"Если я овладею Киевом, то возьму Россию за ноги. Если я овладею Петербургом, то возьму ее за голову. Заняв же Москву, я поражу ее в сердце". (Наполеон)
Когда происходили бои под Смоленском, общественное мнение в Москве, да и в Петербурге, находилось под впечатлением удачного соединения обеих армий с одной стороны и медлительности в действиях Барклая де Толли с другой. Ярые патриоты требовали перехода к наступлению и смены главнокомандующего. Сам Растопчин доносил императору Александру I в своем письме от 6 августа 1812 года из Москвы о необходимости назначения на пост главнокомандующего другой кандидатуры, но только не Багратиона: "Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра... Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул наши войска..."
Александру I нелегко было пойти на такой шаг, так как он выполнял волю безусловно оппозиционного дворянства. 5-го августа (ст.ст.) на особом собрании, которое длилось 3 часа, после заслушивания отчетов Барклая де Толли о ходе военных действий, Кутузов был назначен главнокомандующим. Вся Россия праздновала это назначение. Убеждение, что лишь один Кутузов может успешно руководить армиями в борьбе с Наполеоном, укоренялось все больше и больше, а особенно после того, как верующие отыскали в Апокалипсисе, что Апполиону-антихристу предрекается погибнуть от руки Михаила. И так как Кутузова звали Михаилом, то все ждали скорой победы. Народ просто благоговел пере ним за его религиозность. Вот, что говорил историк Богданович по поводу назначения М.И. Кутузова: " Современники нашего полководца, люди 1812 года, не сомневались ни в его способностях, ни в заслугах, оказанных им отечеству, и даже порицатели Кутузова сознавали, что никто не мог заменить его в тот грозный час..." 12 августа (старый стиль) москвичи с ужасом узнали об оставлении Смоленска. Путь французам к Москве становился свободным. В гостиных только и толковали об отъезде; обсуждали, следует ли уезжать и куда, боялись всего и подозревали всех. Обвиняли дипломатов и генералов. Барклая де Толли презрительно переиначили в "Балтай да и только". В дворянском кругу, среди своих, про него были сочинены сатирические куплеты на французском. Вот их перевод: " Враги быстро близятся, Прощай Смоленск и Россия. Барклай постоянно уклоняется от сражений, направляя свои стопы в Сибирь".
Ярко выраженное недовольство действиями Барклая в связи с оставлением Смоленска среди простого люда мы видим в воспоминаниях участника войны 1812 года, отставного генерал-майора от артиллерии И.С. Жиркевича ("Записки о войне 1812 года" И.С. Жиркевич) : " Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, понемногу собирались сзади нас, чтобы продолжить далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания раздирали нашу душу, и у многих из нас пробилась невольно слеза и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия". Но не только жители Смоленска, солдаты негодовали действиями Барклая, сам великий князь Константин Павлович, "... подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими словами: "Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручать вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы, и больно, - но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надрывается!".
"Ропот был гласный, но дух Барклая ни мало не колебался, и он все хранил одинаковое хладнокровие; только из Дорогобужа он отправил великого князя с депешами к государю, удостоверив его, что этого поручения, по важности, он никому другому доверить не может. Великий князь, как говорят, рвал на себе волосы и сравнивал свое отправление с должностью фельдегеря. В этом случае Барклая обвинять нельзя. Трудно повелевать над старшими себя и отвечать за них же." ("Россия и Наполеон" Отечественная война в мемуарах, документах и художественных произведениях. 2-е изд., гл. III, ч. V, стр. 99-100. Москва 1913г.). Очень объективно, с пониманием истинных причин действий Барклая де Толли, дал в своих Записках о 1812 годе С.Н. Глинка: "...Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России. Петр Первый высказал ее в Желковке на военном совете 30 апреля 1707 года, когда положено было: " Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России". Вследствие этого Петр предписал: " Тревожить неприятеля отрядами, перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами"... Предприняв войну отступательную, император Александр писал к Барклаю: "Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого". Итак, Барклай де Толли был не изобретателем, а исполнителем возложенного на него дела. Да и не в этом состояла трудность... Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая-де-Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества... Итак, Барклаю-де-Толли предстояли две важные обязанности: вводить, заводить нашествие вдаль России и отражать вопли молвы". Но вернемся от стен Смоленска в Москву.
