Нервная рука теребит меня, будит - я сам не заметил как уснул. Фрея.
- Интересный какой! Смышленый! Митенька наш! Жаль нельзя общаться. И потрогать нельзя, я то бы я его… - она едва сдерживает бурю в груди, и прижимает к ней ладони, будто стараясь унять сердцебиение. – Только прошу, т-сс, если узнают что я хожу к нему, сошлют ведь на север, без права перемещения…
Я еще не отошел ото сна, но кое-что уже понимаю. Она ходит смотреть на своего ребенка из-за угла, тайком, иначе нельзя здесь, иначе ссылка.
В отутюженном государстве, где дети воспитываются в коллективе, в интернате, где все одинаковы и лишены предрассудков: инстинкт, запретный, постыдный здесь, но древний, как и само человечество, как и сама вселенная. Материнский инстинкт, заставляет Фрею, а может и не только одну Фрею, найти свое дитя, подсмотреть, полюбоваться, все в страдании и невозможности потрогать, обнять…
- Как хорошо он разговаривает! Играет с ребятами и все его любят! Делится игрушками… - продолжает Фрея меняя мне повязку. Загремела стеклом в эмалированной посудине, - Поворачивайся, укол…
А мне приятны ее руки, манит стройная фигура, пахнет от нее тонкими духами и чистотой, и умиляет колпачок на голове. И хотя сон не отпускает, бродят в голове мрачные мысли и сын не дает покоя, я ловлю эти руки, прижимаю к губам, протягиваю ладонь через белый халат по талии, притягиваю к себе горячее тело. Склоняю ее - податливую и мягкую, зарываюсь лицом в шею, целую, обжигаю этим поцелуем, заставляю вздрогнуть и отпрянуть.
- Ты чего? Одной случки мало? – шепчет она дрожа.
- Причем здесь случка? – меня уже раздражают подобные выражения, - Ты нравишься мне, это естественно… Ты женщина - я мужчина… Или проявления симпатии также под запретом?
Рот ее приоткрыт, она не понимает, о чем я говорю, она ловит воздух как рыбка, ей не по себе и видимо ответа на мой вопрос не будет.
- Какая еще симпатия? Мне все симпатичны, каждый живущий на планете, ведь все мы братья, товарищи... - я вновь пытаюсь привлечь ее к себе, но не выходит, Фрея как змея, выворачивается, выгибается и встает. – Товарищ, я буду кричать!
Я ложусь на живот, готовый к инъекции, и меньше уже болит голова, да и тошнота прошла, мне гораздо лучше. Резко Фрея оголяет мне пятую точку, с быстротой молнии делает укол, и гремя стеклом в посудине устремляется к выходу.
- Подумай, Фрея! – смеюсь я ей вдогонку, - не делай поспешных выводов! Ты нравишься мне, а когда-то и я тебе вроде нравился, так что…
Хлопнула дверь, сквозняком поколебав шторы-жалюзи, и за окном темно уже, только слышно звуки оркестра доносящиеся издали, прохладный туманный воздух устремляется в палату, и мне спокойно, но одиноко почему-то, а еще душно.
Душно от робота-Фреи, от правильности уклада, от отсутствия диска, что позволил бы мне убежать отсюда куда-нибудь в другую реальность. Я заперт.
Дернулась ручка двери. Фрея передумала? Нет, это не Фрея - это Доктор. Заходит с деловитым непринужденным видом, усаживается на стул, подвигается, вновь проводит манипуляции в виде щелканья пальцами у носа и измерения пульса.
- Неплохо. Все нормализуется, завтра можно будет выпустить тебя отсюда.
Только теперь я понял, что не знаю - кто я здесь, и где живу вообще, чем я тут занимаюсь, и какое место занимаю в своеобразном коммунистическом муравейнике.
- Доктор, кем я работаю? – спросил я в первую очередь.
- Ты декламатор… - ответил он, щелкая кнопкой градусника. – Декламируешь со сцены постановления, хвалишь передовых работников, сводки о выработанной продукции озвучиваешь, грамоты и медали вручаешь, а еще стихи… - поднял мой локоть, сунул подмышку градусник. – Видишь ли, здесь не знают хорошей поэзии, плохо развит художественный вкус у людей, ну ты знаешь, почему. А спрос есть. Потребность в прекрасном, в духовном, в душевном, если хочешь. Не появилось в этом государстве тонко чувствующих поэтов, а ты знаешь много стихов наизусть, вот и радуешь общество время от времени…
Пропищал градусник, я достал его и протянул Доктору:
- А где я живу?
