Знаю одного мужика, все его зовут Мишаня, хоть ему уже и за полтинник годков перевалило, из-за несерьёзности его отношения к жизни и большой любви к байству не приобрёл он к имени своему отчества, так и остался Мишаней; хотя это его не коробило, даже этим гордился. Любит он попотчевать слушателей небылицами и байками, одна фантастичнее другой. Так и говорит: приходите ко мне, сегодня баять буду; или: зовите, я ужо расстараюсь.
Вот собрались мы как-то компанией. Как говорится, сладко выпили да вкусно закусили, наступил тот момент откровения душ, когда тянет с кем-то поделиться близким, сокровенным, никому прежде не поведанным. Перебрали старое да новое; пофантазировали вволю и байки вспомнили про чёрные гробики да кресты кладбищенские. Неожиданно возник вакуум воспоминаний: а делиться и рассказывать нечего; всё вспомнили одновременно о Мишане, мол, давненько его, пустобрёха, не слушали. «А не послать ли нам гонца?» Послали. Да не с пустыми руками, дали кой-чего горячительного, чтобы его растормозить да растормошить, ежели он, как это обычно с ним бывает, находится в некоей душевной экзальтации. Другими словами, кайфует в Нирване. Просили передать на словах приглашение. Не удивительно, что Мишаня для понту поломался, - в его внутренней вселенной это называется набить цену. Набил цену и принял приглашение.
Опущу момент Мишаниного вхождения в состояние нашей компании, лишнее. Перейду к главному. Как у любого индивидуума, есть у Мишани отличительная черта: если уж он собрался травить байки, то делает это с превеликим удовольствием и всегда так начинает, чтобы поразить слушателя с первой фразы. Согласитесь, вряд ли найдётся опытный рассказчик, умеющий завладеть вниманием аудитории с первого слова. А Мишаня, чёрт языкастый, он сразу одной стрелой нас в самые уши поразил без контрольных выстрелов в сердце, что расскажет нам историю, как он к царю ходил.
Мы поначалу ему не поверили, ведь Мишаню дальше нашего города и ближних весей захочешь, не выгонишь, никаким калачом медовым не выманишь. Знали, на примере одного мужичка из северных территорий, тот-де тоже в путь-дорогу собрался, наметил себе цель: встретиться с Царём. Весь мир следил за его путешествием, в курсе, что вышло из его затеи. На полпути бедолагу скрутили верные кмети да клевреты с подручными того, к кому он шёл, вернули домой, на окна решётки навесили и запретили не то что думать о новых походах куда-либо, а вообще забыть, что есть на свете Царь и не торить к нему дорогу. Уходя, кмети да клевреты угостили того северного мужика от щедрости души своей каждый крепкими лекарствами, чтобы спал он крепким сном, а ежели внезапно проснётся, то чтобы ничегошеньки не помнил и был как малое дитя, глупым и наивным.
На примере с Мишаней, приключилось всё иначе. Вот его байка, записана на диктофон с его уст. Позже записали на бумагу с небольшими исправлениями и чисткой от матерных слов. Очень уж любит Мишаня народный лексикон, говорит, так, дескать, рассказ приобретает живость изложения и подвижность слога, красивее становится и слушателям сильнее запоминается.
Начал он так: «Не поверите, мужики, но я ходил к Царю. Далеко к нему идти. Не в соседний ларёк за пивом мальца послать. Но пошёл. Зачем? Поначалу сам не понял, для чего в путь отправился. А когда отшагал да отмерял не одну сотню вёрст ногами, догадался: очень мне его жаль стало. Почему? Что же тут непонятно? Давно он на троне сидит не слезая. Вот я и решил, пойду к нему, брошусь в ноги, попрошу слёзно, чтобы он с трона встал. Ноги размял. Походил не по кремлёвским плитуартам между ёлочек голубых среди своих кметей да клевретов в окружении верной гвардии. Вышел за красные кирпичные стены. С народом поговорил по душам, узнал ихние чаянья да желания, а не от своих советников об ентом узнал. Они-то ему наговорят, наврут с три короба, а народ-то ему правду-матку скажет в глаза без лишних церемоний. Не стесняясь. Какие тут стеснения и церемонии, когда он и так во дворце на троне сидишь! Сложат лучшие представители народа два и три, результат назовут правильный. А друзья ему шепчут без устали в уши, дуют всякие небылицы, вот у него глаз замыливается и слух теряется. Перестает Царь видеть все в верном свете».
