Мы находимся на недавно открытой детской площадке. Сам глава города открывал. Площадка с резиновым покрытием, но только наполовину. Вторая половина по непонятным причинам песчаная. Вокруг площадки перепаханная, измятая колёсами грейдера земля. Дядя Миша с Существом на половине второй бутылке, работа застопорилась. Идёт борьба за моё внимание. Дядя Миша рассказывает мне про то, как служил в ГДР. Существо одновременно с ним рассказывает мне, как таскал на морозе в одной майке голыми руками карася на каком-то водохранилище.
- Он хоть и крупный был, но слабый… и главное ни у кого не идёт, и я один… решил видимо самострел сделать, что бы домой отправили… уже куртку, свитер скинул, жарко… выстрелил дебил себе в живот… мужики на меня смотрят, понять не могут… вышиб два или три позвонка, а главное как орал… у меня одна за одной, а у них… мы с ребятами к нему подбегаем… на что говорят, ловишь, а я молчу и таскаю… он катается, орёт и главное катается, только верхняя половина… они лунки свои побросали и просто смотрят, рот открыв… забрали его в санчасть и к вечеру, он помер под морфином… на мотыля ловил, но с секретом и никому не скажу… в гроб его когда убирали, ноги пришлось сломать, что бы влез… извини и тебе не скажу, не проси… гроб меньше оказался, а он здоровый был… и главное столько наловил, что унести не могу и жалко отдать… труп застыл уже, офицерик ругался, по чёрному, а потом ребят, говорит ломайте ему ноги, он так в гроб не влезет… решил частями нести, несу и думаю сопрут не сопрут… ходит вокруг и ругается, мол, как он его родным повезёт, а нам чего сломали, затолкали, приказ же… прихожу, а там делёж моей рыбы и на меня ноль внимания, ну я одному… в сопровождение направили меня, да ещё двоих и офицерик этот, пили мы всю дорогу… второй подбегает, я и ему пешнёй по ноге… через сутки пути он вонять начал, мы ещё крепче запили… попросили бы говорю суки, я бы сам отдал, а теперь хрен вам, не дождётесь… и главное вроде дурак человек и умер по своей глупости, а жалко что живая душа так страдает… потом сжалился, бросил им по рыбке и за вторую ходку всё отнёс…
Сознание моё чуть расслаивается и начинает плыть – цыгане работают так же. Мозг пытается уследить за всем и незаметно для хозяина подкипает. Меня выручает звонок. Существо цыкает на Дядю Мишу с фразой: Тише, она звонит. Это конечно Оксана Валерьевна Женщина-Мастер. Существо, придавая усилием пьяному голосу трезвость, отвечает односложно, вкладывая в слова подобострастия с перебором, с таким, что становится мерзко. Прощается.
Она говорит, надо идти двоим за пути и те пять площадок, дальних то же проверить. Давно не были. Может, все втроём сходим? Существо боится потерять компанию, а вместе с ней и раздувшуюся на алкогольных дрожжах важность. Вдруг выясняется, что Дядя Миша пьян до поросячьего визга и ходить может весьма неуверенно, пошатываясь и запинаясь… Существо понимает, что из-за Миши может влететь и ему, то же пьяному. А вдруг она подъедет? Я с Мишей не пойду, я лучше здесь пробегусь по площадкам. Одного его не оставишь, уснёт, опозорит и нас и себя. Я соглашаюсь идти и мы с Дядей Мишей уходим. Точнее ухожу я, а Дядя Миша тащится за мной пьяной, дрожащей поступью. Я оборачиваюсь. Существо сидит на заборчике детской площадки и злорадно, с хмелем в глазах, улыбаясь прерывисто курит.
Идти нам и далеко и близко. Мне близко, а Дяде Мише далеко. Всё бы ничего, но по дороге встречаются бордюры и ямы. Для Дяди Миши в его забеге это очень большие препятствия. И чем дольше мы идём, тем чаще побеждают препятствия. У них сегодня фора и на удивление именно потому, что Дядя Миша под допингом. Без допинга он недурственный ходок – худой, лёгкий даже в своём возрасте, ноги длинные, как и волокна мышц, выносливый. Жаль становится, что вся выносливость его затухающего тела, весь жизненный костёр, уходит на переработку алкоголя. Дядя Миша соберись, ты еле идёшь. Стыд жжёт мне пятки, заставляя идти быстрее. Стыд разъедает мне голову, заставляя планировать наш путь так, что бы избежать особо людных мест. Ты извини меня, правда, - останавливается Дядя Миша и начинает виниться. Ты извини меня, но я нажрался. Серьёзно? – выдавая саркастическое, гневное удивление отвечаю я. А что не заметно? - не понимая спрашивает он. Ни капельки, только перегаром чутка потягивает, а так как новенький, - не могу остановиться я. Ну, ты всё равно извини. Мне правда стыдно. В голубых его глазах искренности столько, что обижаться, никак не получится. Извини, а? – не отвяжется он. Да, я не обижаюсь. Мне пофиг. Ты только не останавливайся, а то мы до завтра не дойдём.