- В этом общежитии, комната 672, двадцатый этаж. Фрея проводит тебя если что, впрочем, ты и сам способен найти свою обитель, ведь как раз оттуда и вышел, когда с лестницы упал. Уж это ты наверняка помнишь…
Доктор вперил взгляд в табло градусника, а я схватил его запястье, и затараторил:
- Я ничего не пойму, Доктор! «Саранча», идолы, имбецилы и теперь вот это - коммунизм, что не способен произвести на свет толкового поэта или художника. Строй, где нет места любви и нет возможности быть рядом с собственными детьми, ведь они собственность коммунистического общества! Неужели ничего лучше не придумал Пришелец? Неужели это и есть венец жизни? Пластина? Зачем она человеку? Она же искажает его сущность и деформирует сознание: не лучше ли будет без нее?
Доктор вздрогнул, стальным твердым взглядом посмотрел мне в глаза и ответил:
- Ты мало знаешь, Алексей, не тебе судить Алексея, и прошу, не называй его Пришельцем, вы же одно целое с ним… Пластина? Да, может и переборщил я с «ангельской сущностью», но поверь, это самое гуманное и справедливое общество какое я видел, а видел я не мало… Пусть со своим недостатками, но… Ты привыкнешь, и оценишь задумку!
Он встал, собираясь уходить, но у меня еще есть вопросы:
- Куда он подевался, тот Алексей? С моим диском к тому же?
Доктор остановился на полпути:
- С твоим диском? Хм, он не твой - этот диск, он скорее мой…
Я удивлен, но продолжаю спрашивать:
- Не важно, так где он? Пришелец-Алексей?
- Он ушел из этого мира, добился победы гомо сапиенс моралис, и ушел. Ему как и тебе, претил новый строй, не понял он моих планов, все говорил что душно ему, да и в гомо сапиенс не находил он больше приставки «моралис», все из-за тех же поэтов, о которых и ты упоминаешь…
Доктор схватился за ручку двери: - Сейчас он в другом мире. Ожидает и пытается из дикаря, воспитать – человека…
Он скрывается в полумраке приемного покоя, но я еще кое-что хочу узнать:
- Отец. Жив он здесь?
Молчаливое мотание головой и вздох:
- Ты забываешь, что в этом мире родители не знают своих детей, а дети родителей. Потому, забудь. Да и нет у тебя никого…
И напоследок:
- Что с Америкой? Помнится, Алексей говорил о мутантах в Штатах, так это правда? Поэтому Америка на картах черным отмечена?
Доктор не ответил, но по взгляду, брошенному на прощанье, я понял, что попал в точку.
Есть тут такие мутанты-исполины и от них угроза, и этому миру, и этому строю, и всему человечеству. И это то, ради чего Доктор нянчит меня, то, ради чего я здесь. Что-то поменять я должен, возможно, пластину вытащить, или как Пришелец, диктовать людям правила и вдохновлять на подвиги…
Надо же, Пришелец занялся воспитанием дикарей! А не он ли хотел истребить их за раз? "Воспитатель"… где-то я слышал подобное…
Я встал, прошелся по палате и выглянул в окно. Огромный дом, как тот, что из мира «саранчи» и есть общежитие, но освещен он со всех сторон фонарями-прожекторами, в центре современная детская площадка маячит очертаньями грибочков и горок, а вокруг нее, забор из рабицы. Больше толком ничего не видно - темно, и тени контрастирующие с прожекторами укрывают обзор.
Вернулся в постель, придерживая голову, улегся, укрылся. Завтра рассмотрю местные достопримечательности, завтра и выпишут меня… Декламатор! Это что-то новое… надо бы порыться в памяти, поискать там поэзию.
Сон окутал меня: спокойный и безмятежный. Несмотря на отказ от близости Фреи, несмотря на бередящие душу воспоминания о Азанет, несмотря на опасности из Америки и наличия в этой реальности маленького сына, которому в будущем предстоит стать кровожадным Принцем, несмотря на строй, не очень близкий и понятный мне.
Как там Фрея сына назвала? Митенька? Значит Дмитрий… Хм, любопытно посмотреть на него маленького… Я сплю.
«Молись!» Я молюсь, рьяно, с пеной у рта: за сына, за Фрею. Что-то огромное возвышается надо мной. Нога. Огромная нога мутанта-исполина, занесенная чтобы раздавить и от нее тень закрывающая свет. «Молись!» Я молюсь, хотя и не нуждаюсь теперь в Боге - вместе с «ангельской сущностью» из меня и почитание Господа выветрилось.
