Постепенно его друзья становились и моими друзьями. Одним из самых близких был Игорь, мужчина лет тридцати, физик-экспериментатор, человек семейный и, по нашим меркам, взрослый. Конечно, он был поэтом. У него была прекрасная библиотека, собиранию которой он отдавал все свободное время. Он обожал свою работу, связанную с поиском иноземного разума, однако единственной по-настоящему достойной сферой человеческой деятельности считал поэзию. Эрудиции он был необыкновенной, в спорах горяч, и от своей точки зрения не отступал никогда. Семена он любил, как любит учитель талантливого ученика. Были они соседями, и Семен знал его с детства, с тех времен, когда Игорь был предводителем дворовых мальчишек. Именно он вытащил Семена из пропившейся компании, в которой тот проводил время за бутылкой с колодой засаленных карт в руках. Он научил его читать и понимать книги, открыл для него мир поэзии. Игорь снабжал нас уникальными книгами и самиздатом, то есть не издававшимися официально книгами, отпечатанными на пишущей машинке в нескольких экземплярах, причем один из них, чаще всего пятый или шестой, с едва различимыми буквами, обязательно попадал к нему в библиотеку.
Семен относился к нему так же, как к матери, – был требователен, ревнив и несправедлив к нему. Семен мог явиться к нему с новым стихотворением в три часа ночи, и тот терпеливо выслушивал его до утра, потом шел на работу, а Семен – домой отсыпаться. Меня Игорь сразу принял как друга, как когда-то принял и Юрку, безоговорочно и со всеми потрохами.
В остальном, близкий круг Семена состоял из друзей Игоря, людей творческих, с яркими биографиями, богатым прошлым и туманным будущим.
Весьма колоритен был Шурик Тагиров, человек, в буквальном смысле, способный на все. С одутловатым, но очень выразительным, одухотворенным лицом, он был человеком неопределенных занятий. Не в том смысле, что ничего не делал, а в том, что занимался сразу всем. Прекрасно рисовал и подрабатывал оформителем, писал удивительно чеканные стихи, но делал это не серьезно, предпочитая сатиру и пародию, сочинял неплохую музыку, нередко тоже пародийного плана, писал песни и романсы, обладал незаурядными математическими способностями.
Выпускник радиофака, он не работал по специальности ни дня. Никогда не занимаясь в музыкальной школе, он легко поступил в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Основным его занятием, помимо учебы в консерватории, была работа в одном из Вузов – он возглавлял там театральную студию. Работа эта приносила минимум дохода, но давала возможность максимально реализовать свой творческий потенциал. Он сам писал сценарии, сочинял к спектаклям музыку, песни и стихи, сам рисовал декорации, сам ставил спектакли и иногда играл в них.
Кроме всего перечисленного, был он большим авантюристом и изрядным циником. Он регулярно «пропихивал» кого-то в институты, но делал это не только ради денег, сколько из любви к острым ощущениям. Он делал это не традиционным путем, то есть не по блату, а просто сдавал экзамены за незадачливых абитуриентов. Он блестяще сдавал любой экзамен в любой институт, но последнее время все чаще поговаривал, что с этим пора завязывать – староват стал для абитуриента, да и вузов, где бы он еще не засветился, почти не осталось.
Не менее интересным типом был Серега Устьянцев. Окончив кораблестроительный институт и обнаружив в себе тягу к рисованию, работал оформителем (по необходимости) и преподавателем рисования в одном из институтов – по призванию. Он тоже писал стихи, в основном о любви, был одарен артистически. Читал он стихи лучше любого профессионала и использовал этот свой талант в процессе преподавания рисования. В начале занятия коротенько рассказывал теорию, затем задавал студентам тему композиции, ставил музыку и, якобы для создания настроения, а на самом деле, для реализации своего актерского дара, читал им стихи. И свои, и своих друзей, и малоизвестную классику. Не знаю, получались ли из его студентов художники, но любители поэзии получались точно.
Небольшого роста, с мальчишеской фигурой, его можно было бы принять за подростка, если бы не седая курчавая копна волос, да не отсутствие передних зубов – результат рыцарского отношения к женщине, исправить который у него просто не было ни средств, ни желания. По этому поводу он изрекал что-то вроде:
Новых зубов жемчуга
Вставлю в старую пасть –
Снова я мальчуган,
Каждой даме в масть!
О своем семейном положении он говорил: не разведен. И это было довольно точным определением. Жена с сыном жили у родителей в Подмосковье, и, время от времени, когда Сереге удавалось неплохо подработать, возвращалась к нему. Он сразу менялся, ходил по магазинам, занимался хозяйством и сыном, почти пропадал с горизонта. На расспросы отвечал:
Пришла весна, пришла жена,
И жизнь опять забот полна.
