Пять случаев из земной и один из небесной жизни Осипа Мандельштама
“То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе"
Необъяснимая и вот именно самоубийственная вещь произошла однажды в литературной среде. Аккурат накануне писательского съезда, в ноябре 1933-го года, Осип Мандельштам возьми да и напиши:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
Только слышно кремлёвского горца —
Душегуба и мужикоборца…
Много тут неясного. Что такое, например, «мужикоборец» я даже и не знаю. А, может быть, именно за это словцо Сталин на него и обиделся. Да и обиделся ли он? Тут всё мраком покрыто. Особо непонятно душевное состояние и безумная демонстративная отвага человека, написавшего эти строки. Это очень доходчиво объяснил себе, например, Борис Пастернак, которому обстоятельствами суждено было сыграть в жизни Мандельштама роль ненужную, такую, которую хотелось бы забыть, да не забывается. Но о том позже. А пока процитирую «Заметки о пересечении биографий Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака». Память. Исторический сборник. Париж, 1981. С. 316: «Как-то, гуляя по улицам, забрели они на какую-то безлюдную окраину города в районе Тверских-Ямских, звуковым фоном запомнился Пастернаку скрип ломовых извозчичьих телег. Здесь Мандельштам и прочёл ему про кремлёвского горца. Выслушав, Пастернак сказал: “То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому”».
С тех пор Пастернака преследовал навязчивый страх, не узнают ли о том, что Мандельштам читал ему стихи, "не имеющие отношения к литературе". Это в своё время сыграет в судьбе Мандельштама самую роковую роль.
Но суть не в этом.
Суть в том, что Мандельштам получил за это свои три года высылки. И оказался сначала в симпатичном, но глухом уральском городке Чердынь. Однако Сталин, как это ни покажется странным и невероятным, лично сделал его ссылку более сносной. Есть известная его резолюция на письме Бухарина, оборотившего внимание вождя к опальному поэту: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие...». Мандельштамам по воле Сталина позволяют поселиться теперь на выбор в двенадцати крупнейших городах страны. Супруги выбирают Воронеж. И получилось так, что именно воронежский цикл стихотворений Мандельштама («Воронежские тетради») становится вершиной его творчества. Тут вспоминается сразу такая же, как бы это аккуратнее сказать, «благотворная» ссылка Пушкина в Михайловское, где сразу и вполне оформился его гений.
Вернулся Мандельштам из ссылки с целым ворохом стихов, в том числе со знаменитой «Одой Сталину», в которой, впрочем, немало почти издевательски невразумительного, это даже заставляет думать о каком-то вовсе невероятном эзоповом языке:
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов.
Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко…
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга исполина.
Понятно тут только одно, Мандельштам в Воронеж больше не хотел. Он ему опостылел.
Но судьба его была уже предрешена. И дело тут не в Сталине. Получается ещё одна совершенно невероятная вещь, которых так много на страницах нашей отечественной истории. Самая яркая и символически ёмкая жертва сталинизма, к самому Сталину, практически, почти не имеет отношения. Тут очень кстати приходится одна расхожая цитата из Довлатова: «…Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?».
Так вот, в этом месте моего повествования подсуетился Владимир Ставский, тогдашний глава Союза писателей. От него ушла бумага со страшным доносом, из тех четырёх миллионов, «железному наркому» Ежову. К доносу приложена была ещё бумага, с оценкой последних его, Мандельштама, стихов, сделанная писателем Павлом Павленко. Павленко тут тоже оказался сбоку припёка. Эту рецензию он написал месяцев за пять до описываемых событий и считаться доносчиком не может. Он тогда, пять месяцев назад, просто выполнил задание и просьбу того же Ставского. А как эту рецензию его литературный шеф использовал, ему было неведомо. Я её, эту рецензию, отыскал, там есть строчка удивительная. В политическую и контрреволюционную вину Мандельштаму ставится то, что «…язык его стихов сложен, тёмен и пахнет Пастернаком…». Известный тоже в прошлом стихотворец Иосиф Джугашвили достоинства стихов Пастернака не отрицал, но в некоторых местах считал их вот именно «тёмными». И тогда Ставский решил, что павленковский опус можно к доносу приложить.