Понял, - резюмирует он и переходит на лёгкий бег.
Толкая перед собой одноколёсную тачку с мётлами, граблями и мешками, не особенно торопясь я всё равно иду вровень с ним. В голове крутится: А Динамо бежит? Все бегут. Со стороны, людям, разумеется, понятно, что Дядя Миша пьяный и под общую гребёнку, пьяным в умах прохожих становлюсь и я. Обидно, ведь я как стекло. Да и в целом имею правило не пить на работе. Да разве кому объяснишь. Всё что мне остаётся это на каждый, устремлённый на нас досужий взгляд отвечать ледяным и суровым своим. Люди тушуются и отводят глаза. Всё бы ничего, но тут Дядю Мишу сбил с истинного пути вражеский бордюр. Он рыбкой ныряет вперёд к моей радости успев выставить руки. Не дав ему опомниться или лечь или сначала встать на четвереньки, я бросаю телегу и пропустив свои руки ему под подмышки, рывком ставлю его на ноги. О порезался, - констатирует он, вновь оказавшись в вертикальном мире и без сомнения запускает пару грязных пальцев в рот по дворовой привычке.
Ты посиди, Дядя Миш, а я по площадке пройдусь, мусор соберу. Добрались таки, без особенных повреждений, хотя он практически на автопилоте. Нет, я буду работать, - настаивает он и силится встать с лавочки. Потом, после пары попыток, бросает это бесполезное занятие. Ладно, посижу. На наше общее счастье площадка находится в тихом не особенно людном дворе. Качельки, детский городок, полупустая песочница, две урны, что может случиться пока я их выгребу и соберу мелкий сор раскиданный детьми по земле. Над лавочкой мирно покачиваются две ноги в чёрных рабочих ботинках. Проклиная мир, я иду его поднимать. Дядя Миша лежит, смотрит в небо и одухотворённо так улыбается. Я снова сажаю его на лавку.
Ты знаешь, я детство вспомнил. Как с братом и дворовыми ребятами играли в казаки-разбойники, делали плот. У тебя брат есть? Был, - грустно отвечает он и предугадывая мой вопрос: Спился и умер. Проснулся раз, он жил у тётки, сказал: «Я умираю» и через час помер. Было ему тридцать один год. Он в хоккей играл на хорошем уровне, в первом составе, травмировался, а после травмы его тренер во второй состав перевёл. А он гордый был, послал всех и ушёл. Запил и вышло так, что навсегда, а потом девяностые подоспели, он и чёрную дрянь попробовал, но слез, а здоровья осталось немного. Шальной был. Помню мать его раз попросила водки раздобыть, так он ушёл без денег, не было, докопался до какого-то похмеляющегося по утру мужика. Заставил его угрозами перелить ему три четверти пол-литровой бутылки в банку. Пришёл домой, на, говорит, мать, пей. А она ему: Ой, а ты знаешь, я что-то перехотела. Так он ей об голову банку вместе с водкой разбил и ушёл, куда-то на две недели.
Выйдя за детскую площадку, мы вдумчиво курим, и от горя воспоминаний Дядя Миша становится трезвее. Только лицо его теряет всякую радость, сереет и влагой наполняются глаза. Следующая детская площадка через два панельных, девятиэтажных дома. Уже от чего-то не торопясь мы движемся к ней. Грустная дума о брате бередит Дяди Мишин дух и сёстры её, начинают выскакивать из тихого омута его сознания на язык.
У меня ведь и семья есть. Я смотрю на него удивлённо. Да, - кивает он. Жена есть и дочь. Дочери сейчас двадцать один год. С женой мы в разводе. Ушёл я, когда дочке четырнадцать было. Не подумай не из-за измены. Жена у меня учитель. Пил я тогда уже крепко. Старался бросить, да всё без толку и в какой-то момент понял, что водка сильнее меня. И ушёл из семьи, что бы хоть им жизнь не портить. Дочка плакала: «Ты что меня папа больше не любишь?». А как ей четырнадцатилетней объяснишь, что люблю и поэтому и ухожу. А по правде сказать, обменял я семью на стакан. Только чего теперь. Ничего уже не изменишь.
Он договаривает, и мы молчим. Повисает в воздухе выговоренная им боль, которую не зальёшь всей водкой этого мира. Я вижу эту боль перед собой, я её трогаю и вдыхаю. Плавно она оседает в сырую осеннюю землю. Дядя Миша сидит и сопит рядом. Ему хочется ещё выпить.
Дорабатываем мы, за исключением, коротких фраз молча. Бредём вяло в каптёрку. Жмём молча руки, прощаясь и молча уходим домой, что бы не помнить, не видеть, не думать.