- Молись… - Фрея возвышается надо мной. – Я подала заявку на случку, теперь надо одобрения дождаться…
«Все же и она неравнодушна ко мне!» Распахиваю глаза, шторы-жалюзи отодвинуты от окна, а за ним переливистый щебет, мягкое майское солнце, и гомон детворы с площадки.
- Сколько ждать? – я тянусь к ней, пытаюсь поймать подол халата.
- С месяц, ведь повторная… анализы на совместимость ДНК есть в базе, да и здоровы мы, не считая травмы твоей…
Фрея отмахивается от меня, идет к столику с целью набрать в шприц лекарство.
- Как долго! – но я радуюсь. Мне легко и приятно, особенно учитывая взаимность желанной женщины.
- Последний укол в стационаре у тебя, все последующие на дому. Буду приходить к тебе на процедуры…
К обеду меня выписали, дали справку, попросив предоставить ее в Доме Культуры по месту работы и выпроводили. Фрея проводила меня до комнаты и ушла, оставив одного.
Комнатка десятиметровая: кровать, кресло-качалка, стол и табурет, все аскетично, скупо и лаконично, почти как в мире «саранчи» у Пришельца. Только мебель новая, на полу коврик, а на окне тюль. Пахнет здесь свежим линолеумом, краской пахнет, душновато, от запертых окон, но в общем-то жить можно.
Да и по пути сюда я не заметил прежней ветхой запущенности. Коридоры светлые, чистые и просторные, двери сплошь новые, полы ровные и в плитке. Лифт современный и без решеток, лакированный, горящий кнопками, быстрый в подъеме и беззвучный. А туалеты, привлекшие до этого мое внимание, светят вывеской, блестят выкрашенными белой эмалью дверями, и вполне посещаемы.
И нет в общежитии роскоши, нет цветов в вазонах, и ковры не лежат на полу, но есть уют, есть домашний покой, обжитость и обитаемость.
Есть снующие с кастрюлями и чайниками жильцы - улыбчивые и приветливые, умильно умывающиеся кошки, ждущие у дверей хозяев, звуки пылесоса, разговоры и смех есть.
Но почему так душно?
Из окна моего, с двадцатого этажа, - вид на город. В городе этом, все как в общежитии: просто, но уютно. Скверы, дороги и тротуары, цветущие кусты, машины, грузовики, фургоны перевозящие хлеб, цистерны с надписью «молоко», светофоры, церкви и храмы в изобилии, антенная вышка, и по периметру вокруг, такие же высотные, широкие общежития.
За ними лесополоса чередуется с чернеющими перепаханными полями, и где-то там, в лесу, пирамида с вставленной пластиной руководит этим порядочным, законопослушным, но душным обществом.
Сам дом – без намека на навес, с бело-красным фасадом, увешанный плакатами с лозунгами: «Слава труду!» «Миру мир!» «Вперед, товарищи!» и т. д.
А еще, помимо серпа и молота - везде развешены старые металлические трубы, очень смахивающие на уличный громкоговоритель, и возле каждого венки и цветы. Это видимо с войны - памятники, ведь как раз из громкоговорителей Пришелец вдохновлял людей.
Я осмотрелся, прилег, ведь головокружение все еще преследовало меня. На стене телевизор, небольшой и плоский, включил от пульта, пощелкал каналы.
Сводки с полей: посевная в разгаре, ток-шоу, где на острове строят дома на скорость, спортивные соревнования по бегу, подростковый фильм-комедия, индийский, судя по одежде и песням, и еще много чего. От «В мире животных», до реконструкций исторических событий.
И все без намека на агрессию, все в сонной безмятежности. Ни одного боевика или триллера, но для обычного человека, с привычными страстями – скучно. Оставил новости, где рассказывали о постройке новой фабрики-мыловарни и уставился в потолок.
Как здесь жить мужчине, с амбициями, с мужским восприятием действительности, в меру агрессивному, но в меру и дружелюбному, закрытому, в общем-то, одиночке по жизни, к тому же военному? Стихи читать? В эстафетах участвовать? На завод устроиться? Рабочим? Может археологом? Не знаю, есть ли здесь такая наука, копают ли эти безропотные агнцы землю в поисках разгадки мирозданья, или живут лишь по вере в Господа? По Завету Божьему. Как там? «В Начале было Слово. И Слово было – Бог…»
За окном колокольный звон, как ответ на мой вопрос. Обедня. И тут же затихло на улице, остановилось движение, шум и рокот машин заглох. Я выглянул в окно. С высоты почти не видно, но так и есть, люди молятся. Прохожие склонили головы, пионеры как шли - строем, стоят без движения, автомобили прямо посредине дороги заглушили двигатели. Все в молитве забыли бренные дела - Бог превыше всего.