Бегство москвичей из города с каждым днем все увеличивалось. Одна француженка, жившая в ту пору в Москве, вспоминала, как выйдя из дома князя П.М. Голицына на Басманной и направляясь в Кремль, она была поражена необычным и трогательным явлением. Проходя по пустым улицам, где уже редко можно было встретить "проходящего", издали услышала она грустное пение. Вскоре она встретила "огромное сборище людей, предводимое священниками, которые несли образа. Мужчины, женщины, дети - все плакали и пели священные песни. Это зрелище народонаселения, оставляющего родной город и уносящего свою святыню, было поразительно. Я плакала и молилась вместе с ними и пришла к своим знакомым совершенно расстроенная".
И как бы на смену уезжавшим москвичам все чаще и все больше стали поступать в Москву раненые. Их везли по Дорогомиловской и Тверской тысячами.
На Смоленском рынке транспорты с ранеными останавливались и отдыхали. Сюда приходили москвичи всех сословий и даже дети, принося кто корпию, кто бинты, кто деньги, кто вино и калачи. Тяжело раненых размещали в Лефортовском дворце. Вообще москвичи оказывали раненым всевозможное внимание. В госпиталях было все необходимое. С.Н. Глинка вспоминает в своих "Записках": "Появлялись ли в гостиных рядах наши офицеры, купцы и сидельцы приветствовали их радушно. Нужно ли им было что-нибудь купить, им предлагали безденежно. В селах и деревнях отцы, матери и жены благословляли сынов и мужей своих на оборону славы русской". "Поступивших в ополчение называли жертвенниками, т.е. защитниками, пожертвованными отечеству не обычным набором, но влечением душевным. Жертвенники в смурых полукафтанах, с блестящим крестом на шапке, с ружьями и пиками, мелькали на всех улицах и площадях. С мыслью о родине тень грусти пробегала на лицах их, но не было отчаяния. Ласка и привет сердечный везде встречали их". (С.Н. Глинка "Записки о 1812 годе" стр.44). А вот, что писал Ф.В. Ростопчин о посещении одного из госпиталей: "В одно утро, когда я приехал в большой госпиталь, один из докторов просил меня уговорить одного раненого в ногу гренадера решиться дать отрезать ногу, потому что это было единственное средство спасти ему жизнь. Этот гренадер, которому было 36 лет, никак не поддавался моим советам. Он мне отвечал: "Почему вы думаете, что я должен остаться жив? Напротив, я должен умереть, потому что мы не спасли Смоленска".
Хотя Москва опустела к тому времени уже значительно, но все-таки в ней было еще достаточное количество жителей. Многие выходили за Дорогомиловку и останавливали курьеров, дабы узнать последние новости. Потом их останавливали на разных улицах и снова засыпали вопросами. Храмы были открыты весь день и многие приобщались Святых Тайн. Трогательное письмо, как сейчас бы сказали светской львицы, москвички М.А. Волковой от 12 августа своей подруге Н.Н. Ланской (Н.Н. Пушкина-Ланская, урожденная Гончарова): "Нынче утром я пошла в ту церковь, где мы были с тобой в прошлом году; она была полна народу, хотя сегодня нет праздника. Все молились с усердием, какого мне не приходилось еще видеть, почти все обливались слезами. Не могу выразить тебе, до чего я радовалась этому усердию, потому что я твердо убеждена, что лишь искренними молитвами можем мы снискать милосердие Божие. После обедни одна женщина с мужем своим служила молебен Божией Матери. Муж, одетый в военный мундир, по-видимому, готовится поступить на службу. Он и жена оба плакали. У меня болезненно сжалось сердце при виде горьких слез бедной женщины! Я сама теперь ежеминутно готова плакать; с трудом удерживаю слезы и иногда поддаюсь этой слабости человеческой". При огромном скоплении народа, шедшего по Сретенке, у Сухаревой башни, будто бы произошло легендарное событие, описание которого встречается о множестве публикаций, издававшихся после войны. Так описывал это "знаковое" событие писатель и москвовед С.