В уроке наступила какая-то странная фаза. Фаза «динамического равновесия», как могла выразиться физица Острожная. Народ сидел и молчал – то ли подавленно, то ли заворожено. Даже Спанч, не говоря о всех остальных, как-то внимательно и серьезно слушал «усталого» Иваныча, даже Гунина с Макаловым сидели, не шелохнувшись…
А Иваныч тем временем все тем же «усталым» голосом, но вновь и на этот раз уже сдержанно воодушевляясь, поведал о телегонии… Суть которой заключалась в том, что на детей от конкретной пары оказывают влияние все их бывшие половые партнеры. Дескать, хромосомные цепочки засоряются генетическими «вставками» от всех этих партнеров. И если их было много, то это уже так называемые «шведские» дети…. Привел пример из мира животных, когда породистые сучки и голубки, покрытые непородистыми самцами уже никогда не произведут породистого потомства. И даже упомянул об Олимпиаде-80 в Москве, когда белые русские проститутки еще несколько лет после олимпиады рожали смуглых детей – влияние «случек» с чернокожими атлетами…
И в конце вновь упомянул, что настоящее счастье в семье возможно только, когда и он и она не имели половых партнеров до брака, о том как важна их девственность…
- Да отстой эта девственность!.. – с какой-то злобой выдохнула Гуля. Ее впервые поразила мысль, даже не мысль, а смутное ощущение, что вместе с потерей ее, она потеряла еще что-то…. Что – она не могла понять, но ей показалось, что Иваныч об этом знает, но пока еще не говорит. Впрочем, он уже сказал, что без изначальной девственности невозможно семейное счастье, но она никогда не верила ни во что подобное. Отношения собственных родителей далеко не представлялись ей идеалом, не слышала она об этом и от других, поэтому не строила иллюзий по этому поводу. Впрочем, возможная собственная семья ей тоже представлялась одной из таких «иллюзий», а точнее, в ее собственной терминологии, «отстоем»…
А Иваныч тем временем привлек к работе на уроке Библии. Народ по его «наводке» стал искать «адреса» и вместе с ним зачитывать отрывки, где говорилось о наказаниях за потерю девственности, измены и прелюбодеяние. Наказание неизменно оказывалось одно – побиение до смерти камнями…
Спанч по этому поводу не преминул пошутить, что уже давно бы всех перебили. Но если для него это оказалось поводом для шутки, то для Саши Сабадаш поводом для настоящего ужаса. Это было видно по ее небольшим широко открытым глазкам, неумело раскрашенным какой-то зеленой «подсветкой».
Для Саши секс всегда представлялся в некоем романтическом ореоле, некоей «волшебной тайной», которая соединяет двух влюбленных навсегда - «пока смерть их не разлучит». Она как-то умудрялась абстрагироваться и «не замечать» даже бытовые подробности жизни пола, считая их какими-то досадными «недоразумениями». Это касалось в первую очередь месячных. Тщательно скрывая даже от матери окровавленные прокладки и тампоны, она выбрасывала их в тоже тщательно завернутом виде. И стыдилась вопросов на эту тему на медосмотрах и приемах у врачей. О самом механизме секса она никогда не задумывалась, и слова Иваныча о «ерзании в кровавом месиве» прозвучали для нее ужасающим откровением. Почти таким же, когда еще в детском саду обнаружила, что в облике Деда Мороза скрывается не далекий северный волшебник, раз в год приходящий к хорошим детям, а ее собственный папа. Тогда она даже плакала от разочарования. Сейчас не плакала, но тоже испытывала самый настоящий ужас. Ужас разочарования. Разрушалась еще одна так глубоко проникшая ей в душу романтическая сказка.
А когда она своими глазами увидела библейские строки о побивании камнями, которые тот же Иваныч дополнил подробностями, что сам отец выволакивал за волосы прелюбодейную дочь и первым бросал в нее камень…, ей стало совсем плохо.