И я пошёл. Долго шёл? Конечно, денег на самолёты да поезда где взять. Все финансы семье оставил. В пути люди сердешные куском хлеба поделятся и чашу водицы ключевой испить дадут. И иду. Где пехом. Где на перекладных. Люди добрые сжалятся да и подвезут, глядишь, на ночлег оставят. Как узнают наутро цель моего похода, еды дадут и наказ, чтобы я, значит, передал его по назначению самому Царю из уст своих, как говорится, в царские уши. Когда пришёл в кремль? Осенью. Ранней. Ещё солнышко светило да пригревало.
Как сейчас помню, пришёл на площадь, все её зовут Красивой, то есть красной. А она и есть красивая, то есть - красная! Вся булыжником гранитным выложена. Ни травинки между ними не растёт, ни соринки нет – видно ночами невидимые дворники с супернаномётлами из научного дворца Сколького выметают весь сор и вывозят его на наносупертележках за пределы Прудового кольца.
Но это я увлёкся и отвлёкся.
Итак, стою это я посреди Красивой площади. Весь в пыли от пройденных дорог, пропитан октановыми числами выхлопных газов легковых автомобилей и грузовиков. Одежда сияет от света звёзд, светивших ночами, когда лежал на циновке невдалеке от обочины, когда мимо проносились табуны лошадей, упрятанные под капоты железных быстро-колёсных повозок, лежал на циновке и думал о своём путешествии, как оно проходит и каким образом закончится. Совсем не хотелось мне быть упрятанным в какой-нибудь дом-храм душевного совершенствования, как тот бедолага из северной республики, где по слухам и летом выпадает снег, но научились выращивать овощи и даже арбузы с дынями.
И вот несказанно мне повезло: стою на площади, глазею по сторонам, пялюсь на каждого встречного и поперечного, боюсь ненароком, как бы кого своим прямым беззастенчивым рассматриванием не обидеть. Ан не тут-то, блин комом, было! Не я один стою посреди всего этого пространственного излишества и глазею-пялюсь по сторонам и на окружающих; таких как я толпы множественные бродят. И иностранцев многие сборища и сограждане мои милые шляются скучающими парами и развлечения находют, какие могут. Проще говоря, толщина кошелька определяет, скучать им или веселиться.
Ну, что сказать, конечно, моя мандибула – узнал позже, что этим красивым словом называют нижнюю челюсть – отвисла! Отвисла – это ещё скромно сказано! Язык вывалился, и слюна потекла ручьём весенним изо рта по подбородку да на гранитный булыжник Красивой площади. Едва не забыл о цели своего многодневного и многострадального путешествия, зачем мерил ногами, сбитыми в кровь расстояния асфальтовых дорог, закрученных иногда покруче петель Мёбиуса.
Смотрю на стену кремлёвскую. Красна, кирпич-то красный пустили на постройку. Смотрю-гляжу, каким макаром внутрь кремля пробраться, чтобы увидеться с Царём. Скользит взгляд по кирпичам, пока не наткнулся на башню. Какую? Да не на Останкинскую, конечно, ёжики-творожники! Кремлёвскую! Забыл, как ейную называть верно. Смотрю, глазам не верю, ворота открыты. Народ шарахается туда-сюда, и будочка с постовым стоит. И сам постовой такой весь нарядный, будто его с ёлки новогодней сняли. Ажно смотреть приятно. Подхожу к нему твердо и замираю от нерешительности тотчас. Забыл нахрен все слова, какие знал и какие ещё узнать предстоит. Он смотрит строго, бровки свёл к переносице, глаза добрые-добрые так и улыбаются. Спрашивает постовой, мол, чего тебе, болезный, надобно. Робость мою сразу будто рукой сняло. Говорю ему, как думаю твёрдо и категорично, а у самого руки-ноги от тремору вибрируют: «Надобно мне, служивый-постовой, к самому главному попасть на приём». Он мне: «Сегодня не приёмный день. Отдыхает от трудов праведных самый главный. В теннис играет на курорте черноморском. Плавает-ныряет в тёплые воды в костюме аквалангистском». Я ему так издалека: «Как же мне поступить-то, милый, мол, пёрся сюда хрен знает откуда». Он заинтересованно: «Зачем пёрся-то?» «Как зачем, - удивляюсь, – поговорить с ним, с самым старшим. Передать ему кой-чего». Служивый-постовой напрягается: «Кой-чего – это чего? Покажи-ка быстренько!» И хватается за трубку телефонную и за кобуру. Коленки мои вдвойне задрожали, локотки вибрируют, в животе вместо бабочек жуки летают, наружу с воздухом из афедрона просятся, голова распухла от самых, что ни на есть тревожных и безрадостных предположений. «Стой! – кричу ему, - погоди, не звони! На словах ему просили передать!» Служивый-постовой смягчается, расслабляется, улыбается, стоечку вальяжную принимает: «Сразу надо было сказать, что словами передают ему пожелания, а то, что-либо другое, материальное, надо проверять, вдруг ему напакостить хотят». Я ажно удивился: «Это кто же ему напакостить хочет?» Он мне в ответ: «Желающих много, если все оне выстроятся в очередь, до самого Черного моря линия из желающих в несколько рядов будет».
