этим не заниматься: утро было прекрасным и ладно — будем этим наслаждаться.
Тропа вынесла путников из леса: впереди раскинулся свободный простор и хмурилась шершавым тыном деревянная крепость на холме — понятно, собственно, куда деревья подевались. Подойдя к воротам, остановились, смотря на торчащие над заплотом головы двух стражей.
— Что надо? — спросил один из них.
— Да вот, привел, — ответил односложно Бакун.
— А-а-а, — протянул второй и исчез. Почти сразу за створками загрохотало и они медленно отворились.
— Здесь постой, я сейчас, — сказал Бакун, когда они вошли, и куда-то ушел.
Постепенно стягиваясь ближе и ближе, Стоика окружила толпа мальчишек примерно одного с ним возраста. Он ощутил на себе пристальное внимание напряженно изучающих его угрюмых взглядов. А еще почему-то голым, что ли: стало неуютно — голова сама собой завертелась, высматривая Бакуна. Опять захотелось домой.
— Ты кто такой? Чё пришел сюда? — заявил один, высокий и крепче всех выглядевший парнишка.
— Воином стать хочу, — Стоик сам не узнал свой голос, словно не он это ответил, в неизвестность ночью отправившийся и через топь прошедший, а какое-то совсем жалкое создание.
— Х-ха! Воином! Ты ж дохляк! Таким не место здесь! — с напором выдал крепыш, гордо выпятив уже внушительно раздавшуюся грудь. — Тебе если только пол для нас мести да боевой добыче счёт вести.
Себя он уже явно причислял к вполне состоявшимся воинам. Вокруг раздались смешки и язвительные комментарии: сопля и дрищ были из них самые безобидные. У Стоика задрожали губы от незаслуженной обиды и чувства бессилия. Казалось, словно чья-то злая рука запустила ледяные пальцы прямо в нутро, сжалась в кулак и принялась это всё выкручивать. Превосходство физической силы ощутимо давило: он чувствовал себя чуть ли не букашкой перед возвышающимся перед ним великаном.
В этот момент взрослый окрик сорвал окруживших Стоика мальчишек с места: кто-то напоследок крикнул оскорбление, кто-то толкнул и вокруг опустело. Он отошел к тыну и сел, подтянув колени к груди, смотря заморожено перед собой: внутри ныло глухой болью. Так его и обнаружил вернувшийся немного погодя Бакун.
— Ага, всё в себя принял, да? — спросил непонятное.
Стоик недоуменно поднял на него взгляд.
— Воин, когда в него стрелы и копья мечут, мимо себя пустить пытается. Или щитом отводит. Слово тоже разит. Ты сейчас мало не увертывался, дак еще и ловил собой, — пояснил Бакун.
— Они первый раз меня видят. Что я им сделал, что сразу оскорблять надо? — выдавил дрожащим от обиды голосом Стоик.
— Оскорблять? Что другой сказал, это еще не ты. Не станет твоим, пока внутрь не примешь. Если ты не такой, как говорят, зачем в грудь жало берешь? Ну а если такой, на что обида? Повод есть другим стать. Они от слабости своей язвы мечут: сами в страхе — ищут на ком избыть. Воином стать коли стремишься, время на пустые слова тратить недосуг — истинную угрозу чуять надо. В обидах угрозу искать, настоящую пропустишь, — обстоятельно пояснил Бакун.
— Как быть-то? — спросил Стоик. — Я и впрямь слабее их — вон они какие здоровые.
— Не тот сильный, кто больше всех, а тот, кто силу во всем отыскать способен. Не силён телом, используй то, чем силён — это важней. Для начала воином-призраком себя представь: бросили слово-стрелу, а ты туманом расточился, будто и нет тебя на пути. Слабость оружия чуя, сложно будет не сробеть стрелу метнувшему. Тишину внутри ищи, её слушай. Сам спокойно отвечай — представь, что воин уже, — добавил Бакун.
— А если не отстанут? — уже заинтересовано уточнил Стоик.
— Глаза. Горло. Корень. Начал — не жалей. Но, думаю, обойдется. Чуется мне, — усмехнулся в бороду Бакун.
Парнишка, окончательно выйдя из прострации, о чем-то сосредоточенно размышлял.
— Ладно, сейчас пойдем, поедим, а там видно будет, — предложил наставник.
Стоик поднялся с земли, и они направились к видневшимся невдалеке жилым постройкам, откуда вдобавок тянуло вкусным съестным. Их покормили в одной длинном сарае, явно отведённом для совместного приёма пищи: в нём стояло несколько длинных массивных столов с лавками. В данный момент там никого не было. Дородная стряпуха выдала им по краюхе свежего хлеба и миске мясной похлебки. Насытившись, Бакун опять ушел, сославшись на дела, предоставив Стоика самому себе.