Зачем же это стало нужно Ставскому? Авторитетный исследователь жизни Осипа Мандельштама Эрнест Штотланд считает, и доказательно считает, что «прямым виновником ареста и гибели Мандельштама является Ставский и только Ставский, ни Сталин, ни НКВД, самостоятельного интереса к поэту не питали. Только у Ставского был интерес — квартира Мандельштама в престижном писательском доме для друга молодости Николая Костарева, участника гражданской войны, писателя-очеркиста».
Похоже на правду. Из статистики тогдашних доносов ясно, что чаще всего вдохновлял доносчиков именно квартирный вопрос. Это и из великого романа известно: «квартирный вопрос испортил москвичей».
А Мандельштаму он стоил жизни. На этот раз он был «изолирован» на целых пять лет. И через четыре месяца такой изоляции умер в тюремном лазарете.
А строчка о Пастернаке получила после этого совсем неожиданное и роковое прочтение.
Вот тут и начинается история, которую я хотел бы заново прочувствовать, больно уж она показательна в жизни страны, в жизни обитателей верхнего этажа советской литературы тех грозных лет, и вообще — истории нравов культурной элиты первой в мире страны советов.
«Вы плохой товарищ, товарищ Пастернак…»
Именно Пастернаку позвонил Сталин в один из дней 1934-го года. И речь в разговоре пошла как раз об Осипе Мандельштаме. Заметим, что Мандельштам в воронежской отсидке провёл пока только месяц ещё. И то ещё заметим, что Сталина, судя по разговору, не переставало беспокоить положение Мандельштама. Вот это и есть странный и загадочный момент. Почему же это Сталин лично захотел облегчить своему «обидчику» Мандельштаму жизнь? Это попытался объяснить, например, Фазиль Искандер. Он полагал даже, что Сталину понравилось «пасквильное» сочинение Осипа Эмильевича. Герой стихотворения предстаёт здесь, если вглядеться внимательно, разумеется, в «мерзком» образе тирана, но сглаживается всё провозглашением «неодолимой силы Сталина». И вообще — его слова «как пудовые гири, верны», он «играет услугами полулюдей», а страна живёт в страхе перед ним, так что даже «речи за десять шагов не слышны». Но это вряд ли.
Итак, Сталин позвонил Пастернаку. Это единственное, что в этой истории достоверно. Дальше всё надо сопоставлять и угадывать. Играть в некий захватывающий конструктор, составленный из мелких деталей, обрывков и слухов. Слухи эти, однако, можно строго проверить абсолютно надёжными источниками. Но, по-прежнему, остаётся в этом разговоре тайна, которую угадать не раз пытались. Сам Пастернак не оставил никаких записей того разговора, хотя часто о нём рассказывал. Рассказы его запоминали. Записывали. И этих записей много накопилось. Но прежде одно интереснейшее замечание жены Пастернака: «После сталинского звонка через несколько часов вся Москва знала о разговоре Бори со Сталиным. В Союзе писателей всё перевернулось. До этого, когда мы приходили в ресторан обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто — одевались сами. Когда же мы появились там после разговора, швейцар распахнул перед нами двери и побежал нас раздевать. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, рассыпались в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз писателей. Эта перемена по отношению к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила».
Разговор, как видим, получился важный для литературной братии, для крупных и мелких, вплоть до гардеробщика, чинов писательской организации страны. А для Пастернака и вообще роковой какой-то вышел разговор. Судьбоносный, но не к добру. Досадное и несмываемое пятно осталось на его поэтическом одеянии. Неприятный, судя по всему, остался осадок и на дне его души. Итак, попробуем сначала узнать точно, что же Сталин сказал Пастернаку.
Вот свидетельство Анны Ахматовой: «Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом всё будет в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. “Если б мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти”. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. “Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?” — “Писательские организации не занимаются этим с 1927 года”. — “Но ведь он ваш друг?”. Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: “Но ведь он же мастер, мастер?”. Пастернак ответил: “Это не имеет значения…”. Пастернак думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы. “Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить”. — “О чём?”. — “О жизни и смерти”. Сталин повесил трубку».
Итак, сработал тут давний страх Пастернака перед прослушанными им стихами Мандельштама. И это поставило жизнь Осипа Эмильевича на последнюю роковую грань. Разговор Сталина с Пастернаком, который мог стать спасительным для Мандельштама, закончился ничем. По вине Пастернака, однако.