Основным камнем преткновения в семье были деньги. Жена считала, что с его руками он должен грести деньги лопатой, а не писать стишки. Он соглашался, пока рецидив страшной заразной болезни (как он называл страсть к писательству) не захватывал его. Жена незаметно исчезала. Он худел, у него появлялся в глазах нездоровый блеск, а в столе – пачка бумаги с новыми стихами. Когда «приступ» миновал, он проклинал писательство, убеждая всех, что от него нужно лечить в принудительном порядке, как от алкоголизма, и что государству плохой грузчик нужнее хорошего поэта. Он принципиально не пил, чтобы «хоть этим не походить на поэта». Друзьям читал стихи редко, больше слушал, но меня иногда «удостаивал», так как писал о женщинах, любил их и боготворил, и считал, что его друзья-мужчины не всегда смогут оценить его произведения. Я ценила. Он был весь – одно сплошное чувство, клубок живых эмоций и переживаний. И меня он «читал с лица». Не знаю другого мужчины, который бы так точно улавливал любое движение женской души. Мне ничего не нужно было говорить об услышанном, он всегда видел, понравилось ли мне его стихотворение.
Был у ребят и свой литературный критик, Женька Белов. Когда-то он писал хорошие стихи, но, женившись, «завязал». Жена у него была строгая и аккуратная до безумия. Он немного стеснялся идеального порядка в доме. У него никогда не выпивали, не курили, приходили строго по делу или предпочитали зазывать к себе, где в хаосе и беспорядке он сразу оживал. Лучше всего он чувствовал себя у Шурика, у которого все стены были исписаны и разрисованы, дым стоял коромыслом, и всегда звучала музыка. Сын у Женьки тоже был идеально воспитан, в свои четыре года твердо знал, что лучший писатель – Достоевский, а лучший поэт – Мандельштам. Женька, завязав в юности с мелким хулиганством, а позже – с писательством, поступил на филфак МГУ и, работая кочегаром, писал статьи о литературе, причем их, как ни странно, часто печатали в толстых журналах. Поэзию он любил благоговейно, понимал ее как никто, к его мнению и советам прислушивались, хотя и не всегда соглашались. Понравившиеся ему стихи уже читались на людях или куда-нибудь относились.
Иногда, почти случайно, у меня тоже рождались стихи, но я никогда не читала их своим друзьям, считая их женскими, а, значит, плохими. Единственное, что я могла вынести на их суд, были переводы. В то время я увлеклась английской поэзией средних веков, и поэтические переводы давались мне довольно легко и принимались благосклонно и с интересом, так как я выискивала малознакомые тексты малоизвестных авторов. Мои переводы хвалили и советовали писать стихи, но я отнекивалась, мотивируя тем, что перевод – ремесло, а оригинальное стихосложение – творчество. Это всем льстило и всех успокаивало, так как большинство из них считало, что из женщин поэты получаются только в виде исключения.
По совету Женьки вся компания дружно двинула в поэтическую секцию молодежного отделения при союзе писателей. На первое заседание явились Игорь, Семен, Юрка и мы с Шуренком в качестве группы поддержки. Публика была разношерстной: от старшеклассников, делающих в поэзии первые шаги, до поэтов, имеющих за плечами несколько опубликованных сборников. Было много молоденьких девушек, срывающимися от волнения голосами читавших стихи о травке, капели и поцелуях. Я с удовлетворением похвалила себя, что не дожила до такого позора. Руководитель секции, древний старик, современник Горького, юношеские стихи которого знала вся страна, казалось, спал. Игорь прочитал отрывок из поэмы о протопопе Аввакуме, Семен – несколько декадентских стихотворений, Юрка воздержался. Когда чтение по кругу закончилось, патриарх очнулся, и, подводя итоги, отметил, что в их клубе появились новые талантливые ребята, в том числе упомянув Игоря и Семена.
Вскоре стало понятно, что большинство членов клуба ходят сюда из каких-то своих соображений, увеличивая количественные показатели работы клуба и не играя в его жизни никакой роли. Ядро клуба составляли пятеро юношей и три девушки. Первая была старостой, пишущей стихи на злобу дня, вторая – автор многочисленных чисто женских, но очень качественных стихов. Третья была для нас загадкой. Немолодая, некрасивая, угловатая, стриженная под мальчишку лимитчица с одного из заводов, читала не отшлифованные, не всегда даже грамотные, но почему-то необыкновенной силы стихи.
Когда она вставала и начинала читать, в зале начинали шептаться и хихикать, потом все замолкали, а, когда она заканчивала, сидели в недоумении – свистеть или хлопать – пока кто-нибудь первым не начинал аплодировать. Писала она о простом и понятном так просто, что, казалось, это и не стихи вовсе, а высказанная мимоходом жизненная правда, человеческая суть.
