И так, ещё одина фанфик...Не буду томить, начали!:
Это длилось .так долго, что сейчас Наруто не смог бы даже приблизительно сказать, когда всё началось. Просто они возненавидели друг друга — мгновенно, как будто для этого родились. Пробили мягкие материнские пленки и оторвались от пуповины с одной-единственной целью: до алых вспышек перед глазами презирать друг друга. Саске, чуть краснея и смущаясь, держался за руку Итачи, Наруто робко сжимал нежные пальчики матери, и стоило двум рассредоточенным взглядам встретиться, неприязнь вспыхнула жарким, всепоглощающим пламенем, как по черному колдовству — на ровном месте. Еще тогда, перебирая игрушки на детской площадке в песочнице, решая маленькие детские проблемы, выясняя отношения с соседскими детьми, он и Саске грызлись совсем не по-детски, а очень даже по-взрослому. Они обозначили площадку ареной для битв и кровью поделили территории — как правители в своих маленьких белых кабинетах и круглых башнях. Они находили и переманивали союзников, обещая им несбыточные вещи, изобретали оружие, способное хоть на секунду поколебать уверенность в лагере противника, не скупились на ловушки и подставы. Дрались, правда, совсем не так, как полагается правителям, до выбитых зубов, ушибов и клочков выдранных волос, глотая сырой песок, скрипя зубами. Они напоминали ошалевших от злобы щенков или львят, которым никогда и ни за что не обрести покоя, пока жив противник. Холодными вечерами возвращались домой, только когда к горлу подступал удушливый ком обиды и полностью иссякали силы. Еще, иногда — когда появлялся кто-то из родных и оттаскивал недоделанного правителя за шкварник домой, жрать кашу. Очень скоро родители просекли, что лучше этим двоим не пересекаться, и тогда открытое противостояние превратилось в хитрую стратегию. Больше потайных ловушек, больше шпионов в чужом лагере, больше тихих разборок — под прикрытием громоздких машин-монстров Фугаку-сама. Когда они пошли в школу, всё усложнилось. Школа в окрестностях была одна, так что периодически приходилось сталкиваться по пути, лупить друг друга портфелями, учебниками, линейками, рвать красивую чистенькую форму в лоскутки и ненавидеть втрое сильнее. Маленькая пауза наступила, когда Микото надоело ежедневно приобретать младшему новые рубашки — тогда Фугаку решил возить засранца до школы и обратно на машине. Но стоило Саске выйти на прогулку, как ноги несли навстречу звонкому смеху Узумаки, рассказывающего удивительные истории впечатлительным девчонкам. И всё повторялось — синяки, царапины, кровь, и черно-алая, никак не утихающая ненависть. Когда с эмоциями стало попроще, и в буйны головы ударили гормоны, Саске начал курить, бить морды из-за девчонок и разбивать сердца направо и налево. Он изменился, но неизменными остались разноцветные пятна — следы кулаков и зубов Наруто на животе и плечах. Наруто обзавелся статусом души компании, развлекал всех и вся, лечил разбитые Учихой сердца и выращивал подсолнухи на подоконнике. И всё так же сверкал леденцово-синими от злости глазами, стоило Учихе возникнуть на горизонте, и всё так же срывался на его голос — дрессированным псом мчался навстречу, бил, кусался, неизменно получая в солнечное сплетение. Теперь они стали осторожнее и внимательнее, научились напрягать пресс, чтобы боли было меньше, научились уворачиваться, контратаковать и перестали втягивать в свои игрища ни в чем не повинных друзей. Итачи говорил: — Саске, когда эта хрень прекратится? Тебе уже не десять лет, пора подумать о репутации. Саске отвечал: — Это мое дело. И вкладывал в слова сакральный смысл, произнося «дело» глубоко-злобным, мечтательно-въедливым тоном. Минато говорил: — Наруто, да помиритесь вы, наконец. Наруто отвечал: — Это мое дело. И в голосе его звучали сотни смыслов, тайных идей, желаний и каких-то темных, мстительных надежд. В семнадцать Наруто, как ему показалось, влюбился — в неуклюжую и лобастую Сакуру. Дарил ей подсолнухи, водил по крышам и в кино, рассказывал истории и любил всю, до самого краешка смешного лба. Саске отбил её за неделю — приручил, поставил на колени холодным взглядом и молчанием, заставил ползать за собой в приступах обожания и купался в её слезах. Ему было плевать на лоб, он хотел лишь одного. Насолить Наруто. Тогда война приобрела новые оттенки горечи, печаль любовного треугольника и всю глубину затаенной обиды. Саске никому бы не рассказал, что каждый день, по пути домой, прислонившись лбом к тонированному стеклу дорогущей машины отца, невольно искал глазами фальшивое золото и лазурные капли ярости. Наруто никогда не признался бы себе, что каждый день рассматривал дом напротив и ждал возвращения черно-белой бестии, когда та слегла с пневмонией на долгий зимний месяц. Они родились, чтобы ненавидеть друг друга — злоба взрослела вместе с ними, приобретала новые черты, громоздилась над головой зверем и рычала в спину всё громче. В восемнадцать Наруто влюбился, как ему показалось, в Хинату. Он ходил за ней, милой и скромной, подавал руку, если она подворачивала слабую лодыжку, переносил через лужи, целовал в щечку на прощание, накручивал прекрасную длинную прядь на палец и улыбался вслед. Саске увел ее за две недели — сводил в клуб, дал попробовать свободу на вкус, отымел, пьяную, в каком-то дешевом отеле и бросил. Хината не выдержала позора и навсегда уехала в другой город, жить к матери. Ему было с небоскреба плевать на прекрасные длинные волосы — он так же обильно посыпал раны Наруто солью и усмехался криво, с превосходством. Когда настала пора института, Наруто всерьез увлекся гонками и за более-менее хорошую учебу был одарен красивым оранжевым байком. Стальной конь сверкал на солнце, как свежемороженый апельсин, привлекая внимание всей округи.
