Начало.
Размеренное привычное утро не умиротворяет. Так и вертится в голове мысль, что надо обязательно вспомнить, что говорила тогда бабушка соседке? И только когда идёт будить дочь, Катя вдруг замирает.
Неясная пока мысль, но мысль, которая обнадёживает. У них не стало тепла! Раньше было, а теперь – не стало. Не стало шуток, смеха, разговоров не про дела и успехи в школе.
Вот вчера, например. Она совершенно привычно спросила дочь про оценки и проверочную. А дочь так же привычно ответила. Когда Настя перестала делиться с ней своими происшествиями? Вот этими всеми как будто неважными историями. Она совсем не рассказывает о подружках и мальчишках. О математичке, что она «жаба», а о русичке, что она «мимишная». Их семья – как будто неживая. Как офис: план, выполнение плана, отчёт.
Провожая дочь, Катя не говорит того, что говорит всегда. Она вдруг желает хорошего дня и обнимает Настю. Настя кивает, потом смотрит на мать с недоумением.
Дальше Катя действует словно по наитию и просит про себя бабушку, как будто бабушка может слышать и помочь: «Бабуля, помоги, надоумь!».
Отец должен приехать за Тимофеем, и Катя звонит, замирая и едва не скрестив, как в детстве, пальцы: «Папа. Коробка, с бабушкиными вещами. Она цела?».
И выдыхает с облегчением. Цела!
Катя двигается стремительно, и мысли такие же – стремительные, быстрые.
Она решает варить борщ. Или щи. Хмурит бровь, думает, что это совершенно всё равно! Но это почему-то важно. Вместо правильных супов с куриной грудкой, брокколи и цветной капустой. Ещё бы пирожки испечь, но Катя и не припомнит, когда бралась за тесто.
Она поглядывает на коробку, которую так и не открыла, мешает лопаткой лук в сковороде, улыбается. Вспоминает, как учила бабушка. Бабуля с едой разговаривала. И Кате объясняла: «Тут чувствовать нужно. Борщ – он цветной. Смотри! Видишь, какой лучок радостный? Золотистый. А добавим морковку, станет ещё радостней – оранжевым».
И Катя снова улыбается, думает, что скажет Андрей, когда она подаст ему хлеб с тонкими розовыми пластинками сала? Удивится, это точно. У них уже несколько лет всё правильное и полезное.
И вспоминает, вспоминает, как говорила соседке бабуля!
Ругала, что та ходит к цыганве за приворотами. «У доброй жены – всё приворот!», – уверяла бабушка. «Щи варишь – приворот, пироги печёшь – приворот».
Соседка махала на бабушку рукой досадливо.
«Вот потому твой Серёня на Люську и зарится», – бабушка говорит убедительно. «Ты, что готовишь, что мужа на работу провожаешь – всё одно: зу-зу-зу, зу-зу-зу. Будто пилой пилишь! А как он за дело берётся, ходишь вокруг – то тебе не так, это – не этак!».
Катя даже замирает с лопаткой в руке. Андрей. Андрей говорил что-то такое про «бу-бу-бу».
«А то ещё хуже. Он за тобой полдня ходит: «Ягодка да котинька, что, мол, не так?»». А ты как сквасишь лицо, да губы на сторону, поди догадайся – чем барыня недовольна!».
Катя долго не решается открыть коробку. Медлит. Уже и огонь под кастрюлей с борщом выключен, а Катя всё медлит.
На самом верху коробки, завёрнутые в грубую плотную бумагу – те самые, такие знакомые, немного щиплющие кожу носки. Эти – были для отца, эти – для матери. И Катины. Теперь не налезут, усмехается Катя. Катя выбирает те, что были связаны для матери. Долго смотрит на свои ноги, не замечая, как то, что сжимало сердце тоской в последнее время, становится горячим, обжигающим и, наконец, проливается слезами. Катя плачет, как маленькая. Всхлипывая, вытирая салфетками нос.
