Всем плох цезаризм. Тут и коррупционная вертикаль власти, и коматозное состояние общественного сознания, и сложность реализации личных инициатив граждан (даже в формате частного предпринимательства).
Но есть один плюс, который дает России надежду. Цезаризм конечен. Ибо не имеет эффективного механизма передачи власти. Никакой преемник Цезаря не будет иметь достаточной легитимности и необходимой степени влияния для сохранения консенсуса элит.
Значит, нас ждут неизбежные и радикальные перемены.
Сейчас предметом дискуссий становятся в основном сценарии предстоящего перехода, которые зависят от столь огромного числа факторов, что любые прогнозы неизбежно превращаются в гадания на кофейной гуще. Предметом же публикации является анализ того состояния российского общества, которое наступит после цезаризма, его общие принципы и те проблемы, с которыми предстоит столкнуться.
На счет «дня завтрашнего» всё довольно понятно. Россия как европейское государство и русский народ как носитель европейского сознания неизбежно придет к общему знаменателю с остальными своими «братьями по разуму». И окажется перед лицом тех же проблем, которые решают сегодня европейцы. И тут важно не повторить их ошибок, избежать тех кризисных явлений, которые наблюдаются в современном постиндустриальном обществе.
Выйдя из коматозного состояния цезаризма, российское общество будет испытывать ту же эйфорию, которую истаптывала Европа после крушения системы социализма. И может угодить в ту же ловушку.
Тогда казалось, что после победы над социальным, демократия должна развернуться во всей красе, доказать своё абсолютное превосходство над всеми иными мыслимыми и немыслимыми способами государственного и общественного устройства.
Но вышло сильно иначе. Сегодня мы наблюдаем падение доверия к демократическим процедурам и демократическим институтам как в США, так и в Европе.
Вот как описывает происходящее в своей работе «Несогласие: Политика и философия» Жан Рансьер:
«Парадокс состоит в следующем: в эпоху, когда оспаривались учреждения парламентского представительства, когда превалировала идея, что они—«всего лишь формы», эти учреждения, однако же, были предметом несравненно более активной бдительности…
Сегодня ситуация оказалась перевернутой, и победа так называемой формальной демократии сопровождается чувствительным охлаждением в отношении ее форм»
«Охлаждение» - это еще очень мягко сказано – речь идет о серьезном кризисе всей западной политической системы. Так что в будущем, в случае прямого копирования западных политических практик, у России есть отличный шанс попасть из огня да в полымя.
Причину кризиса Рансьер видит в произошедшей подмене политики её… ну, скажем, симулякром, названным им полицией. Тут важно понять, что речь не столько об одноимённом государственном институте, сколько о самовоспроизводящемся порядке поддержания законсервированной системы взаимоотношения «взвешенных и измеренных» социальных и политических субъектов, расчетливом консенсусе социальных групп.
Демократия же – это в первую очередь способ бытия политического, учреждение политики как таковой, а уже во вторую совокупность демократических процедур и институтов, парламентский режим и правовое государство. Подмена политики по сути дела привела и к подмене демократии.
Острое ощущение отчуждения от политики – вот что лежит в основе общественного кризиса европейской цивилизации. Второй причиной Рансьер называет «возвращение народа»:
«Народ и в самом деле всегда обретает реальные очертания как раз там, где его объявляют отжившим свое. И на месте отброшенных руссоистского и марксистского политических народов повсеместно появляется народ этнический, зафиксированный в своей самотождественности как единое и выстроенное в противовес другому тело»
Не оставив населению никаких иных форм идентичности кроме национальной, либерализм фактически и породил наблюдаемый всплеск национализма и этнических конфликтов различной степени интенсивности.
Преломить ситуацию может лишь возвращение политического. Возвращение череды точечных и малых сломов, разрывов, прерывания господства. Не надо бояться политической борьбы только из-за слова «борьба».
Ибо когда нет борьбы приходит нечто куда более чудовищное.