«Вона как оно, думаю, желающих-то пообщаться с самым главным как разнесло-разнежило, ажно в очередь выстроились, и до самого моря. И не жаль им времени в очереди тратить. Стоять и не надеяться, что аудиенции с самим главным дождутся!»
«Ну, так что, - пытаю служивого, - пустишь меня к самому главному?» Служивый-постовой думает пару минут и говорит: «А иди-ка ты, дядечка добрый, иди и передай Царю всё, что тебя просили передать». Берёт трубку телефонную и что-то в неё говорит; вроде, как и по-русски, а слова все непонятные и звучат невнятно. Что-то ему ответили. Он машет рукой, указывает направление, говорит: «Иди, добрый дядечка, тебя возле во-он того дворца под крышей позолотой крытой встретят». «Кто?» – спрашиваю и чую, как робость снова мною овладевает, и страсть аж, как по мелкой нужде хочется, траву-мураву зелёную влагой оросить. «Кто надо, тот и встретит, - важно так отвечает он и фуражечку на голове поправляет и глазками начинает по сторонам рыскать. – Иди, - подгоняет меня».
Я и поскакал к дворцу под крышей, крытой позолотой. Иду, прикидываю виртуальные одуванчики к носу и думу гадаю, кто меня встретит и что меня там ожидает. Был бы гадалкой с развитым предчувствием, может, чего бы и почуял такое внепространственное и неприятное. А так иду, насвистываю мелодию. Да знаю-знаю, что свистеть в доме к потере денег, но я-то свистел на улице! Ась? Понимаю, мог и свободу потерять, но не потерял же! Иду по дорожке, плиточка к плиточке, узоры дивные, цветные, глазу приятна пестрота изображения. Ноги сами несут от радости, что почти, что цели своей добился.
Да так мне вольготно и хорошо стало на душе, что были бы крылья, воспарил бы к небу. Но туда пока рано, есть дела на земле важные.
Иду и дивлюсь, спешат мне навстречу люди все деловые, в костюмах с отливом, обгоняют ещё деловитее, все с папками в руках да с портфелями; у кого папка тощая, у кого – толстая; у кого портфельчик худенький, будто кабанчик некормленый, а у кого и распухший, будто от перекорму поросёнок. От всего этого просто жуть пробирает, снова хочется под кустики, оросить влагой, наружу просящейся, травку зелёную и листики, под ветром трепещущие.
Вдруг один останавливается, в форме, погоны от толщины звёзд просто тонну весят и блестят золотом, смотрит через очки внимательно. «Ты к кому это направляешься?» – грозно спрашивает-интересуется. А я и оросить траву сразу так, и перехотел от испугу: «А-а-а… вот направил меня служивый-постовой к самому главному», - и показываю рукой назад, в направлении башни. «К самому главному?» – бледнеет лицом в форме с погонами весом с тонну. «Да, - робость пропадает, - к нему. А что, нельзя, что ли? Имею конституционное право!» Бледнеет пуще прежнего обладатель тоннажных погон: «Конечно, имеешь, и право у тебя и обязанности, проходи, будь добр!» – и ручкой в перчаточке резиновой на дворец под крышей позолоченной указывает. Я ему, мол, мерси-спасибо, - и удаляюсь тихонечко, шаркаю подошвами.
Не устаю взор усладить видами: как же хорошо-то внутри кремля! Церковка тут, церковка там, дворец один, дворец другой, краше и строже формами архитектурными. Государевы люди с папками-портфелями шастают чёрными молниями. Все куда-то спешат-торопятся, бегут, задыхаются и по телефонам на ходу разговаривают, слюной захлёбываются.
Подхожу к дворцу под золочёной крышей. Гляжу, меня уже дожидаются. Двое из ларца, одинаковы с лица. Стоят и чуть не пританцовывают; то ли от радости встречи со мной, то ли от нервозности, опять-таки, что встречают дорогого гостя. Лица у них серьёзные, бледно-сосредоточенные, губки сжаты, бровки к переносице, строгость сплошная. Мне бы проникнуться и сострадание проявить. Я же едва от смеху не поперхнулся. Но сдержался. Выдержку имею и контролирую эмоции, как сейчас модно говорить: всё по фэн-шую!
