Среднюю школу я закончил досрочно в 1941 в 17 лет, и не подлежал призыву в армию. Поступил учиться в Политех на военный факультет «Авиамоторостроение» с ускоренным обучением 3 года.
В 1942 году мне исполнилось 18 лет, и я был призван в армию, и направлен в Москву в военное училище. Но туда меня не приняли по здоровью, и направили в сборный пункт, откуда отправляют на фронт. На фронт я тоже не попал по здоровью. Попал в войска Противовоздушной обороны (ПВО). В войсках ПВО действующей армии я служил все годы войны. В этом рассказе описано, как протекала моя служба в начале и в конце.
«Подъем!!!» - кричит дневальный. Это значит, что уже 6 часов утра, и надо как можно быстрее одеться, чтобы успеть вовремя встать в строй. Тому, кто встанет в строй последним, обеспечен выговор перед строем и наряд вне очереди. Я не привык вскакивать так рано, но приходится. Быстро одеваюсь, но ботинок надеть почему-то не могу. Он мне безумно мал, хотя вчера был в самый раз. Наконец, понимаю в чем дело, и с трудом вытаскиваю из ботинка что-то специально в него вложенное. Тоже приходится повторять и с другим ботинком. Времени потеряно столько, что встаю в строй последним. Следуют нагоняй перед строем и наряд.
Видов нарядов много. Меня назначили в суточный наряд в караул. Перед отходом стараюсь тщательно спрятать в своем вещевом мешке самые дорогие мои вещички. Складной красивый маленький ножичек – подарок мамы – как память о ней и бритва – подарок папы. Бритва мне еще не нужна, но через годы может понадобиться. Пока же – это память о папе. Эти вещички я в редкие свободные минуты достаю из мешка, любуюсь ими и как бы становлюсь ближе к дому, становится легче переносить тяжесть и горе разлуки. Прошу своих соседей присматривать за моим вещмешком, чтобы его никто не трогал. Мне обещают. Я надеюсь, что караульная служба – это святой долг солдата, который каждый солдат должен и обязан уважать. Никто не может посягать на имущество, оставшееся бесхозным не по халатности или недосмотру солдата, а из-за необходимости сутки пробыть в карауле.
В карауле сутки разбиваются на многие равные части, чередующиеся во времени в строго определенном порядке. Стоишь на посту, потом столько же времени сидишь в караульном помещении, отдыхая от стояния на посту, но не спишь, потом такое же время спишь, не раздеваясь на нарах, и снова идешь на пост. Это все чередуется в течение всех суток наряда, после чего идешь в свою казарму продолжать службу. Стоя на посту, я думал о маме. Ах, как бы я хотел быть сейчас с ней! Я очень любил маму. Она была для меня самой красивой, самой доброй и самой заботливой из всех. Папа, преподавал высшую математику в Политехническом институте и обеспечивал семью деньгами.
За эти деньги купить ничего было нельзя. Продукты и вещи продавались только по карточкам. Товаров и продуктов для отоваривания карточек было недостаточно. Даже наши весьма скромные карточки служащих было не отоварить. В магазины, в которых что-то давали (никто тогда никогда не говорил продавали) по карточкам, выстраивались длинные очереди. На самом деле очереди были намного длиннее, чем они выглядели, так как многие люди приспособились стоять одновременно во многих разных очередях. Они занимали очереди и уходили. Это надо было уметь делать! Если так поступали недостаточно ловкие или неопытные люди, то занятые ими очереди пропадали.
Наша семья отоваривала свои карточки полностью и без очередей благодаря маминой работе. Она дома тайком от государства шила женщинам платья. Такое частное предпринимательство в те годы жестоко истреблялось. Если узнают, то пришлют такой налог, который не выплатишь, а не выплатишь, то конфискуют все имущество, а сам сядешь в тюрьму. Мама работала, дрожа от страха, как бы кто на нее не донес.