— Погуляй здесь где-нибудь. Слова мои помни, — сказал он, прежде чем уйти.
Стоик молча рассеяно кивнул. В голове его сформировалась некая определенная идея, для реализации которой надо было кое-что раздобыть. Отправившись бродить по крепости, он быстренько высмотрел кузню, а там и бочонок с дегтем берёзовым. Подобрав тут же кусок щепы, ножом выстругал что-то типа острого шила в две ладони длиной. Острие до половины в деготь макнул. Кузнец глянул пытливо, но видя, что Стоик глаз не отводит, подмигнул, улыбнувшись, и к работе вниманием вернулся.
Еще побродил по крепости. Издали поглазел, как мальчишек давешних дядька седобородый с мечами деревянными гоняет: было интересно, но, помня недавнюю обиду, подходить не стал. Затем отыскал солнечное местечко у тына, сел, спиной на теплые бревна опершись, и слегка задремал, утомленный.
Встрепенулся от удара в вытянутую ногу — вокруг сгрудилась всё та же толпа мальчишек. Давешний дылда возвышался над ним, сидевшим: это он пнул его в стопу, вырывая из сна.
— А ну вставай! Разлегся, заброда! Я уж думал ты умней будешь, сбёгнешь пока нас дядька Радун гоняет. Ан нет, туповат оказался.
Стоик, вопреки мгновенно мелькнувшему желанию суетно подскочить, начал медленно подниматься. Внутри еще бродили отголоски слов Бакуна, будя глубокие смыслы и ощущения, дававшие чувствовать себя сильнее, что ли, уверенней. Выпрямившись, обнаружил, что больше не стал: соперник всё также массивно возвышался, глумливо усмехаясь и демонстративно потирая валунок кулака. Но как-то легче было стоять напротив.
— Ну что, клопишка? Место чуешь своё? Слыхал я, в старину воины о таких даже меч не марали — так, ногой давили, — с превосходством выплюнул через губу заводила. — Вот, пожалуй, и я так сейчас сде…
Стоик, уже вставая, начал, следуя совету Бакуна, пробовать представить себя воином-призраком. И что слова дылды летят в него стрелами и сквозь проходят, не потревожив плоть: одно, другой, третье; а у того глаза на лоб от удивления лезут. Так ему эта картинка понравилась, даже улыбнулся он снисходительно, прямо в глаза противнику глядя. Увидел сразу же, как осекся тот посреди фразы со ртом глупо приоткрытым и недоумением в глазах возникшим.
— А я читал, что в старину воины попусту языком не мели, — на родившейся в мгновение волне вдохновения, выдал Стоик, подчеркнув голосом «читал».
И тут же, видя, как крепыш, отмерев от первого недоумения, угрожающе ворча, начинает медленно двигаться в его сторону, ведомый тем же вдохновением, добавил:
— У отца книга была — про яды смертельные. Запрещали читать мне.
И шило деревянное из рукава руки, спокойно висящей, в ладонь уронил, сжав за часть с утолщением: торчит из кулака хищное острие, черным страшно отблескивая. Как в стену крепыш уперся, сглотнул громко. Глаза всей толпы к шилу грозящему прикипели.
— Как думаешь? Послушался я? — спросил, не отводя глаз, Стоик.
— Брешешь, паскуда, — нервно облизнув губы, с явной неуверенностью в голосе сказал дылда.
Прочие мальчишки хранили настороженное молчание и потихоньку оттягивались назад, оставляя их наедине, как бы подспудно признавая главными противоборствующими силами.
— Проверишь? — спросил, всё больше входя в роль, Стоик с легким безумием в улыбке и широко открытых глазах, пытливо вперившихся в лицо соперника. И рукой с шилом вперед повел, острием целя.
Отпрянул судорожно дылда, не упал чуть, споткнувшись. За окружающих аж схватиться пришлось.
— Н-н-н-не надо, — заикаясь выдавил, с лица спав.
В толпе послышались смешки: видимо тех, кому от него уже досталось. Тот, затравленно оглянувшись, резко развернулся и, будто уменьшившись, сгорблено пошел быстро прочь. Остальные, поминутно оглядываясь и шушукаясь, тоже подались кто куда.