Стою перед двумя, одинаковыми с лица, выпрыгнувшими из ларца. Они все вибрировать начали, мол, очень рады вас видеть, как, дескать, хорошо, что пришли, мы-де вас ждали-ждали и ждать устали, а вы тут на горизонте нарисовались, и страдания наши облегчили.
Расшаркиваются передо мной, подошвами сапог начищенных по дорожке ковровой елозят, подковками на каблуках так и трут, будто искру радости извлечь из материала дорогого желают. «Так это вы к нему?» – вопрошают меня, и лица ихние стократ серьёзнее становятся. «Я, - отвечаю, - к самому главному! К Царю! Мне сказали, что он на черноморском побережье аквалангирует, древнегреческие вазы и амфоры у берега находит, достает, археологам прямо в руки передаёт». «Врут, - отвечают, шаркая сапожками, двое из ларца, - врут завистники, он завсегда тут, на рабочем месте, в рабочем кабинете, за столом сидит и думу думает, как усложнить-облегчить жизнь народную». «Значит, наврал мне служивый-постовой?» – играю артистично удивление. «С три короба, - отвечают мне одинаковые с лица, - им постовым соврать, что раз плюнуть и затем ножкой, - и показывают вдвоём, перед этим плюнув на дорожку, - растереть. Борешься с ними, борешься, мучаешься, учишь, а они всё никак не переучиваются, - сокрушаются двое из ларца. – Так проходить-то внутрь будете?» И смотрют на меня заискивающим взором, мне ажно стыдно перед имя стало, будто подсмотрел за ними нечто, их компрометирующее. «Буду, - дипломатично отвечаю, - куда позволите?» «Сюда! – они открывают передо мной сразу две створки высоченной двери с резьбой и накладками медными отполированными, - проходите, пожалуйста, на нас не серчайте, служба у нас такая – шибко тяжёлая». Киваю им и говорю: «Никто не обещал лёгкого хлеба и кваса кислого». «Ох, не обещал никто!» – всплёскивают они руками и жестом приглашают пройти вовнутрь.
Внутри мне навстречу летит приятная прохлада кондиционеров и сбивающиеся с ног меркурии-посыльные с подносами-разносами, уставленными стаканами-бокалами с разными напитками. «К нему?! – вопрошают, задыхаясь, и с ног едва не валясь от радости переполняющей, - неужели сподобились?» «К нему, - отвечаю важно, губку нижнюю слегка вниз опускаю, – а что, нельзя что ли? Имею право конституционное!» А они уже расшаркиваются, уж так стараются, дым почти из-под подошв идёт: «Конечно, имеете право, не токмо конституционное, но и человеческое и общенациональное, так как он наше государственное достояние! Испить с пути-дороги ничего не желаете?» Выпрямляю спину: «Спиртного – ни-ни – в рот не беру!» Они едва на пол не сели: «Ой, как же так-то получается нехорошо-некрасиво! Что же это нас-то не предупредили! Мы бы вам и кваску свежего из погреба кремлёвского принесли и сбитень медовый приготовили».
Смотрю, они нешуточно лицом бледнеют, губки подрагивают. Успокаиваю их, мол, не обязательно квас-сбитень, можно простой воды водопроводной, коли, родники-ключи у вас перевелись. Уж как обрадовались эти меркурии с подносами-разносами: «Есть ключи, не перевелись, а уж как вкусна вода в ключах, а уж как свежа и так холодна, что зубы и суставы ломит!»
Смягчился, думаю, пошто зазря служивых конфужу. Они стараются в силу своих возможностей, а чего не получается, так и кремль не сразу строился. Пока додумались из кирпича возвести в небо синее стенами да башнями со шпилями, не единожды деревянный огнём поедался.
«Ладно, - говорю им, - куда идти мне, укажите, пожалуйста». Не уловил момент, когда народу тьма тьмущая набежала. Все глазеют на меня, как на чудо морское иностранное; напирают друг на дружку, лезут, чуть ли не по головам, все хотят меня увидеть своими глазами и все одно и то же талдычат: «Что, это он, издалека пришедший увидеть самого главного и поговорить с ним по душам? Ах, какой смельчак! Ах, какой молодец! Какая прелесть! Какой душка! Ну да, ну да, - перечит кто-то, сыплет кому-то перцу под хвост – это у них запросто: смелого пуля боится, смелого штык не берёт!» «Ага! – думаю радостно и взволнованно, испарина не токмо на лбу выступила крупными каплями, подмышками упрел, будто из-под дождя в помещение зашёл, в местах интимных влажно стало, - вона как вы, соколики-орёлики, запели-зачирикали! А что дальше будет?!»