Go to site
Вернуться к просмотру
Фугаку подарил помрачневшему Саске одну из своих любимых машин. Через два дня на байке появились темные, глубокие царапины, похожие на трещины, а на черном блестящем боку машины Саске белая кривая надпись «пафосный ублюдок». После конкретного скандала и взбучки, месть в виде порчи имущества пришлось прекратить, но дальше стало хуже — запретить стирать улыбки с лиц друг друга им так никто и не смог. Однажды, за острые словечки и бесконтрольную болтовню, Узумаки избили в соседнем дворе до полуобморочного состояния. Жестоко избили и оттрахали в назидание. Когда он полз домой, белый, как мел, испачканный в грязи, полудохлый и согнувшийся пополам, Саске докуривал сигарету, рассевшись прямо на капоте машины — и тогда в нем взыграло то, что впоследствии было задушено, зарыто и спрятано глубоко-глубоко в самую тьму подземельной души. Учихе хватило двух дней, чтобы переломать руки тем, кто сделал это с Наруто. Наруто хватило двух месяцев, чтобы полностью вернуться к нормальной жизни. И даже к дракам — хотя с того случая в его глазах, кроме азарта и ярости, появилась странная, особо-темная ненависть. Она напоминала Саске разбитое зеркало, выброшенное в пылу скандала родителями Харуно. В глазах Узумаки точно так же отражалось небо, а дно шло жутковатыми зигзагами. Он стал сильнее в несколько раз и валить его на песок приходилось вдвое, а то и втрое дольше. Саске пошел на карате, чтобы вернуть преимущество, но быстро потерял интерес к скучным схваткам в тренировочном зале. Ему хотелось яркой боли — такой, чтобы перехватывало дыхание. Хотелось синевы над головой и вывернутых в захвате рук. Хотелось треска ребер и ушибов, а никак не «вы должны быть сильнее, чтобы никогда не драться». Одним неудачным днем Учиха сломал руку о, собственно, голову сенсея, и свалил в больницу. Наруто, заметив гипс, пару дней не появлялся на глаза, а потом обходил — с холодным огоньком во взгляде и тихим: — Не собираюсь я драться с калекой. Время шло и близился новый порог — девятнадцать. Саске стал совмещать работу и учебу, остепенился, заинтересовался астрономией. Наруто стал своим в небольшой, но очень гордой группе гонщиков. Драки постепенно заменились оскорблениями, ярость — презрением. Сцеплялись реже — и то, потому что не хватало времени и сил. Наруто больше не влюблялся, но научился очень искренне улыбаться всем своим многочисленным друзьям. «Да, всё хорошо. Да, скоро наверняка повезет». Саске удовлетворялся случайными связями и теми же разбитыми сердцами. В девятнадцать всё изменилось. В девятнадцать Наруто разбился. Саске почему-то не помнил, что делал, когда услышал вой машин, призванных спасать человеческие жизни. Сирена ревела где-то совсем рядом, и он, дожидавшийся Итачи из магазина, почувствовал неладное. Накинул куртку на плечи, пошел на звук — как в детстве шел на смех Узумаки, поймав вибрации голоса чутким ухом где-то на задворках родного двора. Остановился, когда заметил апельсиновый байк, вперемешку с осколками и зеленой обшивкой киоска. Вдруг заметил тело, загружаемое медиками на носилки, покромсанное, сероватое, бессознательное… И замер. Родители Наруто были в отпуске, так что он сидел в отделении реанимации один, бездумно разглядывая потекшую каплю голубой краски на стене. Звонить Итачи не стал — не хотел ни с кем обсуждать и никому рассказывать. А друзья Наруто куда-то резко испарились. Но Саске думал не о том. Он думал — а ради ненависти ли они появились на свет? Если и так, то почему тогда эта цель недостижима? Что еще они могут сделать, чтобы её достичь? Убить друг друга? Если Наруто умрет, кого тогда ему придется искать взглядом? У кого уводить девок, чтобы не любил, не увлекался, не забывал, а всё так же ненавидел — сильно, беззаветно, беспричинно? Кому он вообще, кроме Наруто, нужен в этом чертовом дворе? Саске задавал вопрос за вопросом, бледнел и прятал лицо в ледяных от страха ладонях. Всю ночь. А потом ждал, когда Узумаки придёт в себя. Когда дождался — приходил, спрашивал что и как, но не шел в палату. Повадился молча передавать медсестрам рамен, яблоки, апельсины и газировку. Итачи ловил взглядом его лицо — и не узнавал. Повзрослел мальчик. Курить бросил. Астрономией занялся так, что за уши не оттащишь — ночи напролет с учебниками, карта звездного неба над кроватью, во всю стену, искусанные губы и