Среди ее заказчиц были директора магазинов, в которых что-то давали по карточкам. Эти директрисы сами предложили маме отоваривать карточки. Это была плата маме за ее работу. Мама сама в магазины не ходила – боялась. В магазины ходил папа. С черного хода он заходил в магазин, перед которым была жутко злая очередь, которая никого в магазин не пускала. Директор, отоварив карточки, сама выводила папу из магазина таким ходом, которого никто не знал, так как через черный ход с полными сумками выходить было опасно.
Работа у мамы была творческая, так как она сама и кроила и шила и создавала фасоны. Все надо было делать так, чтобы не терять нужных заказчиц, чтобы они были довольны, а это было не просто и требовало творчества. При этом мама все время что-то напевала. Она никогда не пела полным голосом, а только чуть-чуть напевала. Стоя на посту, я все время вспоминал маму, думал о том, что она сейчас делает. Ах! Как мне хотелось к маме!
Наконец, наряд подошел к концу, и я вернулся в свою казарму. Бросившись к своему вещмешку, я уже не нашел в нем ни ножичка, ни бритвы. Как мне было жаль потери такой дорогой для меня, бесценной памяти о милом мне доме. Памяти было жаль и очень жаль, но без этих вещей я мог свободно обходиться. Я обнаружил, что у меня во время пребывания в наряде пропала вещь, без которой я не мог обойтись. У меня пропал выданный мне котелок. Котелок необходим для того, чтобы получать в столовой еду. В котелок получаешь еду и используешь его же вместо тарелки, которой нет. Без котелка в столовой никакой еды не дадут, так как ее не в чем взять.
Я спросил у соседей, куда делся мой котелок. Они, в свою очередь, спросили, не черный ли он. Я ответил, что он черный. Солдаты оживились и сказали, что знают, где мой котелок. Я обрадовался и надеялся, что эта пропажа найдется. Оказалось, что нет. Солдаты сказали, что мой котелок пошел в баню мыться. Вот так весело начиналась моя служба в армии. Как же она кончалась?
Кончалась она совсем не так весело. Через 2.5 года в конце службы я тоже жил в казарме. К этому времени у меня появилось очень высокое для солдата воинское звание сержант. Я стал комсоргом всего батальона. Комсомольского начальника выше меня в части не было. Мне поручали проводить занятия. Меня все уважали, ни в какие наряды меня никто назначить не мог. Из железного чемоданчика от немецких мин, заменившего мне вещмешок, у меня ничего не пропадало. Меня будили за 5 минут до общего подъема, чтобы я спокойно, не торопясь, оделся, хотя в общий строй мне становится было уже не надо.
Я еще больше хотел домой к маме. В награду за отличную службу меня отпустили на целый месяц в отпуск домой. Как я был этому рад! Лучшей награды для меня не существовало! Добирался из Литвы до Горького с приключениями, на перекладных, на товарных поездах, на подножке пассажирского поезда, рискуя жизнью. Самым трудным был путь из Москвы до Горького.
В Москве на Курском вокзале было столько народу, что не протолкаться. К билетным кассам не подступиться, а без билета в вагон не сядешь. Проводницы не пускают. Я это безуспешно пробовал, и не получалось. Но, мне очень нужно к маме. Так нужно, что я уцепился за подножку вагона уже отошедшего поезда и повис на этой подножке. Я опирался ногами о низ подножки, находящейся глубоко под вагоном и держался руками за чуточку выступавшие части поручней, утопленные плотно закрытой дверью в вагон. Так я, оставаясь снаружи быстро мчавшегося вагона, опираясь ногами и уцепившись руками, ехал очень долго. Когда поезд остановился, я проник в вагон. Проводница сжалилась надо мной. Она не стала меня выгонять. Я, стоя на полу вагона, который не только везет, а и довезет меня к маме, был рад и сверх рад, был счастлив, что еду, наконец, к своей любимой маме!
К О Н Е Ц
Продолжение следует