02 Сентября 1996 год. 18 часов 20 минут.
Макс замер в ступоре. Им на встречу, молча, мчалась огромная, черного цвета, похожая на волка собака. Но увидев Михалыча, приветственно заскулив, с щенячьим восторгом, бросилась к хозяину. Закинув ему на плечи мощные, мохнатые лапы, принялась подобострастно лизать лицо, время от времени с интересом посматривая на Максима. – Хорош, хорош Дюк, - старик обнял за шею верного пса, утопив пальцы в темной, жесткой шерсти, и повернувшись к Максиму, у которого испуг видимо был написан на лице, засмеявшись, сказал. – Не боись, когда я рядом он не тронет, - всё, всё Дюк давай, охраняй – он потрепал лохматого друга по холке, и тот казалось, понял хозяина с полуслова, подпрыгнув, гавкнул и не спеша пошел осматривать свои владения, смешно виляя лохматым темно-серым хвостом закрученным колечком.
- Ну что незваный гость, давно - то по лесу бегаешь? – Михалыч, без тени улыбки смотрел на Максима, - да скидай оружие то, еле же на ногах стоишь. Ладно, проходи, что же я тебя все пытаю и пытаю? Давай, давай ступай, не бойся – он подтолкнул его к металлической, ржавой лесенке, ведущей внутрь вагончика. Макс, с опаской смотрел на Дюка, который улёгся возле входа, положа свою голову на лапы, и рассматривал Максима умными, доверчивыми, коричневого цвета глазами. Поднявшись по лесенке, замявшись, он остановился возле обитой оцинкованным железом двери. – Да не стесняйся ты, заходи, скидывай все с себя возле двери, не украдут, Дюк присмотрит – шутливым тоном добавил старик, бросив добрый взгляд на верного пса. Макс выдохнув, отворил незапертую дверь, и вошел внутрь фургона. Внутри вагончика пахло теплом, еловыми шишками и лимонником, напротив, стоял стол, сделанный из необработанных еловых досок, застеленный пожелтевшей, толстой целлофановой пленкой, прихваченной гвоздиками по краям. Слева от стола находилась лежанка, застеленная синим, армейским суконным одеялом, а справа в оббитом железом углу, на четырех лапках пряталась в темноте закопченная печурка, от которой через проделанное отверстие в потолке уходила труба. – Ладно, обживайся, пойду печь в баньке затоплю, а то извини, от тебя попахивает как от лешего – уже перейдя на добродушный тон, сказал Михалыч, снимая куртку и вешая на гвоздик, вбитый возле дверей. Макс услышал, как он сошёл по лесенке, что-то на ходу сказал собаке, и вскоре за стеной, послышался стук набираемых поленьев.
Максим, снял с себя автомат, аккуратно поставил его в угол возле дверей, туда же положил ремень с подсумком. Сел на жесткий топчан, откинувшись на обшитую доской стенку, и только стоило прикрыть глаза, тут же начал проваливаться в сон. Из дрёмы его вывел скрип двери, он резко вскочил на ноги, чем вызвал добрый смех старика. Улыбнувшись в ответ, произнес – прошу прощения, приморило, может помочь, чем нибудь? - Давай, вода нагрелась, иди помойся, пока всю хату не завонял, а я пока посмотрю, во что тебя можно одеть – протянув руку к выходу, сказал Михалыч.
Лес погрузился в темноту. Луна словно прячась от любопытных взглядов, скрылась за тучами, забрав с собой остатки света. По правую сторону от вагончика, чадила растопленная дедком, маленькая банька. Старик мастерил её более десятка лет назад, из цельных кедровых бревен, наполовину утопив стены под землю. – Ну, давай, смелее, все необходимое найдешь внутри, - он отворил Максу деревянную, оббитую снаружи войлоком дверь, а сам направился в сторону вагончика. Максим с блаженством вдыхал влажный, горячий, пахнущий дубовыми листьями воздух, и зажмурив на секунду глаза от удовольствия прошел во внутрь. Сразу за дверью было подобие предбанника, где быстро скинув с себя одежду, Максим открыл вторую дверь. Витающие в раскаленном воздухе запахи привели его в неописуемый восторг, он даже на некоторое время выбыл из реальности. По левую руку, находилась, выложенная из красного кирпича печь, с вмонтированной прямоугольной ёмкостью из нержавеющей стали, наполненной кипятком, вверх от которого подымался пар. С нетерпением, схватив с полки ковш, он начал наполнять, из деревянной кадушки, студеную воду, разбавляя кипятком, в цинковом тазу. Небольшое помещение парилки, вскоре заволокло густым паром, Максим с не передаваемым удовольствием смывал с себя грязь, обливаясь то горячей, то холодной водой, и с остервенением намыливался жесткой губкой снова и снова. Вскоре он услышал звук открывающейся двери, - Ты живой там, не угорел ещё? Чистую одежду я на гвоздь повесил, оденешь пока её, а там посмотрим, - сказал старик, и кряхтя вышел за дверь.