Толпятся, толпятся, грудятся, кто-то протягивает блокнотик с ручкой, - поставьте, плиз, автограф, чтобы момент сей исторический запечатлеть на всю оставшуюся свою жизнь, ваша-то ужо к концу-то приближается!
Ну, давай чиркать в блокнотиках да на бумажках, - подозреваю, даже на туалетных, - оставляю слова, почерк у меня корявый, слова как росчерк смелый смотрятся, да так красиво и винтажно, будто всю жизнь тем и занимался, что раздавал автографы направо, налево: «Берите! – не жалко! – мы люди щедрые!
Чиркаю ручкой и понимаю, что с таким успехом, я никогда на аудиенцию к Царю не попаду. Тут, будто кто мои мысли прочитал. Слышу зычный голос: «А ну, осади, дайте человеку свежего воздуху, чего насели, не вас развлекать пришёл ходок из народа, издали, из глубин земли нашей, с Царём беседовать!»
После слов сих, - не поверите, - я сам себя зауважал стократно: вот как, мол, обо мне говорят! Ходок из народа! Из глубин земли нашей! Слёзы по щекам льют не переставая! Плачу от радости и остановиться не могу. Да и не желаю. В основном плачу, когда лук чищу, а от радости – никогда прежде.
Подходит ко мне обладатель зычного голоса. Росту исполинского, быдто с лубков сошёл богатырь русский. Власы русые вьются, бородка кучерявится. Костюм словно из тумана сшит, клубами переливается, или в глазах моих тогда что переливалось, не помню. «Если не ошибаюсь, Мишаня? – обращается ко мне исполин, голову наклоняет, в глазах голубых, - так и вырывается сказать, в арийских, - доброта и понимание плещутся. Не дожидается ответа. Указывает ладонью, три моих в одной его поместятся, направление. – Проходите, Мишаня, пожалуйста! Уважьте! Царь вас давно дожидается».
Не помню, как дошёл до двери в кабинет царский ведущую. Думал-представлял, она вся из красного дерева, позолотой покрыта да каменьями драгоценными украшена. Оказалась дверца-то маленькая, неприметная, поначалу принял её за панельку, стену украшающую. Смотрю на исполина. Тот кивает головой: «Царь наш скромен. Во всём и всегда». Открывает дверцу и говорит внутрь тихо, благоговейно, проникновенно: «К вам Мишаня прибыли!» Поворачивается ко мне: «Проходите, Мишаня, вас ждут!»
Не прост вход в кабинет. Притолока низкая, нагнулся, шаг-другой и в мир другой попал. Кабинет большой, высокий, скромностью в нём не пахнет: позолота всюду, кость слоновая, бархаты и парча по стенам, коллекция оружия старинного и современного.
Оглядываюсь, ищу Царя, где он, представлял его во сне и наяву исполинского росту, макушкой с потолка пыль сметающего. Никого не вижу. Стол, снедь, сервировка барская, самовар начищенный боками сияет, два стула. Растерялся. Думаю, что за наваждение. Вдруг смешок дробный раздаётся. Поворачиваюсь на звук и …
Вижу того, кто смешки серебряными рублями по полу рассыпает, бухаюсь на колени, лбом пол бью – признал сразу в нём Царя! Такая от него харизма бьёт под дых, не признать, дебилом быть.
Царь сидит на стуле. Халатик на ём стёганый цветной из материалу дорогого. Пуговицы из изумрудов. Воротник норковый с низким ворсом.
- Здравствуй, Мишаня! – говорит Царь.
- Будь здоров и ты, батюшка Царь! – снова лбом в пол.
Он смеётся:
- Прекрати, Мишаня, паясничать. Наслышан о тебе. Мы ведь тут встречаемся без галстуков. Можно протоколу не следовать.
Лбом в пол застыл. Боюсь глаза на него поднять.
- Вставай, Мишаня! Не смеши! Смелее!
Встаю. Перед глазами радуга. Голос только царский слышу, ласковый, добрый, в душу проникающий.
Говорит он мне: «Мишаня, проходи, будь добр, располагайся, будь как дома».
Отвечаю я ему, что не могу у него быть как дома. Он удивляется, ажно руками всплеснул, хитро так, как кот, когда на мышь смотрит, улыбается, говорит, почему не можешь, объясни, пожалуйста. «Ну, это мне раз плюнуть, - говорю ему, - дом у меня небольшой, но уютный, всё в нём стоит там, где положено, даже где и положить негде, то стоит вертикально». А он мне: «Что же в моём дворце тебя смущает, мол, тоже всё стоит на своём месте, где и сто лет назад, и двести стояло и через сто лет стоять там же будет».