Стоик еще некоторое время стоял, провожая всех взглядом. Его слегка потрясывало от пережитого, следом накатила усталость. Вместе с тем, внутри вибрировал растекающийся по телу восторг от одержанной победы и окончательно пускала корни уверенность — я могу! И аж мурашками по хребту от отголосков мыслей: «Это даже сейчас так сумел. А коли посильнее еще стану, подучусь чему — типа бороться иль копьем разить — тогда что ж? Это ж о-го-го!!»
— Ну что, ядознатец, дальше пошли, что ль? — раздался голос Бакуна.
Стоик, завертев головой, обнаружил, что тот сидит неподалеку на обрезке бревна. По словам его понятно было, что видел всё.
— А куда идти, дядька Бакун? Я думал, ты привел меня сюда воинскому делу учить, — спросил Стоик.
— Больше тебе здесь брать нечего — чему надо, научился, — ответил Бакун. — Дальше куда? Увидишь. Держи вот. — И бросил мальчишке дорожный мешок.
Выйдя из крепости, они двинулись в сторону каменистой возвышенности, виднеющейся на горизонте. Шли весь остаток дня. Когда солнце устало склонило голову, Бакун остановился на ровной площадке, ограниченной скалистыми выступами и украшенной раскинувшей змеи веток сосной.
— Остановимся здесь. Разведи костер, — сказал, осмотревшись, Бакун, а сам присел на напоминающий невысокий табурет камень.
Стоик, подозревая очередное испытание, подсобрался, но не испугался: уж костров-то он уже великое множество устраивал в своих мальчишеских походах по прилегающим к замку землям. Собрав, еле волоча ноги от усталости, в округе сухих обломков ветвей, свалил их в кучу и наскоро составил часть шалашиком. Уж было собрался огонь высечь, как Бакун остановил его окриком:
— Стой. Тебе надо это сделать, словно ты завтра умрешь, — сказал он.
— В смысле? — опешил Стоик. — Двигаться, как будто у меня смертельная болезнь или рана?
— Нет. Просто будто ты узнал, что смерть тебя завтра коснется и уведет за собой, — невозмутимо продолжил Бакун.
— Если я буду знать, что завтра умру, я вообще ничего не стану делать, — заупрямился, не поняв задачу, мальчик.
— Ничего не делать, значит думать, что на всё ещё есть время. Сделай что-то, ощущая, что времени нет. Нет его, чтобы сомневаться, грустить, обижаться, торопиться от усталости — есть только делать. Если по-другому, можно просто не успеть или больше никогда не сделать так, как мог бы. Действуй, словно каждый миг последний, максимально значимый. Просто смотря вокруг, касайся всего взором, как в последний раз. Это позволит тебе жить максимально честно к себе и миру. В этом состоянии даже спокойное созерцание нельзя будет назвать ничего неделаньем, — терпеливо пояснил Бакун.
Стоик глубоко задумался. Врожденное упрямство подзуживало продолжать спор, но вот беда, слова наставника откликнулись живым внутри. Теплая дрожь прошла позвоночником, прохлада вечернего воздуха судорожным вдохом вошла в легкие, глаза поневоле чутче взглянули вокруг, словно впитывая мельчайшие детали окружающего: не выделяя их — воспринимая целой картиной. Но, в тоже время, максимально четко различая полутона, структуры, переходы и сплетения, гармоничность всего со всем. Перед этим ощущением желание спорить пасовало. Оно, своей реальностью, вообще делало всякий спор на эту тему бессмысленной тратой времени, которое может в любой момент кончиться.
Его окатило пронзительной глубиной момента. Он замер на коленях перед наскоро разложенным костром. Затем разобрал его и, действуя, словно совершая какой-то ритуал —не торопясь, с ощущением максимальной погруженности в важность каждого движения —разложил его заново. Это не сделало процесс медленным, но наполнило гармонией и смыслом даже такое обыденное действие, превратив момент этой жизни в настоящий.
Затем Стоик высек огонь и опять замер, с ощущением прекрасного наблюдая, как пламя рождается и набирает силу, заполняя причудливое переплетение сучьев, наполняя воздух музыкой огня.
— Да, теперь ты готов, — сказал Бакун.
— Стать воином? — не отрывая глаз от танцующих языков, спокойно спросил мальчик.
— Нет. Жить дальше, как воин. Воином ты был с самого начала. Я просто показал тебе, кто ты, — ответил Бакун.
Стоик повернул к нему голову и улыбнулся. В глазах его, отблесками разгорающегося костра, набирало силу внутреннее пламя. Расточались тучи сомнений, открывая бескрайнюю глубину смыслов. Раскинулся безбрежный простор вечности любого мгновения.
Номер карты 4100 1167 8477 9834 (ЮMoney), благодарю вас за поддержку канала! :)