синяки от недосыпа. А Наруто грыз тщательно вымытое яблоко и думал — почему не может зайти, дубина такая? Подкатывался к окну, провожал взглядом знакомую до последней черточки спину, изучал его, глупого, по-новому и издалека. Слушал причитания постаревшей матери, успокаивающие слова отца, о том, что он обязательно сможет ходить. О том, что нужны только правильные врачи. Что нужно время. Когда его вкатили во двор в коляске, Саске спрятался за своей машиной, прислонился горячим лбом к заново перекрашенной дверце и разрыдался — как девчонка. Давился и давился слезами, пока глаза и голова не заболели тупой пронырливой болью, но так и не вышел из укрытия. А потом, в одну из теплых летних ночей наткнулся на Наруто у песочницы. Сел позади — на маленькую, но чертовски крепкую детскую скамеечку, сунул руки в карманы. Долго молчал. Наруто всё же заговорил первым. — Прости, но я теперь тебе не соперник. И, обернувшись через плечо, улыбнулся удивительно яркой, болезненно-грустной улыбкой. У Саске полетела система, крякнулся антивирус и «проводник». Он подвис, встал на колени у большого черного колеса нового транспорта Узумаки и поцеловал — в дрожащий уголок губ, так бережно, как только смог. Задохнулся, глотнул чужое дыхание, скользнул языком по краю приоткрывшихся навстречу губ и вздрогнул, испугавшись самого себя.
Go to site
Вернуться к просмотру
Отпрянул. Сбежал. Два месяца потребовалось Саске, чтобы разобраться в своих чувствах. Два года понадобилось Наруто, чтобы снова встать на ноги в реабилитационном центре и вернуться другим — легким, мягким, мудрым, повзрослевшим. За это время у Саске из-за копошения в книгах упало зрение и вырос интеллект. А еще усугубилась несносная тяга, глубокая, тяжелая. Она заполнила его тело своим корневищем, примостившись внутри мрачным деревом отчаяния. Первый раз встретились в подворотне. Столкнулись, вздрогнули одновременно. Учиха слегка краснел из-за выпитого пива — с непривычки, Наруто неловко вертел в руках ключи от оставленной в наследство квартиры. И вспыхнуло, как по черному колдовству — на ровном месте. Ключи пригодились. Стукнула дверь, слетели очки, покачнулся горизонт. Всё получилось привычно, почти как в драке, только территорию они уже не делили и союзников не искали — всё внезапно и резко пошло к черту. Опять треснула рубашка, Саске зашептал, что Наруто повторяется, а Наруто — что Саске опять выбирает сложный путь. Может быть, они всё-таки не ради ненависти родились? Может быть, у них и вправду на лодыжках были ярлыки: «для Саске», «для Наруто», но плохие врачи поотрезали судьбоносные нитки вместе с пуповинами, и всё пошло наперекосяк?.. Голову сносило страшно — и руки дрожали сильнее, чем на американских горках, хотя Саске панически боялся высоты. Наруто был воплощением его ужаса перед бескрайними и безграничными небесами. У него были свои собственные страхи, и их еще предстояло преодолеть, прежде чем весы вселенского равновесия встанут на место. Наруто был горячим, как разгоряченный двигатель, и боролся с собой в одиночку — не давал переживать, не давал лишний раз нежничать. Его волосы были лохматыми, кожа — влажной, терпко-пряной, и пах он свежеиспеченным хлебом. Саске же, наоборот, оказался почти несгибаемым, упруго-резким, сильным, внимательным. Их несло и смыкало друг к другу с такой силой, с какой не смыкало никогда — ни разу. А ведь тащило бесконтрольно, неумолимо, всегда. Только друг к другу. И Саске понял, что так им правильнее, привычнее. Так намного, намного проще. Не ненавидеть. А любить. Утром Итачи встретил его дома, на кухне — обновленного, полностью и безвозвратно. Рассмеялся так мягко, как умел только он, покачал головой, ткнул носом в тарелку с яичницей. — Какие же вы идиоты, а. Он не стал напоминать, что после той, самой первой злопамятной встречи, Саске рисовал мелками всем подряд голубые глаза. Не стал напоминать, что он неосознанно мучился с выбором одежды перед выходом во двор и, зная, что обязательно встретит Наруто, тщательно брил подбородок. Не стал напоминать, что когда Наруто был в больнице, он похудел на пятнадцать килограмм и изучил всю карту звездного неба. Не стал. А просто на следующую ночь тихонько наблюдал за тем, как два придурка лепят в песочнице куличики и тычут пальцами в безбрежное, бархатисто-черное, усыпанное алмазной крошкой, глубокое небо.
И улыбался.