Хитёр бобёр, но мы, охотники смекалистее! Тоже так с хитринкой, глаза прищурив, говорю ему: «Всё-то оно так. Дворец покрупнее моего дому будет и стоит всё в нём, но не тобой всякая вещь любовно за свои кровные приобретена да на своё место заботливо поставлена. Картины на стенах висят. Кто их окромя тебя видит, кто красотой красок и пейзажей любуется, кто может потрогать руками старинные вазы, повертеть в руках и не бояться, что ежели упустит, ему не выпишут счёт через твою канцелярию-бухгалтерию и те драгоценные осколки вазы выльются ему в горькие слёзы детишек и гневную брань жены? Всё, куда глаз ни кинь в твоём дворце – оно как чужое. Нету в каждой комнате уюта. Не отрицаю, говорю, комфорта здесь хоть ложкой греби, но нет тепла человеческого, нет души в стенах, покрытых позолотой, во всех этих гипсовых колоннах и лепнинах нет естественности. Холодно тут у тебя; так что, прости, говорю ему, мил человек, хоть ты и большая шишка, но расположиться у тебя как у себя дома не смогу. Лучше как в гостях. Разницу чуешь?» Он мне: «Не понимаю, Мишаня, о чём ты говоришь?» Я ему: «Чем дом чужой от дома родного отличается?» Он: «Чем же?» Продолжаю: «Тем, что как ни хорошо в гостях, а дома лучше! Так что давай мы с тобой здесь в уголке, возле оконца за столиком посидим. Так и быть, пусть твои слуги попотчуют нас чаем с плюшками. И чем всё закончилось? Не-е-ет… Погодите, друзья мои! До окончания моего посещения было ой как далеко!»
Царь чай культурно пьёт. Из чашечки. Сушки маленькими кусочками в рот кладёт. Жуёт. Запивает. Я тоже культурно; но по-своему: чай в блюдце наливаю и пью с сахаром вприкуску, тяну горячий напиток шумно, испарину со лба отираю; сушечку целиком в рот кладу и грызу с усердием.
Пьём чай и беседуем. Все темы затронули: внутренней и внешней политики, экономики и промышленности, науки и кинематографа. Не вдаваясь в глубину вопроса. Поверхностно. Я же понимаю, времени у Царя на общение со мной в обрез. Ему ещё дела накопившиеся разгребать, как Гераклу авгиевы конюшни чистить.
Вот за таким великосветским культурным трёпом проводим время. Чаи распиваем, бублики-сушки грызём. Канапе с бутербродами дегустируем. Фруктовыми водами освежаемся.
Вдруг ловлю на себе взгляд царёвый. Исподтишка так ехидно посматривает, глазом левым помаргивает, улыбается таинственно и провокационно. саркастически спрашивает: «А не перекинуться ли нам, Мишаня, в картишки?» Подвоха в вопросе не чую: «Не вижу препятствий, Царь батюшка. Только признаюсь как на духу, игрок из меня как из навоза пряник». Машет Царь ручкой: «Так и я, Мишаня, не профи какой-нибудь. В покер-мокер дуться не умею. Предлагаю сыграть в обычного «дурака». Как на это смотришь?» Отвечаю ему: «Положительно. Только, чур, в «дурака» подкидного». Царь кивает: «С одной поправкой – в подкидного и переводного». Машу рукой: «Ты Царь, как скажешь, так тому и быть!»