Тут сразу и начались многочисленные поправки, которые могут отчасти прояснить это тёмное дело: «Со Сталиным так не говорили, как хочет это представить Пастернак». Так считает Иззи Вишневецкий в статье «Пастернак и Сталин».
Галина фон Мекк в книге «Такими я их помню...» уточняет слова Сталина в том месте, где Пастернак замялся с ответом на вопрос «Но ведь он ваш друг?»: «Вождь проговорил с насмешкой: “Это всё, что Вы можете сказать? Когда наши друзья попадали в беду, мы лучше умели сражаться за них!”».
Ещё одно дополнение можно найти в книге В. Шенталинского «Рабы свободы»: «“А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак”, сказал Сталин и положил трубку».
«Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем. И бросил трубку». Это из книги Вл. Соловьева. «Призрак, кусающий себе локти», вышедшей в эмигрантском издании Нью-йорка.
«Когда Б.Л. замолчал, Сталин сказал насмешливо: “Ну вот, ты и не сумел защитить товарища”, — и повесил трубку. Б.Л. сказал мне, что в этот момент у него просто дух замер; так унизительно повешена трубка; и действительно он оказался не товарищем, и разговор вышел не такой, как полагалось бы”». Это из книги Ольги Ивинской «В плену времени».
А Виктор Шкловский передавал окончание знаменитого сталинского оборота так: «Я думал, что вы великий поэт, а вы великий фальсификатор, — И повесил трубку... Мне рассказывал Пастернак — и плакал. — Значит, он просто растерялся. — Растерялся. Конечно. Он мог бы попросить: “Отдайте мне этого, этого человека”. Если б знал. Тот бы отдал... А тот растерялся. Вот такая, понимаете ли, история...».
Между прочим, жена Пастернака наоборот, утверждает, что об испуге и растерянности не было и речи: «Боря говорил со Сталиным просто, без оглядок, без политики, очень непосредственно». Более того: «Я спросила Борю, что ответил Сталин на предложение побеседовать о жизни и смерти. Оказалось, что Сталин сказал, что поговорит с ним с удовольствием, но не знает, как это сделать».
Пастернак сказал ещё: «Мне... неудобно было говорить, у меня были гости...».
А Мария Богословская, жена репрессированного поэта Сергея Боброва считает, что сталинский вопрос — «Но ведь он же мастер, мастер?» — повлиял на выбор Булгаковым веского словесного знака, которым он пометил героя своего знаменитого романа.
Теперь о том, а что же конкретно говорил Пастернак Сталину. Вот опять из книги Виталия Шенталинского, исследовавшего «литературные архивы» КГБ:
Сталин: «Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нём, товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
“Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления. Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу”».
По версии же Н. Вильмонта, автора книги «О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли» Пастернак ответил на роковой вопрос Сталина так: «Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами — об этом я всегда мечтал».
Пастернак, конечно, понимал, как неловко, невыигрышно выглядит он в этом разговоре и какова выходит его невольная роль в жизненной трагедии Мандельштама. И он пытался оправдывать себя, но это выходило неуклюже.
«Сталин его спросил, как он относится Мандельштаму, что он может сказать о Мандельштаме? “И вот, вероятно, это большая искренность и честность поэта, — сказал мне о себе Пастернак, — я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое. Вот я и ответил, что ничего о Мандельштаме сказать не могу».
Та же Мария Богословская, жена репрессированного поэта Сергея Боброва уточняет нечто уже нещадное для Пастернака: «…на протяжении всего этого мучительного для него разговора со Сталиным Пастернака точила одна лишь мысль: знает ли Сталин, что Мандельштам читал ему своё самоубийственное стихотворение? Неужели — знает? А, может, всё-таки не знает?».
«Со мной произошло нечто ужасное! Ужасное! И я вёл себя как трус!», — сознавался позже и сам Пастернак.
«Пастернак попытался перезвонить Сталину, но, совершенно естественно, не смог к нему дозвониться. Вся эта история доставляла ему, видно, глубокое мученье: в том виде, в каком она изложена здесь, он рассказывал её мне, по крайней мере, дважды». Это заметил Исайя Берлин в книге «История свободы».
«Струсил. Напустил в штаны. А нельзя было. Сталин был такой человек... Конечно, жестокости невероятной, но всё-таки...». Из магнитофонной записи беседы репрессированного поэта С.П. Боброва, приведённой в книге В.Д. Дувакина «Осип и Надежда Мандельштамы».