Мама говорила, что носки – это какой-то пережиток! Что у них в квартире, слава Богу, центральное отопление. И бабуля соглашалась и радовалась. Мол, баню топить не надо: вот он душ, открыл кран – течёт вода горячая. Всё под рукой, магазины – под боком. Удобно да легко всё, что уж говорить. И всё-таки иногда обеспокоенно говорила, что этак можно совсем расслабиться. Вроде как и некуда руки приложить. А потом – ну как лихие времена придут, как вы выживете. У вас всё – вот, как на подносе королям.
Мать закатывала глаза и спорила, что это в бабушке говорит память о голодном детстве. Бабушка не спорила. И глаза не закатывала. И губы не поджимала.
«А только плохо без дома и земли», – говорила, и глаза становились грустные-грустные: «В доме и тепло можно сохранить. А земля – всегда прокормит».
И говорила, что как хорошо жить теперь стало. Только одно беспокойно. Чем младше поколение, тем неприспособленней к жизни. Случись что, ничего не умеют, за себя постоять, за жизнь свою не смогут.
Слёзы у Кати заканчиваются. И ей совершенно наплевать, что нос распух, что веки – заплаканные.
Ей надо подумать о самом важном. Приедет Андрюша. Сперва, как бабушка соседку учила: накормить, приласкать?
А как приласкаешь? Если все разговоры в последнее время к одному. Даже не к ссоре. А будто между ними стеклянная витрина. Вроде видят друг друга, даже слышно друг друга, а что говорит каждый – не разобрать.
В памяти живо встаёт лицо мужа, и Катя замирает с открытым ртом. Вот лицо у него – несчастное, как будто растерянное.
А вот Катя говорит про свои беспокойства. Про будущее, мол, чего ждать? Что делать будем?
А он… Он обеспокоен. И руки становятся нервными, суетливыми. И Андрей сжимает их в кулаки. Или скрещивает на груди, подходит стремительно к окну и смотрит тяжёлым взглядом на улицу, избегая смотреть на Катю.
А Катя! Катя думала каждый раз, что это он на её слова, на неё саму так смотрит, реагирует. А может, дело в чём-то другом? Ни разу не задумалась.
Катя растерянно обводит глазами кухню. Вскакивает, ходит туда-сюда. Думать дальше – немного боязно. Мало ли до чего так додумаешься? Прислушивается к ощущениям – как хорошо в носках. Которые чуть-чуть щиплют кожу.
И уже не тоской, а теплом отзываются воспоминания. Бабуля моет Катины ножки в тазике, омывает шершавой рукой, приговаривает. Ах, вспомнить бы, что за приговоры. Но Катя помнит только мягкий баюкающий голос. И ещё, что Катя станет красивой, и что-то про «белу лебедь». А Катя вспоминает картинку из книжки «Сказки» Пушкина. Там Царевна-Лебедь. И Катя хихикает, потому что не может представить себя черноокой, волоокой красавицей, и чтоб под косой – месяц, а во лбу звезда. А на следующий день вырезает из цветной бумаги и месяц, и звезду, мостит под невнятную косичку месяц, а на лоб, как марку, лизнув языком, звезду.
Скоро приедет Андрей. И сначала Катя накормит. А как приласкать – не знает. Улыбается сама себе. Борщ сварила – приворот.
И в этот же момент чувствует, как полоснуло внутри. И замирает, садится, подпирает кулаками щёки. Ревность. Вот что за ядовитое растение тогда чуть не задушило Катю. Банальная ревность!
Просто Катя никогда не чувствовала такого. И думает, мог Андрей или не мог?
И вспоминает, как однажды они оба оказались в неприятной ситуации. Не то чтобы друзья, но приятели вовлекли. И пару недель Катя маялась и не знала, говорить Андрею или нет? Андрей заговорил первым. Вышло, что жена Кате рассказывала про парня на стороне. А муж Андрею – про барышню. И Андрей ужасно смущался, рассказывая Кате.
