Елена Плотникова уже 8 лет работает в фонде «Безопасный дом». Тема социальных проектов непростая — интервью у нас получилось длинным и многоуровневым. В этой части Елена рассказывает о деятельности фонда и социальной работе в целом.
Кто к вам может обратиться, за какими услугами?
Наш фонд оказывает комплексную помощь пострадавшим от торговли людьми. Помимо адресной помощи, мы ведем превентивную работу с уязвимыми группами — рассказываем, как распознать угрозу и избежать её. Проводим тренинги для специалистов, которые работают в смежных сферах и желают узнать о проблеме получше, выпускаем образовательные материалы.
К нам могут обратиться пережившие сексуальную или трудовую эксплуатацию или находящиеся в эксплуатации непосредственно в момент обращения люди. Тогда мы помогаем организовать эвакуацию, найти временное убежище, даём инструкции по безопасности, в том числе цифровой.
В первое время обеспечиваем заявителей едой, средствами гигиены, одеждой, организуем визиты к врачам, встречи с психологом, помогаем с поиском работы. Также мы организуем юридическую помощь, сопровождаем заявителей в переговорах с правоохранительными органами. Если человеку нужно вернуться домой, помогаем с покупкой билетов.
Уязвимые группы, с которыми мы ведем профилактическую работу в первую очередь: выпускницы и выпускники интернатов, несовершеннолетние мамы, женщины, ранее подвергшиеся домашнему насилию, мигрантки и мигранты — очень незащищенные люди, кому практически неоткуда ждать помощи в критической ситуации.
С какими трудностями и рисками связана ваша работа?
Поскольку торговля людьми это сверхприбыльный криминальный бизнес, мы обязаны строго соблюдать все инструкции безопасности, так как сотрудницы фонда, например, могут стать мишенью для мести со стороны сутенеров или агрессивных партнеров наших клиенток. Некоторые наши сотрудницы подвергались кибербуллингу и шантажу за свою профессиональную деятельность.
В работе мы также часто сталкиваемся с экстренными ситуациями — например, пострадавшая звонит нам в момент, когда её жизни прямо сейчас что-то угрожает. В таких ситуациях необходимо действовать очень четко и быстро, это большая ответственность, с которой важно справляться.
Не секрет, что многие жертвы домашнего насилия после попытки выйти из тяжёлых отношений решают простить партнёра и вернуться к нему. Как кризисный центр/фонд поступает в таком случае?
Простить абьюзера и вернуться к нему — это естественный момент созависимых отношений. Мы, как профессионалы, понимаем работу этого механизма, и что критически важно именно в такие моменты продолжать поддерживать пострадавшую (прим. чаще всего обращаются именно женщины).
Мы всегда на стороне клиентки, поэтому исключено, что подобное её решение повлияет на возможность получать помощь и дальше, это абсурд.
Решения пострадавшей — это её решения, мы не можем настаивать на чем-то. Разумеется, будем настоятельно рекомендовать выйти из этих отношений, продолжим оказывать необходимую поддержку в рамках своих возможностей.
По каким причинам, по-вашему, жертвы абьюза остаются в отношениях? Что им мешает разорвать их? А если говорить о жертвах эксплуатации?
Пострадавшие от партнерского насилия остаются в абьюзивных отношениях, потому что так работает человеческая психика — парадоксально, но оставаясь, женщина пытается защитить свою жизнь. Так работает инстинкт самосохранения. Зачастую, когда женщина подвергается сексуализированному насилию, она замирает. Помогает ли это защититься? Нет. Но реакции нашей психики — это биологические механизмы, которые не всегда очевидны. Партнерское насилие многоступенчато: прежде чем перейти к тотальному террору, абьюзер долго и последовательно привязывает к себе жертву: лишает дохода, разрушает её уверенность в себе, социальную жизнь и вообще всё, что могло бы помочь пострадавшей уйти.
Женщины часто остаются с насильниками, потому что искренне убеждены (зачастую самими насильниками), что они никому не нужны, ничего не достойны, и помощи им ждать неоткуда. И самое страшное, что помощи чаще всего действительно нет. Специальных организаций в России мало, помощь может быть очень дорогостоящей и растянутой по времени, потому что речь идет о том, чтобы помочь взрослому человеку в крайне тяжелом моральном состоянии начать выстраивать жизнь с нуля. Семьи и окружение часто обвиняют женщину. Рассказать о том, что происходит дома — стыдно. Если у женщины есть дети, это в разы усложняет побег.
Помимо разрушенной самооценки и отсутствия поддержки, часто пострадавшие не уходят, потому что справедливо боятся за свою жизнь. Огромное количество женщин были убиты своими бывшими партнерами именно тогда, когда уже ушли от них.
Опыт безопасных теплых отношений позволяет человеку лучше распознать манипуляции и не поддаться на них. Вовлечение в эксплуатацию, как и домашнее насилие, может коснуться каждого человека, но можно однозначно утверждать: чем меньше человек социально защищен, тем выше для него опасность пострадать от торговли людьми.