Семен презирал и ее, и ее стихи. Игорь защищал ее, как мог, и приводил весьма убедительный довод:
– Тебе за твои стилистические изыски никогда так не аплодировали, как ей за ее погрешности.
– Просто до моих стихов публика еще не доросла.
Однажды, возвращаясь домой после их выступления в рабочем общежитии, Семен с Игорем заспорили на эту тему, как всегда, переходя на личности. Когда вспомнили обо мне и спросили мое мнение, я поддержала Игоря:
– Я-то не поэт, я – публика, серая масса, если хотите. Поэтому мне нравятся стихи этой женщины.
Игорь торжествовал, а я продолжала высказываться:
– Мне кажется, одно ее стихотворение о голодном детстве стоит и твоего, Игорь, «Аввакума», и твоего, Семен, «Узника», вместе взятых. Вы прячете душу за историческими сюжетами, а у нее она всегда открыта. Это – поэзия.
Игорь резко бросил:
– Согласен.
Семен возмутился:
– Нельзя браться писать, не зная русского языка.
Мне это не понравилось:
– Знаешь, Семен, это – снобизм. У тебя за плечами двадцать лет безделья в интеллигентной семье, а у нее – деревня да завод. По-моему, в ее неграмотных стихах больше русского, чем в ваших. Вот назови хотя бы одно свое стихотворение, из которого было бы ясно, что его писал русский! Переведи любое твое стихотворение на французский и не укажи, что это – перевод, никто не догадается, что его писал не француз.
Семен полез в бутылку:
– И отлично. Искусство должно быть общечеловеческим, а не узко национальным.
Игорь бросился в атаку:
– Ну, ты заврался! То – искусство ради искусства, то на общечеловеческое замахнулся. Не вижу логики.
Он немного подумал и смягчил удар:
– Знаешь, каждый поэт развивается по-своему: один – от простого к сложному, другой – наоборот. Пастернак начинал, вон с каких стилистических сложностей, башку сломаешь, а в конце:
И, наколовшись на шитье
С не вынутой иголкой,
Внезапно видит всю ее
И плачет втихомолку.
Проще некуда, но к этой простоте он всю жизнь шел. Я ведь так же начинал, как ты, пока сам не запутался в словесной мишуре. Вроде, все в стихе есть – и рифмы оригинальные, и аллитерации, и диссонансы, и размер нешаблонный, а вижу – еще пару таких напишу, и все, крышка. Дальше ехать некуда. Голый формализм. А сейчас я больше всего люблю стихотворение «Болеет дочь». Ни одной метафоры в нем нет, размер – банальный, рифмы все больше «дочь – ночь», а стихотворение получилось, живет. Вот посмотрим, что через несколько лет будет: ты со своим талантом научишься писать просто, без выкрутас, а она научится облекать плач своей души в безукоризненную форму. Вот тогда и посмотрим, кто из вас чего стоит.
Семен, хотя и слушал Игоря очень серьезно, все же лениво возразил:
– А я и сейчас знаю, кто чего стоит!
Я вспомнила разговор, услышанный в клубе, и ужаснулась:
– Боюсь, что сравнивать будет не с кем. Не судьба Майке оттачивать мастерство. Под следствием она. Скоро суд, ей минимум лет пять светит.
Игорь присвистнул:
– Ну, ничего себе! Это что же надо сделать, чтобы пятерку дали?
– Она в коммуналке живет, с алкашами. Сосед пьяный семью гонял, с ножом. Жена на кухню влетела, за Майку спряталась, а мужик прет. Майка его чугунной сковородой по башке огрела, и привет. Заступилась на свою голову. Теперь жена заявляет, что Майка ее любимого мужа убила ни за что, ни про что. А других свидетелей не было, малыш не в счет.
Тут посочувствовал даже Семен, неуклюже, но вполне искренне.
– Сломала судьбу, дурочка. Зачем вмешалась. Двое дерутся, третий – не мешай.
И тут же сменил тему:
– А вообще наше выступление понравилось?
Вопрос был обращен ко мне, и пришлось отвечать:
– Трудно сказать. Народу было много, хлопали, но, по-моему, на вас смотрели, как на инопланетян. А Майка им своя, родная. А мне понравилось все, кроме того, что вы поддатые выступали.
Семен начал защиту:
– Что мы, пьяные, что ли? Никто и не заметил.
– Здорово было бы, если заметили.
Игорь поддержал меня:
– Брось, Семен. Катя права. Если хочется выпить, давайте выпивать после выступления. Тут сам Бог велел.
Семен обрадовался:
– Предлагаю начать добрую традицию немедленно.
Игорь был не против, а я отказалась:
– Мне сегодня в ночную.
Ребята посадили меня на троллейбус, а сами отправились в ближайший гастроном.