И не то чтобы вот прямо договорились тогда. Но было совершенно понятно, что это – отвратительно. Для всех, кто так или иначе в это вовлечён. И сами муж с женой. И их пассии. И Катя с Андреем. И вроде никаких обсуждений не затевали, но тогда твёрдо чувствовали, что у них так быть не может.
– Мало ли, мало ли? – бормочет Катя.
Та дама в новый город, с грудью которая. Ведь Катя и сама никак не могла от той округлой роскоши взгляд отвести. Но разве Андрей хоть намёком, хоть неясным, но интерес проявлял? Или это Катя себе надумала?
Ах, если бы можно было как-то узнать: что у другого на душе? О чём думает человек? Что Катя больше его не интересует, и что она – зануда. Только мельтешит перед глазами. Отчего этот тяжёлый взгляд?
Когда Андрей уже возится в коридоре, сообщив: «Я дома!», – сердце у Кати замирает. Одними губами Катя себе шепчет:
– Накормить. Приласкать, – и сердце отзывается ровными глубокими ударами: «Так. Так. Так».
И в ушах эхом это «так, так» отзывается. И Катя слышит и не слышит, что говорит муж. Буднично – про мать, про детей спрашивает и останавливается на пороге кухни:
– Это чем так пахнет?
– Борщ, – Катя улыбается, – голодный? – И на утвердительный кивок Андрея добавляет: – Мой руки. – Улыбается не ему, а кастрюле с борщом. И вдруг начинает даже не понимать, а просто знать, что это означает – приворот.
Андрей смотрит с лёгким недоумением, и бровь вопросительно поднимается вверх, но молча усаживается за стол.
И когда Катя ставит перед ним тарелку, а на ней, как у бабули, чёрный хлеб, а на нём розовые лепестки сала, снова бросает недоверчивый взгляд на жену.
Катя в ответ улыбается лукаво:
– Ешь, ешь!
У Андрея проступила лёгкая щетина. Раньше бы Катя отправила сперва в душ, бриться. А теперь думает: «Как же я тебя люблю».
Андрей замирает с ложкой.
– Красотища, Кать, – и смотрит, как будто разрешения просит.
– Ешь, – смеётся Катя, – и вдруг, повинуясь какому-то порыву, встаёт, проводит по плечу мужа, легко касается небритой щеки, выдыхает в ухо: «на здоровье».
Андрей ест с таким удовольствием, поглядывая на Катю. И бормоча про «вкуснотища какая» и «как это мы давно борща не варили».
В этом Кате чудится хороший знак.
До разговора, а Катя чувствует, просто знает, что он непременно будет, ещё есть время. И оно то тянется длинной нитью, то скачет, как расшалившийся кот.
Но стало теплее, да-да. Может ненамного, но что-то вернулось. Они как-то бережны друг с другом. И говорят тише и медленнее обычного. Это всё так странно для Кати. Как будто она жила нарисованным персонажем. Смотрела со стороны на их жизнь, а теперь вдруг вспомнила, что она не плоское изображение на картинке, а живая!
Катя заваривает чай и нервничает немного, и продолжает свою наивную молитву: «бабушка, надоумь!». И как будто и впрямь понимает или просто делает по наитию как надо.
Ей хочется спрашивать. У неё на языке вертятся десятки слов. И она уговаривает себя: «Молчи, Катя, молчи. Пусть он скажет.»
И когда муж садится напротив, такой свежий после душа, уже с гладкой кожей на щеках и подбородке, Катя вздыхает глубоко. Как так могло вообще случиться, что они вот это тепло просто профукали.
Теперь её руки двигаются суетливо и нервно. Она подвигает печенье, мармелад к нему. Но он накрывает её руки своими, смотрит внимательно, долго, наконец решается:
– Нам надо поговорить, Кать.