Она даже сказала, смотря куда-то под парту, как бы не обращаясь прямо к Иванычу, но так, что тот услышал:
- Но это же так жестоко…
Эта ее фраза вызвала новые «вдохновенные» разглагольствования Иваныча о том, что «это не Бог жесток, а люди недооценивают всего ужаса прелюбодеяния», что заповедь «не прелюбодействуй» идет сразу после заповеди «не убивай», чем и определяется ее важность, что это тоже род убийства – «своей семьи, если люди женаты, или своей духовной сути, если развратничают до брака…»
И вновь, не подозревая об этом, Иваныч снова глубоко задел Гулю. Она первоначально демонстративно не прикасалась к Библии, когда было предложено рассмотреть первый отрывок, где говорилось об ответственности юношей. Однако когда тот предложил прочитать отрывок об ответственности девушек за потерю девственности, все-таки нехотя потянулась к Библии. И даже обернулась назад, чтобы ей показали место.
Место это гласило следующее:
«Если же сказанное будет истинно, и не найдется девства у отроковицы,
То отроковицу пусть приведут к дверям дома отца ее, и жители города ее побьют ее камнями до смерти; ибо она сделала срамное дело среди Израиля, блудодействовав в доме отца своего; и так истреби зло из среды себя».
Она еще дочитывала этот отрывок, когда Иваныч сказал об «убийстве духовной сути»…
Гуля медленно оторвала глаза от Библии и с какой-то «жестокой суровостью», как будто не веря то ли самой себе, то ли Иванычу, и в то же время с ужасающей ее саму готовностью поверить, спросила:
- И что?.. И становятся свиньями – да?..
Но Иваныч не обратил внимания на эти слова, он как бы действительно перестал обращать пристальное внимание на Гулю, тем более что сейчас он уже рассуждал об изнасиловании, что его надо отличать от добровольного секса, и что – «пусть мальчики не улыбаются» - изнасиловать могут и мужчин…
И после этого перешел к так называемым «извращениям» - «голубым», «лесбиянкам», о том, что эта «грязная волна все сильнее заливает нас с запада», и извращения приобретают все более низменные формы…
- А соски?.. Тоже извращенки?.. – с какой-то глумливой отчаянной решимостью вновь попыталась встрять Гуля. Она чувствовала, что уже не в силах «сбить» Иваныча, но какое злобное желание «насолить» ему не оставляла ее.
- Какие соски?.. – переспросил тот, видимо, действительно не поняв, о чем или о ком идет речь.
- Ну те, которые сосут… - перехватывая инициативу, стала наступать Гуля. Она действительно знала нескольких малолеток, занимающихся оральным сексом – и не было более презираемых ею человеческих особей…
В классе стали нарастать приглушенные смешки, но Иваныч как-то удивительно легко – куда девалась его «усталость»? – выкрутился из положения.
- Гульчик!.. Я в восторге от твоих богатейших сексуальных познаний, мне даже не хватает умений, чтобы удовлетворить все многообразие твоего жизненного опыта…
В классе грянул задавленный смех. Заявление Иваныча прозвучало с вполне понятным, хоть и шутливым, подтекстом. Многим было смешно, но открыто смеяться над Гулей – этого мало кто мог себе позволить.
Гуля отреагировала как-то странно. Казалось бы, логичным было с ее стороны оскорбиться и озлобиться, но на лице ее вместо этого показалась непонятная болевая гримаса. Она каким-то туманным взором, обернувшись, посмотрела на своих одноклассников, потом, вернув взгляд на Иваныча, открыла рот и, почти как Спанч, прикусила себе большой палец.
Ей действительно было больно…. И до сих пор почему-то стояла в душе фраза Иваныча о том, что не девственница никогда не родит настоящего воина. Тот произнес ее во время своего панегирика в пользу девственности, сославшись на опыт мусульманских народов, у которых никогда по этой причине не брали в жены «испорченных» девушек. Вот эта «испорченность» засела в ее душе и жутко свербела непреодолимой безысходностью и безнадежием. «Я – испорченная» - вывод, логически вытекающий из ее мыслей и подкрепленный только что прочитанными библейскими цитатами, как-то странно сливался в ее душе с неспособностью самоконтроля во время самого секса…. И это давило до мучительной дрожи ее душу.
А Иваныч уже глубоко ушел в развитии темы об извращениях после прочтения соответствующего библейского отрывка, где в его начале значилось:
«Не ложись с мужчиною, как с женщиною, это мерзость.
И ни с каким скотом не ложись, чтобы излить семя и оскверниться от него; и женщина не должна становиться пред скотом для совокупления с ним. Это гнусно».