Максим вышел в прохладный предбанник. Чистый воздух кружил голову, да и сам он ощущал себя практически невесомым. Очищенное до скрипоты тело задышало, наполняя его новыми силами и энергией. Опершись рукой в шершавую, не струганную стенку, чтоб не упасть, он смотрел на висящие вещи, которые принёс дед, и почувствовал, как чувство благодарности начинает переполнять его душу, к этому совершенно не знакомому человеку, который, практически не спрашивая ни о чём, привёл его в свой дом, отмыл, суетится с ним как с родным человеком, и эта мысль его добила. Опустившись на небольшую скамеечку, и уткнувшись в пахнущие хозяйственным мылом вещи, дал волю переполняющим его чувствам. Слезы ручьем полились, впитываясь в ткань белой отстиранной робы, в которой Михалыч работал с пчелами. Ему нестерпимо сильно захотелось сказать этому сердобольному человеку, что-то приятное, доброе, и обтерев насухо лицо, решил для себя, что во что бы то ни стало, будет откровенен с этим человеком, расскажет ему всё, и будь что будет. Резко встав, он накинул на себя чистую одежду, протяжно выдохнул и двинулся к вагончику, с которого доносились ароматные запахи жареного мяса и лука.
Встав виновато у входа, он смотрел на старика который, что-то напевая себе под нос, переворачивал в огромной сковороде, шипящее, стреляющее раскаленным жиром мясо. На крюке, вбитом в потолок, освещая помещение скудным светом, горела керосиновая лампа. На столе уже стояла миска с нарезанным хлебом, а на газете ровными кусочками было разложено сало, от вида которого, слюна во рту Макса начала извергаться, как от жарящегося мяса, в сковороде у деда. – Ну что соколик, садись, сейчас будем ужинать, - весело сказал Михалыч, доставая из под стола огромную бутылку с мутной жидкостью, и торжественно поставил её на стол.
Сняв с огня сковороду, поставив её на предусмотрительно подложенную дощечку, он широким жестом пригласил Максима к столу, и сев рядом, протянул ему вилку. – Давай сынок наяривай, я же вижу какой ты голодный, а я выпью пока. Макс стараясь держать себя в руках, взял кусок хлеба, положив на него шматок сала, закинул в рот и закрыв глаза от удовольствия, начал перемалывать это все во рту, испытывая неземное блаженство. Казалось, что ничего вкуснее он и в жизни не пробовал. Дедок, налив себе полстакана мутной жидкости, крякнув влил её в себя, аккуратно отломил кусочек хлеба, и зажмурившись от удовольствия, занюхал хлебцем. Глаза его заблестели, и он молча смотрел как Макс уплетает жареное мясо, старательно пережевывая, и набивая рот снова и снова. – Да не торопись, не отнимет никто – дед потянулся за бутылкой, и чуток плеснув в стакан, протянул Максиму. - Выпей, тебе сейчас это необходимо. Максим проглотив мясо, взял протянутый стакан, и выпил словно воду, пахнущую хлебом самогонку. – Закусывай, не стесняйся, - дед улыбаясь, похлопал Максима по плечу, внимательно смотря за состоянием гостя.
Утолив голод, и блаженно откинувшись назад, Максим смотрел на незнакомого человека, который за несколько часов практически стал ему родным, и сам не заметил, как начал рассказывать ему про свою жизнь, без преувеличений и прикрас, про отца, маму, друзей. Михалыч же молча, слушал, не перебивая, периодически, плёская в стакан выпивал сам, и наливал Максиму, который изливал душу, и его уже не возможно было остановить. Рассказ Максима, растрогал старика, он слушал его, оперев голову на руки, вспоминая, как получил похоронку на сына, как не выдержав горя, слегла его супруга. Этот парень, характером напоминал сына, и он решил, что обязательно ему поможет. Глаза у растроганного деда блестели от накатившихся слёз. Глядя на Максима, который уже проваливался в сон, накрыл его руку, своей теплой ладонью, и тихо по отечески сказал, - Ложись сынок, вижу, умотал я тебя своими разговорами, тебе нужно выспаться, а я покумекаю, что да как. Давай располагайся здесь, а я в баньке завалюсь. И укрыв овчинным тулупом, свернувшегося в клубок, ставшего ему близким и родным, парня, потихоньку, стараясь не шуметь, вышел из вагончика.