Она кивает и старательно прогоняет мысль «а что если». Представляет, как будто она выкорчёвывает, как неподатливый сорняк на огороде, эту страшную, глупую, отравляющую ревность.
– Кать, – начинает Андрей.
Слова даются ему тяжело. Хотя он говорит ровно, он, кажется, сто раз репетировал, прежде чем сказать.
Он говорит про работу, что там – всё не слава Богу. Катя кивает. Да, это она знает. Давно поняла. Но разве это повод? Андрей всегда найдёт выход. Они – найдут.
Смотрит внимательно с тревогой.
Он говорит, что искал варианты, но везде – одно и то же. Стабильности нет. И вообще, тупиковое какое-то всё. А тут – предложение! И он так боялся, что Катя даже слушать не станет. И он сам никак не мог решить: соглашаться или нет? И теперь не знает.
– Я дурак. Надо было сразу поговорить с тобой. А я... Мне, понимаешь, мысль эта понравилась. И я всё выдумывал аргументы. И доводы. Для тебя. Для себя даже.
У Кати глаза, наверное, стали, как блюдца.
– Кать. Мне предложили поехать в Новосиб. Не навсегда. На год. На стажировку. Обучение. Потом можно сюда, в Питер, вернуться. А можно и выше прыгнуть. Стать представителем. Но это… мотаться по стране.
Теперь Андрей уже сбивается. У него несчастное и растерянное лицо. И он говорит слова – быстро, а паузы – такие долгие. Он трёт переносицу. Порывается вскочить со стула. Но садится обратно и не решается снова взять Катины руки в свои.
Он говорит, что ему очень понравилась эта идея. Но он чувствовал себя полным мудаком. Поехать самому? Он даже подумать об этом не может. А сорвать Катю, детей из Питера – это тоже не укладывается в голове. Он обещал Кате, что они поедут на юг. На белый или золотой песок, а тут вдруг – Сибирь?
– И школа, кружки, ты всё время об этом говоришь. Вот как я вам это предложу?! И работа твоя…
– К-куда, – заикаясь, переспрашивает Катя.
– В Новосибирск, – сокрушённо говорит Андрей.
Даже если бы ей пригрозили расстрелом, Катя не смогла бы остановиться. Смех пополам с брызнувшими лёгкими слезами. Дурацкий смех – не остановить!
– Ты смеёшься надо мной? – глаза Андрея так близко, тёмные-тёмные глаза. Он внезапно целует. Так, как давным-давно не целовал. Как в первый раз. Когда он робел и боялся руку на талию положить, а потом вдруг впился губами в губы. Как тогда, когда он впервые попробовал, а после закрепил собственное право быть главой.
– Стой, стой, – Катя берёт его руки в свои, – я не над тобой, – она хмыкает, – Андрюша. Ты дурак, ты просто самый настоящий болван!
А он кивает согласно.
– Я ревновала, Андрей! Я решила… Я подумала… Я дура… Я думала, у тебя другая женщина! – Катя упрекает, но не сильно, не так, чтобы обидеть его. – И эта ещё, в новый год. Прости меня.
– Это ты прости меня. Я и правда вёл себя, как болван. Но ту даму от себя не так-то просто было отодвинуть.
– Я придумаю что-нибудь, – говорит Андрей. Целует жадными поцелуями в шею, берёт требовательно в охапку её лицо в обе ладони. Целует, как будто пьёт жадно из ключа. – Я придумаю, слышишь, ну его, этот Новосиб!
– Стой, да стой же! – Катя столько сейчас всего понимает, что если бы она смогла облечь это в слова, то получился бы завет для всех таких, как она! – Там холодно?!
– Где? – Андрей растерян.
Катя сердится немного, торопится:
– Да в Сибири же! – и снова смеётся. Вот в кого Тимка всё время прибавляет это «же».
– Ну… Зимой – да, – осторожно говорит Андрей.
