Робеспьер и Сен-Жюст медленно шли по улице Сент-Оноре. Публика на одной из центральных артерий Парижа пугала и поражала одновременно. Осенью 1792 года революционная борьба перемешала всё население французской столицы. Проходя мимо очередного нищего, Неподкупный как-то отрешённо произнёс:
— Всяк своего счастья кузнец…
Сен-Жюст встрепенулся и, передумав подавать милостыню, убрал кошёлку обратно в карман.
— Во всяком случае, так сказал консул Аппий Клавдий, — уточнил Робеспьер.
— Но разве якобинцы не выступают за бедных?
— За бедных? Да. За нищих? Нет.
— Но как же Эбер?
— Эбер, пусть и посещает якобинцев, на такового похож мало.
— Но он предан идее революции и стоит горой за республику.
— Он скорее верен идее расправы над всем и вся. Он и его друзья залили кровью все тюрьмы в стране месяц назад. И потом, разве так поступает якобинец?
Они прошли ещё немного молча.
— А Дантон? Он тоже любит обращаться к нищим, часто выступает на улицах.
— Жорж другое дело, Антуан, — сказал Робеспьер, заговорщически улыбаясь Сен-Жюсту, — Дантон это крик революции. Он обращается ко всем, но не все его слушают. Эбер же давит на тех, кто точно пойдёт за ним.
— На нищих?
— Верно. Эбер знает, что те, кому нечего терять, особенно озлоблены и готовы делать, что угодно, дай им только на это разрешение. Он хорошо знает, кто читает его «Папашу Дюшена», а потому и пишет то, что они хотят услышать.
— А кто пишет не так?
Робеспьер усмехнулся:
— А это очень хороший вопрос…
Они шли дальше, мимо многочисленных ораторов, вопивших что-то о республике и монархии, но слушать такие речи не хотелось. Ораторское искусство на то и искусство, что им нужно владеть, а не просто пытаться перекричать городской шум.
Мимо них проезжали телеги, груженные всякими бочками и ящиками; проходили и нищие, и богатые. Всюду реяли трёхцветные флаги. Около одного такого Робеспьер внезапно остановился.
— А вот здесь всего три года назад висел белый флаг Бурбонов…
Сен-Жюст поднял голову. Возможно, в этом здании находился какой-нибудь дворянский салон или клуб роялистов. Быть может, здесь собирались офицеры или большие чиновники для обсуждения каких-то планов. Однако теперь здесь устраивали ораторские поединки. Как раз ко входу приближалась небольшая толпа, обступившая одного человека.
— Дантон, — заключил Робеспьер, прислушавшись к голосам.
Он быстро завёл Сен-Жюста в ближайший переулок. Оттуда они вместе наблюдали за тщетными попытками знаменитого революционера пробиться сквозь своих поклонников в тот самый ораторский клуб. Толпа не хотела отпускать своего героя: ему задавали всё новые вопросы, признавались в любви, просто норовили потрогать его камзол.
— А почему не узнают Вас? — спросил Сен-Жюст. — Мы прошли почти всю улицу, но никто к Вам не подошёл.
— Мы две разные революции, Антуан.
Робеспьер поднял очки на лоб, как делал всегда, готовясь что-то разъяснять.
— Дантон это уличная революция. Он ярок, громогласен, невероятно эмоционален. Ему тесно в зале заседаний Конвента. Когда он выступает с трибуны, его крик слышит весь Тюильри, целый квартал, а по-хорошему, ещё и левобережный Париж целиком. Таких любят люди, которым только подавай сладкие речи и поводы для сплетен.
— А Вы? Какая Вы революция?
— Робеспьер это кабинетная революция. Мой удел тихая и незаметная работа с бумагами. Декреты, резолюции, постановления — всё то, что узаконивает революцию, моё дело. Обо мне не пишут ярких заголовков, меня почти не обсуждают на улицах. Однако весь Париж слышит мой тихий шёпот с трибуны якобинского клуба.
Сен-Жюст задумался. Наконец из толпы собственных обожателей появился Дантон. Неопрятный, какой-то помятый, со сбитым набекрень париком — он больше походил на проходимца с улиц, чем на депутата Национального Конвента.
Вдруг с его головы кто-то сорвал парик и закричал: «У меня волосы кумира!» — Дантон захохотал, поднял прядь своих волос и прокричал то же самое. Взгляд Сен-Жюста как-то невольно перевёлся на наблюдавшего за этим Робеспьера. Его лицо не выражало эмоций, глаза лишь щурились в попытках лучше разглядеть происходящее. Представить себе такую же сцену с его участием было невозможно. Они действительно были двумя отдельными революциями.
— И к какой из ваших революций я должен примкнуть?
— Ни к одной, — ответил Робеспьер и повернулся к Сен-Жюсту, — я рад, что стал твоим наставником. Я хочу взрастить в тебе совершенно новое поколение революционеров.
— Какое же?
— Поколение, которое сможет одинаково хорошо выступать и на улицах, и в Конвенте. Поколение, которому будут не чужды и публичные речи, и тихая работа с бумагами. Поколение, которое поведёт республику после нас.
— Вас?
Робеспьер медленно повёл Сен-Жюста обратно на улицу.
— Антуан, мы выросли сами, как сорняки в поле. Нас никто не направлял на нужный путь, мы были первопроходцами. Теперь же я хочу окультурить наши сорняки. Пусть болотную королевскую лилию сменит всегда обращённый к свету подсолнух республики.
— Считаете, что я справлюсь?
— Непременно! А, раз уж выдалась такая возможность, я предлагаю тебе послушать Дантона.
— Но зачем тогда мы от него прятались?
Робеспьер окинул протеже лукавым взглядом.
— Некоторых встреч лучше избегать до некоторого времени.
И вместе они вошли в клуб следом за толпой почитателей Дантона.
На этом я прощаюсь. Подписывайтесь на канал, чтобы не пропускать новых публикаций. Увидимся!