Сейчас он дискутировал с Митькиным о том, почему в глазах Божьих извращения – это «мерзость и гнусность» и почему, как дальше значилось в этом отрывке, души делающих эти извращения будут «истреблены с земли».
Вовчик почти весь урок, пока шла речь о девственности и разврате, был в оппозиции к Иванычу, порой обмениваясь со Спанчевым ироническими взглядами и репликами. Но когда зашла речь об извращениях, однозначно перешел на его сторону. И сейчас с жаром доказывал, что «убил бы» сына или дочь, если бы застал за такими «делами» (это Иваныч предложил ему представить такую картину). Мол, они стали «хуже животных, хуже последних тварей…» Его горячность поразила даже Спанчева, который удивленно поглядывал на Вовчика, думая про себя: «Что это так понесло таджика?.. Ты же чист и девственен как лист бумаги?..»
Насчет девственности Вовчика он действительно был прав, и Борис не раз и не два язвил за это своего друга, цитируя ему строчку из песни: «Тот или дурак или не знает, что такое женщина в постели». Однако Вовчик, будучи поэтом, блюл себя и возводил женщину на романтические высоты, откуда сексуальные отношения виделись ему чем-то безобразным даже с чисто эстетической точки зрения.
Но у него была другая проблема на сексуальной почве, о которой Спанч не догадывался, ибо это было глубокой, мучительнейшей и тщательно скрываемой от всех тайной. Онанизм…. В него, кстати, Вовчик впал по вине того Спанчева, года полтора назад, после очередного рассказа последнего о своих сексуальных похождениях.
Тогда, поддавшись эротическим мечтам, Вовчик впервые наяву уступил позывам плоти (до этого были только ночные поллюции во сне), и уже не мог отделаться от этой «пагубной привычки». Что он только не предпринимал, каких зароков себе не давал, как ни стыдил себя – ничего не помогало. Здесь было что-то похожее с Гулей, только без второго партнера. Тоже наступал момент непреодолимого желания, справиться с которым своими собственными силами было невозможно.
И сейчас-вот яростно набросившись на «голубых», Вовчик почти не осознавал, что таким образом пытается хоть как-то компенсировать свои глубоко запрятанные чувства унижения и вины. Если это можно было бы перевести в слова, это звучало бы как-то так: я хоть и онанист, но не голубой…
Да, Иваныч недаром говорил, что все старшеклассники, да и не только они, в той или иной степени «измараны» сексом. Когда он упомянул о педофилии, как еще одной форме извращения, настала очередь напрячься и замереть Полатиной Люде.
К сексу в обычной, «классической форме», между взрослыми людьми, Люда относилась, можно сказать, «прохладно». И даже специально просмотрев несколько порно-клипов, не испытала ни особого волнения, ни возбуждения. Ей больше было смешно от посетившего ее ощущения «нелепости» полового акта. Она даже гордилась своим «спокойствием» по этому поводу, с чувством превосходства поглядывая на Гунину или на других девчонок, уже вкусивших «запретного плода» и впавших, по ее мнению в эту «нелепость». Тем более она не испытывала какого-то «комплекса девственности», который видела у многих своих сверстниц: мол, как же так, все вокруг трахаются, а я еще нет…. У нее было здесь четкое внутреннее убеждение: придет время – выйду замуж, вот тогда уж никуда не денешься…
Но с некоторых пор она стала замечать в себе поначалу забавлявший ее, а потом все более озадачивший интерес к молодым мальчикам, именно – к детям…. Она всегда так любила их обнимать, тискать, сюсюкаться с ними. Ее любимым компьютерным развлечением было рассматривать детские детсадовские фотографии, закачивая целые их альбомы к себе в специальные папки. Но со временем Люда уже не имела сомнений в том, что это не просто «любовь к детям», что ее интерес именно сексуальный, со всеми его атрибутами - до перехвата дыхания, мгновенной потливости и отчаянного сердцебиения. Впервые она это заметила, когда возилась с братом Саши Сабадаш – Валеркой. Тогда они вместе с ней купали его, отмывая однажды летом от сиреневой грязи из лужи, в которой тот вывозился, что называется, по никому.