– А жильё? – Катя чувствует странный, сумасшедший немного подъём. – Что с жильём?
– Квартира от завода. От предприятия. Или компенсация частичная.
– Так, так, – Катя бормочет, – а эту мы можем сдать, верно?
Катя замирает, останавливается. Ей страшно. Ей беспокойно от мыслей. Как это? И впрямь, как это? Уехать, увезти детей.
Теперь она жадно целует выбритые щёки мужа – мелко, отрывисто, быстро.
– Андрюша, ты прости меня. Я столько всего надумала.
– Это ты прости, я сам надумал, – он обнимает, дышит прямо в Катину макушку, – Кать, ты не должна ничего решать.
– У нас уже есть тёплые носки, – Катя высвобождается из объятий, демонстрирует ноги. И потом вылавливает из коробки пару, которую бабушка вязала для отца. И те, которые для Кати.
Андрей смотрит так, как будто подозревает, что его жена сошла с ума.
– Андрей. Мне страшно, – Катя кивает серьёзно, – но давай попробуем?
Андрей долго молчит, потом наконец говорит. Говорит медленно. Ласково. Кате кажется – как будто обнимает.
– Кать. Ты серьёзно?
Катя снова кивает. С десяток мыслей проносится в голове. Что это, наверное, странное решение. И что она не может сказать словами, но она понимает Андрея. И что в Сибири холодно зимой. А бабушка как раз говорила, что это очень важно – когда холодно, сохранять тепло.
– А можно там снять не квартиру, а дом? – внезапно спрашивает Катя и сама себе удивляется.
Андрей пожимает плечом, вглядывается в лицо Кати, говорит, что, наверное, можно.
– Соглашайся.
– Что?
– Ну, тебе же нужно дать ответ? Соглашайся.
– Кать, ты погоди. Ты подумай.
– Нет. Мы вместе подумаем, – уверенно говорит Катя.
Андрей договаривается с кем-то по телефону. О чём, Катя не слышит.
– У нас ещё два дня, чтобы всё обдумать. В понедельник надо дать ответ.
Они решают всё обсудить, но ничего не обсуждают больше в этот день. Катя спрашивает про работу, Андрей – отвечает. Андрей – про школу и кружки, а Катя – размышляет вслух.
Бабушка говорила, что с любой мыслью надо ночь переспать. Не тревожиться понапрасну, а лечь спать. Сон – как тепло. Его беречь надо.
– Утро вечера мудренее, – улыбается Катя мужу.
И вспоминает. Как у бабули спрашивала: что это? Как это?
И слышится Кате мягкий, такой тёплый, такой баюкающий голос бабулин.
– Вечером усталая. Что за день переделала – в руках-ногах гудит, в спине – ровно мешки таскала. И что переговорила за день, передумала – всё разом в голове. Или вот злилась на кого, сердилась – тоже. А то ещё мысли одна за одну, как петельки, цепляются. Такого удумаешь, что и приснится всякое! А надо всё перед сном отпустить. Утром ноги-руки отдохнут, за сон – душа успокоится. Умоешься, а мысли –
чистые-чистые! Вот тогда и думай. Тогда и решай. Мудрые мысли утром приходят. А вечером – гнать их надо. Мысли, да то, что на душе плохого скопилось.
– Как гнать? – хихикает маленькая Катя.
– А так и гони: уходите, мысли. Вот прямо за порог уходите! – смеётся в ответ бабушка. – Утром приходите, тогда я подумаю. Утром – мудро решишь.
Андрей спит. Давно так не спал. Лицо – спокойное. Плечо – теплое. Какое тёплое-тёплое плечо.
«Прогнал мысли», – улыбается Катя. И воспоминание о бабушке не полосует больше тоской. Отзывается теплом. «Утром придут мысли свежие», – засыпает Катя.
Светлана Шевченко
Редактор Юлия Науанова