Кто финансирует убежища для жертв насилия в России и за границей? Перед кем должна отчитываться организация и сотрудники?
Сегодня большая часть убежищ и других помогающих организаций работают за счет частных пожертвований, так как политическая ситуация изменилась — иностранных доноров, которые традиционно составляли большую часть финансирования, почти не осталось. Получить госфинансирование на защиту женщин от насилия сегодня практически невозможно. Система отчетности за государственные гранты, прямо говоря, «садистская» (это, я думаю, подтвердят все, кто с ней сталкивался).
К сожалению, до сих пор очень распространено представление, что в благотворительности и правозащите люди работают «за идею». Это очень токсичная установка, советую обращать внимание на подобные идеи у работодателей как на красный флажок и не связываться с фондами, которые работают по такому принципу.
В целом, увы, зарплаты в НКО в России низкие. К тому же, как уже сказала, есть проблема с регулярностью финансирования: бывает, что гранта нет, частных пожертвований не хватает, и люди сидят без зарплаты. Но, хотелось бы снова подчеркнуть этот момент, это всё равно зависит от порядочности руководства.
При этом работники НКО получают преимущественно свободный график, путешествия, необычный жизненный опыт, крепкие аналитические навыки и развитое критическое мышление. А ещё, когда постоянно работаешь с экстренными ситуациями, в жизни ничего не пугает.
Сама суть профессии правозащитника предполагает, что это очень порядочный человек, который выбрал путь служения людям, которого нельзя заподозрить в чем-то неэтичном. Есть ли неприятные истории в вашем окружении?
Безусловно, в НКО хватает мошенничества, присвоения денег или спорного распределения средств. Например, когда административные расходы аренды дорогого офиса составляют львиную часть бюджета фонда.
Мошенничество есть везде, непонятно только, почему есть идея, что сотрудники НКО какие-то особенные праведные люди. Я не люблю позиционирование сотрудников благотворительных организаций как «служителей». Все-таки, работа в НКО — это такая же работа.
Идея «служения» — это беда нашей сферы, потому что приводит в профессию непрофессионалов, у которых есть только желание «спасать» и набор субъективных представлений о плохом и хорошем. В итоге это приводит к проблемам и подрыву доверия ко всей сфере.
Какие есть KPI у некоммерческих организаций? Как их замеряют?
У всех организаций разные способы измерения эффективности. Чаще всего НКО ведут простую статистику по количеству случаев, которые взяли в работу за определенный отрезок времени. Сколько провели консультаций, скольким людям оказали конкретные виды помощи и т. д.
Мы всегда собираем обратную связь от тех, кому помогаем — это позволяет лучше выстраивать рабочие механизмы. Все случаи, с которыми мы работаем, уникальны, поэтому унифицированная система оценки эффективности вряд ли возможна, в ней и нет необходимости.
Вы работаете с волонтёрами?
Работа с волонтёрами — отдельная и сложная история. Мне нравится идея профессионального волонтёрства — когда специалист решает, что у него есть время и ресурс для работы pro bono на благо каких-то НКО. IT-специалистки, переводчицы, юристки — самые разные профессионалы могут оказать совершенно незаменимую помощь, и это абсолютно взаимовыгодная история, потому что помогать НКО — это и новый профессиональный опыт, и репутационные преимущества, да и просто приятно сделать доброе дело с максимальной пользой.
Непрофессиональное волонтерство (с которого я начинала сама) — более тонкая история, в которой есть подводные камни. Часто люди приходят с хорошими намерениями, но, возможно, не вполне осознают, с чем и как мы работаем.
У вас есть опыт коллабораций с бизнесом, с другими НКО?
Мир НКО очень тесный, так или иначе все со всеми иногда сотрудничают, перенаправляют кейсы и т. д. С некоторыми организациями мы постоянно на связи, например, с шелтерами, где размещаем своих заявительниц. Поддержка коллег очень ценна, в нашей сфере нет конкуренции. Чем больше хороших организаций, которые работают на высоком профессиональном уровне, тем лучше для всех.
Бизнес в России пока активно не развивается в сторону сотрудничества с социальными проектами и НКО, но какие-то небольшие совместные проекты всё же бывают. Например, компании могут закупать у благотворительной организации подарки к празднику для своих сотрудников. В нашем фонде есть небольшая программа по социальному предпринимательству, и несколько раз наши подопечные изготавливали бижутерию для реализации известным брендом одежды, зарабатывали. Но к сожалению, это хоть и значительный, но одноразовый зароботок, так что глобально на качество их жизни это не влияет, а мы, разумеется, стремимся к устойчивым решениям.
__
Продолжение следует — во второй части беседы Елена рассказала нам о личном опыте и особенностях работы в социальной сфере.
Понравилась статья? Приглашаем обсудить в комментариях 🙂