М. Любецкий: "на шпиле у Сухаревой башни, в крылах двуглавого медного орла запутался ястреб с путами на ногах; долго вырывался он, наконец, обессиленный, повис и издох. Собравшийся там народ говорил: "вот так-то и Бонапарт запутается в крылах русского орла". Главной дорогой, по которой в 1812 году отступали русские беженцы, москвичи, и эвакуировались государственные учреждения Москвы, была Владимирка. Проходя по Николоямской, толпы людей стремились к Рогожской заставе и дальше шли через Пехра-Яковлевское и Купавну на город Богородск и далее. Добравшись до Владимира на Клязьме, многие из них отправлялись по ней дальше, на Казань и Нижний Новгород. В Нижний по Владимирской дороге эвакуировался Московский университет, дела Опекунского совета, ценности Оружейной палаты Московского Кремля. С начала августа по ней отступали вглубь России бесконечные вереницы людей с телегами, груженными спасаемым добром. Раненых, число которых в Москве доходило до 22.5 тыс. человек (15 тыс. прибывших с Бородинского поля и 7.5 тыс. - из госпиталей Вязьмы и Гжатска) эвакуировали как по Бронницкой (Рязанской) так и Владимирской дороге (через Рогожскую заставу). Уж после 12 августа под прикрытием суматохи, поспешных сборов и бегства москвичей начались первые этапы эвакуации учреждений и ценностей. Ростопчин пишет Багратиону: "Я не могу представить, чтобы неприятель мог придти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться". Там же: "... Народ здешний по верности к Царю своему и любви к родине, решился умереть у стен московских, и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею, - обратят город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи, место, где была столица. О сем не дурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу. Обнимаю вас дружески и по-русски от души, остаюсь хладнокровно, но с сокрушением от происшествий". На Багратиона это письмо произвело такое впечатление, что в обществе высших офицеров высказался: "Я не думаю, что французы когда-нибудь доберутся до Москвы, но знаю из достоверных источников, что, если случиться такое несчастье, они войдут туда только среди развалин и пепла столицы". Эти слова вспомнил полковник Закревский перед Бородинским сражением генералу Вольцогену, делая ударение на слове: "Теперь, если мы не добьемся победы, нам поможет другой Пожарский (т.е. пожар)". 21 августа Ростопчин пишет второе письмо Багратиону: "Я полагаю, что вы будете драться прежде нежели отдадите столицу; если вы будете выбиты и подойдете к Москве, я выйду к вам на подмогу с 100 000 вооруженных жителей, а если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один пепел достанется..."
18 августа генерал-губернатор отдал распоряжение о выводе Вотчинного департамента. Тогда же им подписана официальная бумага о переезде в Нижний Новгород Московского горного управления. 21 августа подписан рапорт о переводе формировавшегося Салтыковского полка в Казань. 24 августа попечителем Московского университета было предложено профессорам выехать из Москвы с сохранением их званий и получением вперед трети их годового жалования. В ночь с 12 на 13 августа под присмотром архимандрита Симеона Крылова были вывезены в Нижний Новгород и Вологду короноционные, патриаршие ценности и ризницы некоторых монастырей. Первыми стали покидать Москву представители знати. Ростопчин писал об этом Александру I, :" барыни потеряли голову и многие уехали, к моему удовольствию". Народ же относился к этому крайне недоброжелательно, так как мысли об оставлении Москвы без боя тогда у многих и не было. Всячески подзадориваемый растопчинскими афишками о защите Москвы народ беспощадно осуждал бегство мужчин из города. Имеются воспоминания А.П. Юшковой о том, что один помещик, уезжавший в Рязань, должен был переодеться в женский наряд, чтобы не быть задержанным на заставе ратниками из ополчения.
