На истпеде существовала такая традиция – четвёртый курс брал шефство над первым. Называлось это «кураторством»; форма со временем, как обычно и происходит с традициями, постепенно утратила содержание, и всё свелось к тому, что на лагерных сборах, на которые выезжали первокурсники, студенты четвёртого курса проводили практические занятия, обучая несмышлёнышей, как в армии обучают новобранцев.
Кроме истпеда ни один факультет Костромского педагогического таких сборов не проводил – это было одним из свидетельств избранничества, редким проявлением романтического духа коммунарских шестидесятых, который уже перестал веять над страной, подуставшей от своей исторической миссии. Отцы-основатели истпеда понимали, что с первых дней учёбы студенты должны уважать корпоративные ценности - хотя само слово «корпорация» несло в ту пору негативную окраску и подменялось марксистским «коллективом».
Чему нас учили на лагерных сборах?
Учили горнить и барабанить. Учили основам оформительства (слово «дизайн» тоже было редко употребимым). Показывали, как ставить палатку и объясняли, как проводить социологические исследования, разучивали игры, в которые можно играть с детьми в пионерском лагере или на занятиях в группе продлённого дня, разучивали песни, которые поют на факультете – репертуар был наполовину бардовским, наполовину совсем уж самодеятельным, местечково-фольклорным. Нас, юных циников, самонадеянно переоценивающих злопагубность своего цинизма, помню, очень веселили первые строчки факультетского гимна:
Собрались здесь, на нашем факультете
Посланцы всех республик, городов…
И всё-таки даже самые отчаянные скептики и охальники получали на лагерных сборах дозу идеализма – чистого, небодяжного, стародавнего. Этого хватало – пусть не на все пять лет учёбы, но хотя бы на первых порах, когда ожидания велики, иллюзии ещё не распуганы, когда вчерашние школьники только-только осваиваются на факультете и нуждаются в образцах для подражания.
Прошло три года – и я снова поехал на лагерные сборы, уже не салабоном, а инструктором. Подшефные первокурсники оказались разношёрстной командой, среди них было неожиданно много парней, уже отслуживших в армии, которые поступали на истпед, преследуя практические цели: все знали, что многие из выпускников факультета занимают высокое положение в партийно-советской иерархии. Кроме них были миляги-лодыри, хищницы-отличницы, были комиссарши без кожанок, с революционными убеждениями за пазухой, были мечтательные бодлеровские девушки из среднерусской полосы.
С одной из них, назовём её Л., у меня случилось непредумышленное любовное происшествие.
Началось всё с безобидного танца в один из первых вечеров, а дальше мы разговорились и принялись задавать вопросы и недоговаривать ответы. Мы ни разу не поцеловались, но голову девушке я заморочил, не думая, сволочь такая, о последствиях.
После сборов первокурсники поехали в колхоз – собирать картошку и капусту, работать на зернотоке, обычная практика того времени. Л. написала мне, помню одну её фразу: «У меня все письма получаются короткие и убогие». Я не ответил, но на выходные приехал к ней в деревню. Подшефные первокурсники встречали меня, как куратора, хотя все понимали, ради кого я топал несколько вёрст пешком – автобусы в ту деревню не ходили.
Встреча получилась смятая, сбивчивая, разговор не ложился ни вдоль, ни поперёк, пора было возвращаться. Л. пошла меня провожать до шоссе. Уже пройдя немалое расстояние, я заметил, что на ногах у неё домашние тапочки. Я стал отсылать её обратно, она махнула рукой и с неловким, принуждённым смешком сказала: «А, наплевать!» Смешок этот и эти тапочки мне уже не отработать – поздно, Вася, пить боржоми, скажут в последней инстанции.
Ничего тогда не случилось – ни тёплого, ни пряного, ни постельного. Судьба снова свела нас в августе восемьдесят третьего, когда я, уже получив диплом, решил ещё раз поработать в лагере пионерского актива «Соколёнок», где сложилась дружная спитая компания. Л. тоже проходила там летнюю педагогическую практику. Я смотрел на неё, а она смотрела в сторону – туда, где фигурял кудрявый спортивный пятикурсник (если девушку один раз потянуло к мужчинам постарше, это уже не лечится).
Потом я служил в армии, она продолжала учиться, жила-поживала в общежитии на Щемиловке, не отвечала на мои письма и, как сообщили мне добрые люди, даже пожаловалась подругам на навязчивость корреспондента. Я дембельнулся. Снова наступил август – и неудержимо захотелось съездить в «Соколёнок». Едва ли не у ворот лагеря я встретил Л. - она вела отряд на спортивную площадку.
Мне рассказали, что у Л. роман с методистом со станции юных техников, Валерой. Не детские шалости с поцелуйчиками, а настоящая любовная связь, так что когда из города неожиданно приехала жена Валеры, Л. пришлось выбираться из его комнаты через окно, босиком, забыв на полу у постели свои кеды. Такая невольная рифма с нашим прошлым показалась мне избыточно-точной, я начал злиться, так что вечером, когда мы сели пить вино, готовность чудить и состязаться вполне созрела. В пьющей компании, разумеется, были и Л. с Валерой.
Я предложил ему спор, кто кого перепьёт. Валера немедленно согласился. На столе стоял самогон.
Армейский опыт дружбы с этим напитком помог мне оставаться на пол-градуса трезвее своего соперника. Кончилось тем, что мы вдвоём затолкали в «Запорожец» Валеры отчаянно отбивавшуюся Л., Валера дал полный газ, и мы помчались по красносельскому тракту навстречу гражданке смерти.
Правду говорят, что Господь младенцев хранит и пьяных водит. Навстречу нам не попалось ни одной машины – и мы вернулись в лагерь. А вскоре ревность мою совершенно погасило известие, что после нашей ночной поездки Л. дала Валере отставку – чего могло бы и не случиться, невзирая даже и на жену.