Откуда ни возьмись, в руке царской распечатанная колода карт прям из воздуха возникает. Начинает ею вертеть между пальцами, как опытный катала, карты то веером расположит, то из одной руки в другую мостом карточным перекинет и снова пальцами карты вертит; а у меня промеж лопаток холодок скользит бурной реченькой. «Как, Мишаня, - спрашивает, - не пропало желание с царём в картишки потягаться, не струсил ли?» Вскипает во мне гордость простолюдина: «Для нас, русских, нет таких крепостей, которых мы взять не сможем». Царь снова картишками перед моим носом покрутил: «Коли так, Мишаня, сдвинь картишки-то…»
Такое тут началось!.. В общем, что зря воздух сотрясать, мужики, сами картами балуетесь, знаете, что по чём и что куда прикладывать. То Царь карты мечет, то я; то он с меньшей масти заходит, то – я; то Царь кинет карту хитро, а я козырём покрою. В некий момент замечаю, что что-то не так в игре нашей. Присмотрелся внимательно, проследил за пальчиками царёвыми, меня будто гвоздём к стулу приколотили! Царь-то, мягко говоря, грязно играет. С упрёком ему молвлю: «Мы так не договаривались!» Царь бровки вскинул: «Как – так?!» Качаю головой: «Жульничать!» Царь всхохотнул и всплеснул ручками: «Мишаня, мы вообще-то никак не договаривались». Я на пятой точке подпрыгиваю: «Да не может быть!» Царь урезонивает с мягкой жестокостью: «Не кипятись, Мишаня. Я предложил сыграть в «дурака», ты согласился. Верно?» Развожу руками: «Так и есть». Царь широко улыбается: «Но никто и словом не заикнулся, что играть будем честно. Что же ты, Мишаня, друг мой любезный, что-то мне теперь инкриминируешь? Некрасиво поступаешь. Ещё шулером выставляешь». Меня словно в котёл с кипятком опустили: «Не я назвал тебя шулером, сам сказал». Царь насупился, пальчиками по столу барабанит: «Скажи честно, Мишаня, совестно тебе? Об одном прошу, на коленки не падай. Словам поверю. И запомни, Мишаня, должность у меня не простая, врать категорически запрещено, не комильфо, и всю правду говорить нельзя, из всего этого складывается мой модус операнди на моём посту служению государству. Как говорится: ноблес оближ – положение обязывает».
Тут как в басне про ворону, в зобу у меня дыханье спёрло, в глазах потемнело, звуки пропали, чувства восприятия растворились… А едва вернулось всё, смотрю, сижу за столом один. Две чайные пары дымятся. На тарелках закуски. Карты по столу разбросаны. Только заместо Царя на спинке стула висит халат с воротником стриженым чёрным норковым да пуговицами из каменьев драгоценных.
И тишина… Такая, что свист висит тонкий пронзительный в воздухе, по помещению эхом раскатывается шариками хрустальными…
И будто бомба звуковая взорвалась!.. Распахиваются двери и вбегают в залу толпы народу. Скандируют громогласно: «Царя! Царя! Царя!»
Окружают меня плотно. Замолкают. Смотрят подозрительно. Потом раздаётся тихий голосок, мол, что, гость далёкий, побеседовал с царём. Повертел головой, выискивая хозяина голоса: «Да, поболтали». Снова тот же голосок: «Глядите на него, он с Царём поболтал». Смешки короткие растеклись разлитым вином по паркетному полу. Хозяин тихого голоска опять спрашивает: «Как нашёл нашего Царя?» Отвечаю, что его не искал, сам к нему пришёл, а он меня принял.
Тут уже смех сотряс залу так, что колонны задрожали, лепнина на потолке пришла в движение, амуры с луками надули кукольные личики и смотрят с потолка вниз с недоумением и осуждением, затрепетали листы гипсовые и крошка белая пудрой осыпалась.
Из общей массы выступает кругленький, прямо Колобок с лубка, мужичок в нарядном костюме: «Нам интересно, - даже пари заключили, - при беседе с Царём ты понял, чем Царь и ты не похожи друг на друга?»
Из-за волнения и нервозности меня возбудившей, не смекнул спросить, дескать, куда это Царь пропал. Хотя вижу, его отсутствие никого не беспокоит. Всё пришло позднее; в ту минуту, можно сказать для меня роковую брякнул, не подумавши, что вертелось на языке, кметям да клевретам царским, царедворцам, набежавшим в залу парадную: «И чем же он, Царь, отличается от нас?»
А оне, - кмети да клевреты, - от одной мысли об ём, - слухи в народе ходят верные, хотя никем не проверенные, - тонкими струями мочатся, но крепятся, и отвечают скопом, гомон-ропот взлетает под лепнину гипсово-торжественную потолочную и снова приходят в движение амуры со стрелами и цветы искусственные: «Масштабная личность наш Царь, не в пример иным иноземным правителям и нам, грешным да убогим, сирым и обделённым. Меряет деяния свои не днями-годами, больше бери, - как подумаешь, оторопь пробирает! – столетьями и за горизонт событий оком своим царственным грозно так посматривает».
Спрашиваю снова, пребывая в недоумении: «Как же так происходит, быть того не может, он ведь из одного теста с нами слеплен, вышел в мир теми же воротами, чрез кои и все мы, грешные. В чём такая вот его человеческая уникальность?»
Выступили в его поддержку кмети да клевреты. До правления Царя были они людьми малозаметными, ни в чём особенно себя не проявили, ни в научной области, ни в прочих поприщах-стезях следа заметного не оставили, умом нигде не блистали. Но едва Царь стопою ступил на ступень трона, как в них тотчас – быдто в сказке про Емелю – как по велению да хотению щучьему, в одночасье проснулись таланты фантастические и возможности волшебные, доселе странным образом аки царевна во гробу хрустальном мирно почивавшие.
Заговорил первый кмет, называть его не буду, всему народу хуже редьки горькой его пожелания в бизнес податься, голос дрожит, сам он вибрирует: «Тем он велик, что может в один час быть сразу во многих местах. И на ассамблее речь произносить, и в детском саду детишкам мастер-класс рисования преподавать, и в тоже время в хоре церковном песни лирические под собственным руководством проникновенно распевать».
Берёт слово второй кмет, - этот часто по заграницам разъезжает, - пущей предыдущего от гордости пыжится, что Царя своего превозносит в глазах собственных и тем паче посторонних: «Видит он многое, от взора иных ускользнувшее и сокрытое, находит сокровище древнее, много лет Его у лодочного причала дожидавшееся, от других себя хоронившее, только для Царя себя берёгшее. Ломают головы археологи, чешут репы, носы трут, слёзы зависти потихоньку утирают, как так могло случиться, что они просмотрели-проглядели ту амфору античную в наслоении песка, не узрели опытным оком научным её среди впадин морских и всхолмий подводных!»
За ним третий кмет, ён часто на голубом экране мельтешит в развлекательно-информационных передачах, при поддержке клеврета, чья грудь юбилейными цацками от плечей до гульфика увешана, говорят в унисон: «Да если бы не он… Да если бы все знали… Да как бы мы все без него… Да опустела бы без него Земля-матушка!.. Да без него осиротели бы вмиг все мы, страдальцы!.. Да он, руку на сердце положа, ум, честь и совесть нашего народа!»
А после них понеслось-поехало… Наперебой кричат. Перебивают друг друга. Голоса сипят. Горлом хрипят. Слюной брызжут. Машут руками. Топочут ногами. Волосы из голов дерут. Воротники на костюмах рвут…
Второй раз за день теряю себя в пространстве. Открываю глаза, сижу на больничной металлической койке в застиранном казённом халатике, а вокруг меня… А вокруг меня полторы дюжины Царей в таких же халатиках, какой на мне, суетятся, ходят, друг с другом сталкиваются, кричат о коррупции и как с ней бороться, повелевают кому-то указ издать, приказывают явиться перед грозны очи прокурору, дать в руки ручку, чтобы бросить оную на стол…
Не вытерпел я. Вскочил. Смотрю на Царей, и так скверно на душе становится. Подбегаю к двери. Давай стучать кулаками. «Откройте!» - кричу в панике. Она открывается. Дурнота кислым пивом подступает к горлу: передо мной Царь, как и те в палате, только в халате медицинском, шапочка на голове, пенсне на носу, усики узкой щёточкой. «Где я?» - язык путается между букв. «В шестой палате, - усмехается Царь и густым баском интересуется: - Чё надо?» Тушуюсь перед ним: «Царя». Он гогочет: «Тебе этих мало?» Говорю робко: «Мне один нужен». Тогда Царь в медицинском халате бесцеремонно разворачивает меня лицом в палату, даёт пинка под зад и кричит вдогонку: «Один Царь хорошо, а дюжина – лучше!»
Якутск, Хабаровск 23 мая 2021г.
...
Автор: Сергей Свидерский
другие работы автора доступны по ссылке https://proza.ru/avtor/sckolot
Уважаемые читатели!
Если у Вас есть истории, которыми хочется поделиться с миром, в чём-то предупредить, поделиться опытом, повеселить или же спросить совета - присылайте в личку на указанные координаты, будем публиковать.
...
официальный сайт автора канала http://lakutin-n.ru/
Почта:Lakutin200@mail.ru
Страница VK https://vk.com/avtor_nikolay_lakutin
Инстаграм https://www.instagram.com/nikolay_lakutin/
Канал Ютуб https://www.youtube.com/channel/UCB9OzOjkZjkSTJgsGMsjiqA
Мы совершенно не обидимся, если Вы:
- подпишетесь на наш литературный канал
- поставите лайк;)
- "свистните" у нас пару тысяч статей (для пользы общего дела и не забудете указать автора)
- что-нибудь доброе скажете по поводу статьи, автора, предыдущего комментатора, ну или же просто похвалите себя любимого (ую) за прочтение данного материала. Сегодня немногие читают, так что Вы уже молодец!!!
...
Иллюстративный фотоматериал заимствован из общедоступных ресурсов интернета, не содержащих указаний на авторов этих материалов и каких-либо ограничений для их заимствования.