Н-да, этот строй не совсем тот, каким я помню его по учебникам истории Советского Союза. Там вера только в светлое коммунистическое будущее была, но здесь коммунизм построен, а вера как сопутствие этому настоящему, как дальнейшая цель и смысл существования.
В дверь постучали. Фрея пришла. Виновато потупясь, принялась оправдываться за вторжение, но это совсем не обязательно, я рад ей как никогда.
- Доктор отпустил меня, сказал побыть немного твоим гидом, у тебя же частично память потеряна… Собирайся, пойдем прогуляемся, покажу окрестности, заодно бюллетень занесем.
Я мигом спрыгнул с кровати:
- Пойдем! Скучно здесь у вас, до зубной боли скучно…
Фрея глянула вопросительно, по всей видимости, слово «скучно» - неизвестно ей.
Теми же коридорами, на новеньком лифте мы достигли первого этажа. В холле светло и несколько молодых людей играют в бильярд. Сбоку дверь с надписью «Столовая» и оттуда запахи еды. Я остановился, втянул носом и кивнул туда.
- Ты голоден? И молчишь? – спросила Фрея, и не дожидаясь ответа втащила меня в столовую.
Столовая как столовая, с раздачей, с судками на подогреве, будто прямиком из советского прошлого прибыла. Только в моем детстве это заведение не отличалось ни чистотой, ни обслуживанием, ни новизной интерьера. Здесь же, все наоборот.
Блестят свежим кафелем стены, разносы белые, из твердого легкого пластика, на входе раковины для мытья рук и фонтанчики для питья, а в меню сплошь разносолы. Улыбчивые раздатчицы, приветливые благодарные посетители, компоты всех видов, выпечка поражающая размерами и начинками. Все для трудящихся, все на благо людей. Полное изобилие.
Поели, выпили кофе и продолжили путь. На улице тепло и нет суеты. Закрытая забором детская площадка пуста - тихий час у детей. Одинокие автомобили пересекают мостовую, прохожих мало - люди работают.
И во всем, куда бы не упал глаз: неспешность, равновесие, домашний уют. Во всем видится крепкая хозяйская рука, уклад отточенный десятилетиями упорного труда.
Но вот чего-то не хватает в этом коммунистическом пространстве, может художественного вкуса, может тонкости и плавности углов и граней, может фантазии творца в период вдохновения, может вложенной души… Не знаю…
Черно-белое кино. Еще и немое. Вот мое ощущение от этого мира. Пешком прогулялись по парку развлечений, завешенному алыми плакатами и транспарантами восхваляющими строй.
Полюбовались на местный колорит из белоснежных парковых статуй и памятников, подогнанных словно под копирку: идеальных в анатомии человека, но пустых с точки зрения слова в искусстве. Обогнули цирк и театр, несколько магазинов одежды и обуви, и вышли к прямоугольному стеклянному зданию Дома Культуры.
- Это и есть место твоей работы… - сказала Фрея и принялась рассказывать, как понравилось ей мое последнее прочтение Есенина, как тронула ее сердце поэзия о любви, хотя она и мало понимает что это такое. А я смотрел на нее и все думал: «И как мне жить здесь? Я скисну очень быстро, без этой самой любви, в обществе, не знающем эмоций порождающих эту самую любовь, поскольку обществу этому, и сравнивать не с чем. Оно и ненависти не знает. А я и без ненависти скисну…»
Зашли в здание, тут прохладно и гулко отдаются эхом в стенах шаги, прошли по лестнице на второй этаж и остановились около двери с вывеской «ДУРиК т. Пропанов Э. П.». Хм, «ДУРиК»? Но понятно, что это аббревиатура - Директор Управления Работников и Колхозников, или что-то подобное.
Постучали. Нас пригласили войти. За столом пухлый потный человечек с улыбкой во все зубы принял мой бюллетень и назначил время следующего выступления на воскресенье, выдав что-то типа плана на двадцати листах, с подробными описаниями достижений, фамилий людей, коих надо наградить грамотами за хорошую работу, и сводками выработок и посевов. В конце списка, жирным шрифтом: РПППП. Выйдя из кабинета, я ткнул в эти РПППП пальцем, интересуясь у Фреи:
- Это что?
Она хохотнула низко и ответила:
- Развлекательная программа по продвижению поэзии!
Что ж, ясно.