Шёл 1992 год. Лето. Мне было 28 лет. Я сидел дома и писал формулы.
Сейчас кажется, 92-й был очень тревожным годом. Зарастали сорняками горы мусора на месте не вывозившихся помоек. Кинокритики рассуждали о дефекации, как об интересном сюжете нового искусства. В отмиравших почтенных литературных журналах режиссеры давали советы властям по экономике. СПИД-Инфо всерьез печатал мемуары проституток. От телевизора, показывавшего мир, каким он, оказывается, стал за 20-й век, было не оторваться даже на секс. Вакуум компьютеров – с тяжеленными мониторами - стремительно заполнялся. Царили видеомагнитофоны и видеопрокаты. В политике все стало совершенно ясно и всё стало наоборот: коммунисты, диктатура, государство - это плохо, Запад, свобода – это хорошо. Постепенно устанавливалось право сильного – водители спесиво не тормозили и пешеходы спасались, как могли. Женщины завидовали проституткам, а милиционеры с жалкими дубинками (пистолеты у них могли отобрать), как бы исчезли. У каждого выхода метро растягивались в людскую цепочку интересные толкучки: от шпрот до китайской водки со змеей цвета опарыша внутри, от роскошного тяжелого «Плейбоя» до переписанного от руки в тетрадочку когда-то запретного «Одного дня Ивана Денисовича». Временами накатывала тревога, ясное будущее не проглядывалось, казалось, грядет смута, вот-вот начнется насилие. У евреев привычно началась очередная волна эмиграции в Америку. Даже самым неповоротливым, русским и семейным приходила мысль «надо уезжать». Мысль так и повисала, совершенно непонятно было, как это воплотить. Привычными стали миллионные агрессивные митинги коммунистов. Название «Россия» становилось все более знакомым, сменив «СССР». Через год дошло до гражданской войны - танки солнечным утром с веселым буханьем стреляли по Верховному совету. Через два – началась война в Чечне.
Но каждодневная жизнь в 92-м, как и в другие годы, текла своим чередом, редко касаясь общих тревог и проблем.
Я был физиком и дома писал формулы. Получалось у меня это плохо, и я был рад, когда мне позвонил друг Дима и попросил попереводить его переговоры с каким-то американцем. Дима торговал компьютерами, точнее, был мелким совладельцем фирмы, торговавшей компьютерами. Денег особых, видимо, ему это не приносило, и он постоянно находил себе побочные приработки. Нынешний его бизнес был в том, что он с выгодой закупал товары для сети государственных булочных-кондитерских, с директором которой был знаком.
Дима был добрый эксцентричный маленького роста парень. Он был из первой волны бизнесменов, от которых требовались лишь связи и апломб. К официантам и таксистам Дима обращался на «ты». Если кто-то, возражая ему, говорил: «Но, всё же, что если…», Дима отметал его сомнения неожиданным хамским рыком: «Без «бы»!». Став бизнесменом, Дима пополнел, стал носить модные широкие турецкие штаны и узорчатые рубахи. Все было в модной коричнево-зеленой гамме. В комнатках, где Дима подолгу находился, всегда стоял сладких запах его духов, через который, смущая меня, немного пробивался некий телесный запах, сродни запаху туалета.
Когда я вошел в офис, Дима – не понимавший по-английски – с важным видом кивал американцу-коммивояжеру, который разметал на столике рекламные каталоги конфет, виски и печенья. Все они были невиданные, еще не набившие оскомину. Венцом каталогов было дорогое виски в поразительной коробке: сделанная как бы из куска червленого серебра, она сама казалось драгоценностью. Цена была доступна только богачам – 50 долларов.
Дима не заинтересовался товаром и потерял интерес к старику. А надо сказать, что американец был высоким поджарым элегантным стариком лет 70-ти. Стали пить чай. Американец, казалось, совсем не расстроился, что зря приехал, и добродушно отвечал на мои расспросы. Молодой русский сопровождавший скучал, с улыбкой поглядывая вокруг.
«Американец» был выходец из западного мира – родился то ли в Америке, то ли в Австралии. Но жил, путешествуя по миру, непостижимо - для меня, молодого мужа и отца - одинокой жизнью, не имея пристрастий ни к какой стране, везде видя и преимущества, и недостатки, не тяготясь ни отсутствием корней, ни дома, ни семьи.
Я спросил, есть ли у него дети.
- Слава богу, нет.
- Вы не любите детей?
- Брр, ненавижу. Дети так шумят.
Бодро и холодно он смотрел на сменяющиеся вокруг страны, города, традиции, слышал разные языки – теперь вот русский. Кажется, он не испытывал ни удивления, ни ностальгии.
- Лучшие бизнесмены – это японцы. Они ненадежны, постоянно обманывают, в последнюю секунду меняют условия договоров. – говорил он, понимая, что поражает меня своим цинизмом. (Для Димы же показать, что он чем-то удивлен, было бы унижением).
Как?! Как он мог «так» жить? – не понимал я. Что он думал о своей жизни? Ведь коммивояжерские доходы его невелики, чтобы их поддерживать надо бессчетно ездить и говорить. Ему должны были смертельно наскучить и говорение одних и тех же слов и эти каталоги и все эти поездки, включая экзотическую поездку в послесоветскую сумбурную жалкую Россию. Не хотелось думать, что он накопил денег на домик, и возможно присмотрел себе техническую жену на старость лет. Хотелось видеть в нем триумф духа западного человека, несокрушимого англосакского арийца – с узким лицом и гордым профилем. Но разве мог я в свои 28, не зная еще полноту жизни и мира, проникнуть в бронированную душу старика.
Прошло почти 30 лет. Дима открыл подпольный банк, влез в большие долги, пытался покончить с собой, страшно растолстел от антидепрессантов и однажды ночью, в одиночестве, задохнулся. Его компьютерная фирма процветала уже без него, но не удержалась от мошенничества при приватизации РАО ЕЭС и ее владельцы теперь в бегах. Я бросил физику, стал бухгалтером, развелся, еще два раза был женат и теперь живу один.
А как же закончилась жизнь американца? Он может еще быть жив, столетний ходячий скелет, иссушенный идеальным обменом веществ. Совсем лысый, с птичьим черепом, с той же бессмысленной холодной улыбкой.