Конец Мандельштама ужасен. Вариантов того, как уходил он из жизни много. Я приведу тот, который кажется мне наиболее достоверным. Он описан эмигрантом Г. Стуковым, а за его надёжность ручается один из авторитетных знатоков жизни и творчества Мандельштама Г.П. Струве, сын известного политического изгнанника. Согласно этому описанию во Владивостоке Мандельштам застрял. Не было навигации. Дальше его этап должен был продлиться, конечно, в Магадан. «Ещё в этапе он, Мандельштам, стал обнаруживать признаки помешательства. Подозревая, что начальство (этапный караул) получило из Москвы приказ отравить его, он отказался принимать пищу, которая состояла из хлеба, селёдки, щей из сушёных овощей и иногда пшена. Соседи уличили его в хищении хлебного пайка и стали подвергать зверскому избиению, пока не убедились в его безумии. На владивостокской транзитке сумасшествие О.Э. приняло ещё более острые формы. Он боялся отравления, похищал продукты у соседей по бараку (он считал, что их пайки не были отравлены), его стали снова зверски избивать. Кончилось тем, что его выбросили из барака, он жил около сорных ям, питался отбросами. Грязный, заросший седыми волосами, длиннобородый, в лохмотьях, безумный, он превратился в лагерное пугало. Изредка его подкармливали врачи из лагерного медпункта, среди которых был один известный воронежский врач, любитель стихов, хорошо знавший Мандельштама».
Тело Мандельштама до весны вместе с другими усопшими лежало непогребённым. Затем весь «зимний штабель» был захоронен в братской могиле.
Теперь представьте, как жалко мне было расставаться с другим Мандельштамом, которого я узнал когда-то в словах Эренбурга, напечатанных в 1961 году в «Новом мире»: «…в 1938 году Осип Эмильевич умер за десять тысяч километров от родного города; больной, у костра он читал сонеты Петрарки. Да, Осип Эмильевич боялся выпить стакан некипяченой воды, но в нем жило настоящее мужество, прошло через всю его жизнь — до сонетов у лагерного костра...» (№1. С. 144). Говорят, что сделал эту красивую картинку Эренбург вполне сознательно — «для стиля». А как ведь хотелось верить в эти слова.
Сама же песня, но в особенности ее новый куплет сильно позабавили и порадовали Н.Я.: еще бы — она не забыла, как в видах барышей от кандидатской степени она и сама вступила в точности на ту же стезю, что и «товарищ Сталин» — на стезю языкознания. Этот двенадцатый куплет позабавил и порадовал ее настолько, что она тут же поделилась им сразу с несколькими корреспондентами.
6 января 1963 года из Пскова она написала Н.Е. Штемпель: «Прислали мне строчки лагерной песенки <…>. Ее широко сейчас поют. И в ней новая строфа:
В Москве открыли ваш музей подарков,
Сам Исаковский пишет песни вам,
А нам читает у костра Петрарку
Фартовый парень —
Оська Мандельштам».
В те же, по-видимому, дни Н.Я. сообщила эту важную новость и Л.Я. Гинзбург:
«Знаете песенку:
Товарищ Сталин, вы большой ученый <…>
Ее поют с новой строфой <…> Автор песни — Юз Алешковский».
Эту экспроприацию тонко уловила Надежда Яковлевна Мандельштам, пропустившая через себя максимум словесной эмпирики на этот счет:
«Но среди новелл есть и другие, претендующие на достоверность и изукрашенные массой подробностей. Одна из них рассказывает, что Мандельштам умер на судне, направлявшемся на Колыму. Далее следует подробный рассказ, как его бросили в океан. К легендам относится убийство Мандельштама уголовниками и чтение у костра Петрарки. Вот на последнюю удочку клюнули очень многие, потому что это типовой, так сказать, поэтический стандарт.
— Насчет строфы. Ее автор удачливый стихоплет и песенник — он давно помер — прочитал мне ее в ЦДЛ, и я сказал, что все строки фанаберически идиотичны, особенно «читал Петрарку фартовый парень Ося Мандельштам.
Какой, говорю, … костер, какая … декламация, когда человек буквально сошел с ума от всей этой гнусной … и до ужаса оголодал и вообще — что за чудовищно бесстыдное хамство эта твоя, козел, запанибратская интонация?»