Помянем Победителей. И реальный мир, не тронутый шелухой бессмысленных слов и паутиной безнадежных дел. Потерявшийся мир, который где-то остался, наверное, где хитрости нет даже у зверя.
Меня по малолетству на лето отправляли в деревню, потому что Северá тогда активно строились, взрослые в работе, и малым там не было места.
Когда сознание пришло ко мне, дед был высоченным, худым и резким, возраст имел сегодняшний мой. Раны, полученные им в двух войнах, финской и от Ленинграда до Кенигсберга, болели к сырой погоде, и на рыбалке.
По соседству с бабушкиной божницей, за зеркалом, дед хранил благодарность Сталина. Имел он еще две солдатские медали «За отвагу», заслуженные на длинном сухопутном пути к Кенигсбергу. «За оборону Ленинграда» и «Взятие Кенигсберга», что равнялись иным орденам.
Вопреки мнению сегодняшних барыжек о трофеях, с войны дед вернулся лишь с «трофейными» ранениями и контузиями, да партийным билетом.
Коль скоро мы здесь и об охоте, свой английский штуцер дед выкупил у соседа, которого звали Вéрин, или «Ёрш». Тот с 30-х годов мыл металл на Колыме, и привез оттуда набор экзотического оружия. Стоял Ёрш у истоков месторождений, а золото то менялось у союзников на оружие. Оттого и пенсию он заслужил, и с 60-х рыбачил только. Два мужика и вернулось всего с войны в вологодскую деревню.
Штуцер тот дробь сеял, и дичь билась только накоротке, да и пулей не особенно попадешь. Сейчас понимаю - из-за опасения конской отдачи. Вот с ним я и начал свой самодеятельный охотничий путь. По причине лета и крестьянского труда, охоты мои начинались в августе, им и заканчивались. Летом с дедом только пули лили, ему на зиму. А сходить с ним не получилось.
Но хáживали на рыбалку. Так что, приверженности к охоте способствуют не только деды, но и гены. И собаки, да оружие, понятно, в лес приведут. Вообще рыбалка и охота, сдается, это и была та самая школа. Которые нынче делают товаром.
А на рыбалке все просто. Живец в ручье Мельничном, щурята тут же – из ямы под плотиной бывшей мельницы. Затем из самодельной кислой кожаной сумки являлись - ржаной хлеб с чесночной солью и длинные куски сахара, которые надо было колоть щипцами. Из деликатесов был лишь чай. Которого дед был большой любитель. В чайнике мы исправно и носили улов, из которого бабушка стряпала рыбники. Все остальное летнее время посвящалось полям и сенокосам.
У каждого времени своя демагогия, видимо я постарел, что память по деду проецируется на тоску по отсутствию традиционного крестьянского уклада. Хотя чего, казалось бы, там было хорошего. Правильно всё, это конечно, да.
А тоска чувство, вряд ли жизнеутверждающее, но, несомненно - позволяющее равняться на эталон, а не на пропаганду мути всякой. Не на маркетинг, как ни скажут апологеты новой религии. Той, которая о потреблении.
При Советах, причастные к Победе, традиционно, 9 Мая, поминали тех, кто даже не успевал на фронте стать друзьями. И фронтовики не говорили о том, что крестьянин Европу отстоял. Какие счетá. Европа она Европой и осталась. Нéчего было там отстаивать. Отстоял крестьянин Союз от Европы, так, пожалуй, вернее.
Для меня коммунистическая идеология, ощущалась чище религии, коль скоро поддерживалась дедом, имевшим четкое понимание свободы и правды, спокойную силу, какая нынешним нам, отчего-то не дается. Даже с помощью родной или привозной философии. Даже с золотой лепотой храмов. Даже через рябиновые крестики беспоповцев. Или имитации этой самой демократии, выбрать из двух худых среднего.
Спокойное чувство правды оно посильнее всего этого будет. Гармоничнее, потому что не ритуально, наверное. Не требующее иллюзий и усилий.