Когда подобное повторилось несколько раз, Люда уже стала страшиться своей «привязанности», но то и дело ловила саму себя на «прилипчивых» взглядах, которые она бросала на маленьких мальчиков. Чем меньше по возрасту – тем «жаднее». Верхняя граница интереса доходила до 10-11-ти лет, до начала полового созревания. Более старшие «особи» ее уже не интересовали.
И вот сейчас разглагольствования Иваныча о том, что на западе всерьез обсуждаются проекты о легализации добровольной педофилии, делаются попытки оправдать инцест – сожительство с собственными детьми, ввели ее в мучительный ступор. Она то и дело вздыхала, чтобы остановить обуревающее ее волнение и связанное с ним стесненное дыхание и по примеру Куркиной Ани то и дело поправляла себе волосы.
Что до самой Ани, то….
Неожиданно прозвенел звонок, но – странное дело! – нетерпеливое желание поскорее «разойтись» проявили только учителя на задних партах. Сам народ как-то не спешил расходиться. Спанчев даже пустился в «рефлексию»:
- Ох, и намутили вы нам тут, Василий Иваныч, с сексом. Просто, ахрекольно!.. Ох, намутили…
- Что только намутил?.. И ничего не прояснил?.. Неужели ничего нового не услышали?..
Спанчев с каким-то неподдельным интересом взглянул на Иваныча, как будто узнал о нем что-то новое и важное. А потом добавил:
- Да-нет… Вроде как все старое и знакомое, но все-таки по-новому…
Митькин что-то барабанил указательными пальцами на крышке парты, поглядывая на Иваныча с какой-то лихорадочной веселостью.
Наконец все потянулись к выходу, но, проходя мимо Иваныча, бросали на него те же самые «странные» взгляды. Тот был явно доволен произведенным эффектом, хотя и заметно было, как он устал. Даже глаза, казалось, стали глубже в глазницах, и усы уже не топорщились по краям, а слегка пообвисли.
Последней из класса выходила Гуля. Она долго и почти неподвижно сидела за партой, глубоко и с каким-то новым выражением всматривалась в Иваныча, прежде чем потянулась к выходу. В последние минут пять ее посетило удивившее ее саму чувство к этому человеку…
Гуля уже давно привыкла воспринимать всех мужчин в абсолютно одинаковом ключе – как всегда готовых, по ее собственному выражению, «бросить палку налево и направо». Если бы она читала роман Льва Николаевича Толстого «Воскресение», то наверно удивилась бы, насколько похоже было ее отношение к мужчинам тому, что испытывала героиня этого романа – проститутка Катюша Маслова. Для них обеих каждый мужчина представлялся как особь, постоянно обуреваемая похотью, и от них самих зависело – удовлетворить эту похоть или нет.
Но вот сейчас Гуля в Иваныче почувствовала что-то…. Что-то, что, пожалуй, впервые пошатнуло ее взгляды. Она усомнилась, точнее, поколебалась, точнее, ощутила что-то другое:
«Как будто этот какой-то другой. Все – свиньи, а этот…. А этот, может, и нет?.. Или он тоже свинья, но как и другие «гребанные учительки» прикидывается?.. Как эта «п…да» Голышева, к примеру?.. Нет, что-то не похоже… Он – не свинья… Мы все свиньи, конченные свиньи, и с этим уже ничего не поделаешь… А он – не свинья?.. Ох…еть!.. И это, похоже – правда?.. Тогда он… Тогда – что?..» - это все были мысли, с которыми она проходила мимо Иваныча и вдруг неожиданно для себя притормозила и, повернув к нему лицо с прищуренными в щелочки глазами, спросила:
- Не свинья?..
И в этот момент ясно увидела, что одним своим вопросом добилась того, чего не могла добиться в течение всего урока – сбила его. Она это ясно видела по его расширившимся глазам, беспомощной складке губ под обвисшими усами, и этой заискивающей улыбочке, которая делает лицо человека похожим на мордашку провинившейся собачки. Да, Иваныч явно был сбит и не мог ничего ответить…
И это снова поколебало Гулю. Как будто нечто темное и черное вновь дохнуло ей в душу и заставило ее мучительно сжаться. Она по инерции прошла до двери, но около нее снова обернулась, как будто еще чего-то ожидая…
Но Иваныч уже, облегченно расширив воротник рубашки под пуловером, устремился вглубь класса к нетерпеливо ожидающим его учителям.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь