Фестиваль актуальной музыки Sound Up представляет новый проект, посвященный Дню всех влюбленных. Уже сегодня, на Трехгорной мануфактуре пройдет единственный показ Sound Up love — документального перформанса о чудесах, парадоксах и драмах романтической любви, созданный на основе переписки знаковых деятелей искусства XX века. В честь праздника редакция BURO. предлагает погрузиться в атмосферу мероприятия и прочитать отрывки любовных писем вместе с актрисой Марией Смольниковой.
МАРИЯ СМОЛЬНИКОВА
актриса и лауреат «Золотой маски»
В проекте Sound Up love мы обращаемся к любовным перепискам. Этот жанр почти исчез из нашей жизни, ведь сегодня общение очень часто сводится к звонкам и коротким фразам в мессенджерах. Нам уже сложно представить, как писать от руки, приходить на почту и долго ждать ответов. А для героев нашего перформанса письма были нормой, и именно благодаря им мы можем стать свидетелями вдохновляющих историй любви Эриха Марии Ремарка и Марлен Дитрих, Владимира Маяковского и супругов Брик, Марии Каллас и Аристотеля Онассиса, Владимира и Веры Набоковых, Райнера Марии Рильке и Марины Цветаевой. Мне особенно близки по духу две героини: Марина Цветаева и Лика Мизинова. Об их историях в письмах я расскажу.
Любовь побеждает смерть, она творит жизнь. Сейчас особенно хочется погрузиться в жизнь и надежду. Хочется заглянуть в тайну чувств людей, которых мы знаем по великим произведениям. Но каким бы ни был гениальным человек, каким бы популярным он ни был, любовь всех делает настоящими и помогает узнать себя лучше! Как Цветаева говорила: «Все мы любовь по-разному поем./ У каждой церкви есть свой голос в Пасху».
АНТОН ЧЕХОВ И ЛИКА МИЗИНОВА
Знакомым Чехова приходилось непросто. Они нередко находили себя и свои личные истории в его произведениях. Лидия Мизинова — Лика — тоже оказалась на страницах пьесы. Она — Нина Заречная из «Чайки». Муза и красавица, остроумная и веселая, но несчастная в своих поисках любви. Их переписка с Чеховым длилась в течение нескольких лет. Лика была влюблена в писателя, а Чехов — больше флиртовал и переводил все в шутку. Они мало виделись, и Мизинова не была единственной, с кем он общался, но письма к ней — особые. Они написаны живо и с неизменной иронией. Лика благоговела перед Чеховым, но, обладая отличным чувством юмора, всегда дерзко отвечала на его колкости.
ЧЕХОВ — МИЗИНОВОЙ
17 мая 1891 г. Алексин
Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! Мангус третьего дня убежал и больше уж никогда не вернется. Издох. Это раз.
Во-вторых, мы оставляем эту дачу и переносим нашу резиденцию в верхний этаж дома Былим-Колосовского, того самого, который напоил Вас молоком и при этом забыл угостить Вас ягодами. О дне переезда нашего уведомим своевременно. Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбку, гулять и реветь.
Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, Лика, адская красавица! Когда Вы будете гулять с кем-нибудь или будете сидеть в Обществе и с Вами случится то, о чем мы говорили, то не предавайтесь отчаянию, а приезжайте к нам, и мы со всего размаха бросимся Вам в объятия.
Когда будете с Трофимом в Альгамбре, то желаю Вам нечаянно выколоть ему вилкой глаза.
Вам известный друг
Гунияди-Янос
МИЗИНОВА — ЧЕХОВУ
18 июня 1892 г. Ржев
Наконец-то сегодня добралась до места и думаю, что Вас не удивит, что в тот же день захотела Вам написать. Нет, отбрасывая всякое ложное самолюбие в сторону, скажу, что очень мне грустно и очень хочется Вас видеть. Грустно мне еще потому, Антон Павлович, что Вас, должно быть, очень удивило и не понравилось мое поведение вечером, накануне моего отъезда. Сознаюсь, что вела себя чересчур девчонкой и это меня очень мучает. Вы не давайте этого письма никому читать; довольно, что я смешна перед Вами, и не надо, чтобы и другим было смешно. В самом деле смешно забыться настолько, что не понять шутки и принять ее серьезно. Ну да Вы, верно, не будете очень обвинять меня в этом, потому что, вероятно, давно были уверены, что все так и есть. Чувствую, что пишу вздор, но не могу не писать. Устала страшно, измучилась и всякими своими думами, и объяснениями с Балласом — все это в эти два дня. Билеты на Кавказ будут, т. е. Вам и мне разные, только и не думайте, что после того, что мы говорили, Вы непременно должны ехать со много! Я поеду во всяком случае — одна ли, или нет, — но поеду.