Из неожиданных воспоминаний, вдруг вспомнилось то, как дед избил в поезде ӳрок, из стаи картежников крикнувших что-то про «медальки». Какая-то тетка повела меня по вагонам: «мальчик, угомони деда». Урок было много, а фронтовиков трое – поезд-то с Севера. Втроем они по очереди и били их, воющих по-звериному, в узком проходе плацкарты, вязали и складывали их в тамбуре. Прибежавший начальник поезда суетился и просил не скидывать тех. На ближайшей станции ӳрок сняли. Фронтовиков не тронули, те собрались у деда, перечислили фронты, на которых воевали, и молча помянули каждый своих.
Когда в 90-е полезла идеология жуликов, удивился. Живучи уркаганы оказались, или идеология их оказалась живучей. Ходить стаями, да в темноте, да сзади, да втихаря, не делать «западло» только «своим». Которые «законны» тем, что работать им «впадлу».
Перестали тогда трястись они, что ли, от генетической памяти, где мужик рубил его предку-вору руку. Навсегда рубил, за украденное тем на время. Победил-таки жуль крестьянина. Европа не победила, а жуль победил. И страну тоже.
В дальнейшем, от жуликов, что ли, родились те, кто размазал справедливость и наказание тонким слоем законов. Всегда боятся самосуда, готовясь воровать.
Думаете, новые, «политические», кто с жуликами «борется», лучше? Не-а, эти просто из другой банды. В том и есть проблема власти. Та, как пирожок – манит.
Кто застал фронтовиков еще в силе, знает, если бы они увидели этот бедлам, несправедливость, издевающуюся над народом, здравым смыслом и логикой думу, разрушающих страну себе в карман олигархов, новую скрепу – барышничество, и власть, которой ничего не надо кроме власти - снесли бы все наф. Тем банды и пользуется, что Победителей нет в живых уже.
Лишь один день в году новые герои вспоминают тех, кто жил во имя справедливости, имея одну заповедь – сделай и выживи. И презиравших уркаганские задачки – обмани, укради, припрячь, пожируй или умри.
Заповедь та ничуть не христианская, а биологическая, от- и для- необъятных территорий России принятая, хоть и не писанная. Территории наши и нуждались-то только в мужике. Ни в социализме, ни в слове божьем, ни в руководящей роли, ни в заселении жуликами, как колонии, а просто – в вольном мужике.
Это нынче пока нефть есть, и власти ее хватает, мужик ей не нужен. Гастарбайтера найдет. Но как нефть кончится, тут мужик и пригодится. С чувством справедливости. С основательностью, силой и правдой. Как ни пафосно это звучит.
Душное же европейство душит мужика. В тесной Европе нуждались в воровстве, ибо ниоткуда богатство не берется. Оно только отбирается. Ну, или выпрашивается. И икона – лишь оно. А есть богатство - морали нет. И не способна была Европа к простой правде. Которую ей дали сразу и даром в 1945-м. Не вынесла. Захотела она, снова вернуться к уютной морали жуликов. Оттуда и культура их теперь такая смешная, называющая трудом забаву, переворачивая ложь в истину.
Но генетически они помнят, кто их бивал. Вот и воюет с мужиком Европа, как урка. Верно только старый Вéрин знал. Который золото мыл. Что не накормит золото, как не накормит ничего кроме еды. А золото это приз еще бόльшему вору, обманщику и душегубу. Оттого Европа никогда и не права. Оттого крестьянин вечен и прав всегда. А тот, кто трется у золота – д_рак тот.
Да, и крестьянин, в общем смысле, это не тот, кто пашет землю, а каждый, кто пашет.
И кто пашет, знает, почто сладок черный хлеб, когда ты ведешь его от земли к снопам, в гумно, на мельницу, в печь, да на стол потом. Но так и выстраивается правильная жизнь. Последовательно. По простой и замкнутой схеме, в которой истины больше, чем в заморских странах, и наших европеистых городах, полных приторной патоки.