К иностранцам, количество которых достигало 1600 человек, отношение в городе ухудшилось до такой степени, что против них в народе прямо устраивались заговоры с целью перебить всех. Причем, по свидетельству очевидцев, в Москве было готово на эту акцию до 300 человек. Только благодаря умелым распоряжениям Ф.В. Растопчина удавалось предотвращать кровопролития в столице. Об этом я расскажу ниже, а сейчас упомяну факт, о котором нигде не говорится. 17 июля московский комендант Иван Гессе пишет отношение на имя обер-полицмейстера Ивашкина о том, что некоторые иностранцы-ремесленники составили письмо на имя государя императора на немецком языке, в котором верноподданически просят его разрешить организовать из них гражданскую стражу (Гражданский корпус со своими ружьями и порохом для занятия караулов по городу и его заставам) в Москве. Перевод письма, сделанный бароном Дельвигом прилагался. Внизу письма стояли подписи. Вот имена этих иностранцев: "1. золотых дел мастер и ювелир ИВАН ГОТЛИБ ФУРМАН 2. золотых дел мастер ВИЛГЕЛМ ВИНЦИГЕР 3. портной ВЕГНЕР 4. скорняк ИНГОФ 5. переплетчик ИВЕРНИКЕ 6. седельник ИВАН ГЕИНЦ" ("Бумаги Щукина" т.2). Александ I разрешил составить этот корпус с ношением на шляпах императорского вензеля, отдав его под команду Ивана Гессе. Однако, Ф.В. Ростопчин в своем предписании обер-полицмейстеру Ивашкину №964 рекомендовал запретить ношение этого вензеля при "нынешних обстоятельствах", "пока они не будут оформлены на военную службу по настоящему" ("Бумаги Щукина т.2). Бывали реальные ситуации, когда Растопчину приходилось лично вмешиваться в сложные ситуации на улицах, чтобы спасать некоторых иностранцев из рук разъяренной толпы ("Русский Архив 1891 г.№11 стр. 318 и 322). Многие иностранцы сами подавали прошение на выезд из России еще в июне-июле 1812 года. Кому давали паспорта, а кому и нет. Например, отношение Растопчина к Московской Управе Благочиния от 9 июня № 78 говорит о том, что он не возражает на выезд иностранцев, если не встретиться к тому каких-либо препятствий. Из 11 перечисленных фамилий, среди которых был и актер Луи Арман Домерг, паспорта получили только 4 человека. 20 августа Растопчин на барке отправляет 40 человек французов в Нижний Новгород (фамилии их известны из "Бумаги Щукина" т.2 стр. 27. Предписание А.П. Тормасова Ивашкину от 16 октября 1814 года. В дальнейшем, в 1814 году, они были возвращены). Ростопчин писал: " По Москве я объявил, что то были иностранцы подозрительного свойства, которые удаляются согласно просьбе их соотечественников - людей честных. Мера эта, вынужденная обстоятельствам, спасла жизнь помянутым 40 плавцам". Среди этих высланных было 14 гувернеров, актеры, торговцы, ремесленники, врач, художник и повар. Конечно, среди иностранцев были такие, кто с умыслом, а кто и нет говорили среди народа о свободе, которую они получили бы после прихода Наполеона. Но и среди москвичей были "пьяные да и трезвые головы" в кабаках, которые тоже толковали о необходимости освобождения от крепостного права. Общеизвестен факт, когда Растопчин наказал своего повара Теодора Турне, который был уличен в пропаганде свободы среди крепостных. 27 июля выходит предписание обер-полицмейстеру Ивашкину от Ростопчина, где он наказать Турне 28 июля на конной 20-ю ударами плетьми и отправить в Тобольск. Ранее, 12 июля рассматривались дела о высылке поляков Овернера и Реута в Пермь и Ориенбург. 26 июля рассматривалось дело о французском агенте Огюсте Дорфлане, высланном в Санкт-Петербург. А 6 августа 1812 года Растопчин в письме к Багратиону сетует: "Опять заговорил M-R Mouton (Мутон), этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а там привели на съезжую; этого отдуют кнутом". В письме министру полиции, начальнику контрразведки Балашеву от 29 августа добавляет по поводу Мутона: " Иностранцы не умолкают и еще вчера один громко проповедовал бунт, предсказывал все , что сделает здесь Бонапарт, и ругал государя. Так как обстоятельства чрезвычайны, народ озлоблен и недоволен, что я иностранных не жестоко наказываю, то послезавтра сего иностранного я прикажу повесить на Конной за возмущение".
Наши войска продолжали отступать. Москва волновалась. Это волнение москвичей волновало и самого Кутузова. По этой причине он написал Растопчину письмо, которое просил опубликовать. В нем он в основном пространно объяснял все действия армии тем, чтобы спасти первопрестольный град Москву, и просит Растопчина уверить жителей своими сединами, что еще не было ни одного сражения, "где бы наши не одерживали поверхности". Вскоре Ростопчин получает от Кутузова очередное известие о том, что он избрал место для решительного сражения. В связи с этим он обнародует очередную афишку:
"Светлейший князь, чтобы скорее соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено от сюда 48 пушек с снарядами, а светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть на улицах сражаться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли дела, прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, и я молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки. Французы не тяжелее снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую госпиталь к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют, а я теперь здоров, у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба".
Глава III. События в Москве после Бородинской битвы.