Верно ли я сказала? От Москвы до Севастополя, потом от Батума до Тифлиса и наконец от Владикавказа до Минеральных Вод и до Москвы. К первым числам августа будут готовы, только пока я прошу Вас дома ничего не говорить ни о билетах, ни о моем предположении ехать. Это глупое письмо ничего не объяснит — мое несчастье, что ничего не умею делать вполовину! Не успокоюсь, пока не получу от Вас хоть двух строчек и не увижу, что Вы относитесь по-старому ко мне и не очень осуждаете за несдержанность мою. Напишите! Ах, как все глупо, и чем более пишу, тем глупее.
Ваша Л. Мизинова
ЧЕХОВ — МИЗИНОВОЙ
27 марта 1892 г.
Мелихово.
Лика, лютый мороз на дворе и в моем сердце, а потому я не пишу Вам длинного письма, какое Вы хотели получить.
Ну, как Вы решили дачный вопрос? Вы врунья, и я не верю Вам: Вы вовсе не хотите жить около нас. Ваша дача в Мясницкой части под каланчой — там Вы душой и сердцем. Мы же для Вас ничто. Мы прошлогодние скворцы, пение которых давно уже забыто.
У нас два дня гостил А. И. Смагин. Сегодня приходил урядник. Ртуть в термометре ушла к -10. Все ругательные слова, начинающиеся с буквы с, я пускаю по адресу этой ртути и в ответ получаю от нее холодный блеск глаз... Когда же весна? Лика, когда весна?
Последний вопрос понимайте буквально, а не ищите в нем скрытого смысла. Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю. Лика, не тебя так пылко я люблю! Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою.
Ваша Л. Мизинова
МИЗИНОВА — ЧЕХОВУ
1 августа 1897 г. Покровское
1 августа.
Вот я и застряла здесь дольше, чем хотела, милый мой друг. Вы меня напугали, сказав на вокзале, что скоро уедете! Правда это или нет? Я должна же Вас видеть перед отъездом! Должна наглядеться на Вас и наслушаться Вас на целый год! Что же будет со мной, если я уже не застану Вас, вернувшись? Нет, кроме шуток, напишите мне в Москву к понедельнику, сколько Вы еще пробудете. Я думаю выехать в воскресенье или в понедельник, значит, во вторник буду, наверно, в Москве, возьму урок и в среду могу поехать к Вам, если хотите! Здесь очень хорошо. Все-таки я привыкла с детства и к дому и саду, и здесь я чувствую себя другим человеком совершенно. Точно нескольких последних лет жизни не существовало и ко мне вернулась прежняя "Reinheit" {чистота, невинность (нем.).}, которую Вы так цените в женщинах, или, вернее, в девушках! (?) Как Вам понравился мой cousin Володя? Мне досадно было, что не могла отделаться от него! Надо было с Вами поговорить, а он тут торчал... Вы и представить себе не можете, какие хорошие нужные чувства я к Вам питаю! Это "настоящий" факт. До не вздумайте испугаться и начать меня избегать, как Похлебину. Я не в счет и "hors concours"! {вне конкуренции (фр.).} Да и любовь моя к Вам такая бескорыстная, что испугать не может! Так-то, голубчик! Если бы у меня были две, три тысячи, я поехала бы с Вами за границу и уверена, что не помешала бы Вам ни в чем! Ну, буду ждать в Москве письмо. Право, я заслуживаю с Вашей стороны немного большего, чем то шуточно-насмешливое отношение, какое получаю. Если бы Вы знали, как мне иногда не до шуток. Ну до свиданья. Это письмо разорвите и не показывайте Маше. Она вообразит, что я опять в числе поклонниц, а я повторяю: hors concours. И пожалуйста, не истолкуйте меня не так, как надо.
Ваша Л. Мизинова
МАРИНА ЦВЕТАЕВА И РАЙНЕР РИЛЬКЕ
Самое удивительное в этой переписке то, что поэты Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке никогда не встречались вживую. Они познакомились благодаря другому поэту — Борису Пастернаку, а дальше были только письма. В их разговорах ничего повседневного и будничного, у обоих труднейшие судьбы, но здесь это отходит на второй план. Реального мира для них как будто бы не существует, а существует только поэзия. Они говорят на одном языке, любуются найденными словами и метафорами. Их переписка – выход в стратосферу, где все земное и человеческое кажется несущественным.
Ожидание встречи – ключевая тема их писем. Но их знакомство так и не состоялось: здоровье Рильке было очень слабым, и он буквально сгорел от лейкемии. Цветаева перестала получать ответы, а о смерти поэта узнала из газет. Ее последнее письмо к Рильке, созданное уже после его смерти, тронуло меня до глубины души. Здесь я не буду его приводить, но его можно будет услышать в нашем перформансе.
ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ
9 мая 1926 года
Райнер Мария Рильке!
Смею ли я так назвать Вас? Ведь вы – воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение. Райнер Мария — это звучит по-церковному — по-детски — по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, — оно — из прошлого или будущего — издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся — всегда лишь следствие.)
Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.
Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» — степень). Вы — явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы — воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы — то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой — Вас.
Речь идет не о человеке-Рильке (человек — то, на что мы осуждены!), — а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке — Рильке из послезавтра.
Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя — во всю даль и ширь.
Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас — означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт — тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.
Вы — неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны еще раз родиться.
Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же — их изначальные слова (ценности) . Если, например, Вы говорите «великолепно», Вы говорите о «великой лепоте» , о значении слова при его возникновении. (Теперь же «великолепно» — всего лишь стершийся восклицательный знак.)
РИЛЬКЕ — ЦВЕТАЕВОЙ
10 мая 1926
Марина Цветаева,
неужели Вы только что были здесь? Или: где был я? Я принял тебя, Марина, всей душой, всем моим сознанием, потрясенным тобою, твоим появлением. Что сказать тебе? Ты протянула мне поочередно свои ладони и вновь сложила их вместе, ты погрузила их в мое сердце, Марина, словно в русло ручья.
Что сказать? Все мои слова разом рвутся к тебе, и ни одно не желает пропустить другое вперед. Чувствуешь ли, поэтесса, как сильно овладела ты мной?
Райнер Мария.
ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ
13 мая 1926
Знаешь ли, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? Бросив первый взгляд, я знаю все — затем — ночь: ничего — затем: боже, как ясно! — и как только хочу схватить это — все стерто: лишь напечатанные строчки. Молния за молнией — вот что со мной творится, когда я читаю тебя.
Райнер, величайшее счастье, блаженство прижаться своим лбом к собачьему, глаза в глаза, а собака, удивленная, оторопевшая и польщенная, начинает ворчать. И тогда зажимаешь ей обеими руками пасть — ведь может и укусить, от одного умиления! — и целуешь. Много раз подряд.
Есть ли у тебя там, где ты сейчас, собака? А где ты сейчас?
Только что пришло твое письмо. Моему пора отправляться.
Марина
РИЛЬКЕ — ЦВЕТАЕВОЙ
8 июня 1926 (вечером)
Итак, мое незначительное слово, которое ты воздвигла перед собой, Марина, отбросило эту огромную тень, и в ней ты почему-то от меня отстранилась. Я не мог понять, почему, но теперь — понял. За той моей фразой стояла вовсе не — как ты рассказала Борису... перегруженность, ах, свобода, Марина, свобода и легкость и лишь (ты сама сознаешь это) непредвиденность оклика. Лишь полная неготовность к нему. И с недавнего времени, по-видимому, из-за физического недомогания, — боязнь, что кто-нибудь, дорогое мне существо, будет ждать от меня успехов или усилий, а я не справлюсь, не оправдаю ожиданий. Мне все еще удается одолевать без разбега то, что всего труднее, но внезапная необходимость написать письмо (даже внутренняя, даже счастливая необходимость) страшит меня как самая отвесная преграда: неодолимо.
Должно ли всё быть таким, каким оно тебе видится? Пожалуй. Это предвзятое в нас: сокрушаться о нем или ликовать? Я написал тебе сегодня длинное стихотворение, сидя на теплой (но к сожалению еще не совсем прогревшейся) стене, среди виноградников, и привораживая ящериц его звучанием. Видишь, я вернулся. Однако в моей старинной башне предстоит еще потрудиться каменщикам и другим мастерам. Здесь нигде нет покоя, и сыро и холодно в этом виноградном краю, что обычно был неизменно солнечным.
Теперь, когда пришло нам время «не хотеть», мы заслуживаем отзывчивости. Вот мои маленькие фотографии. Пришлешь ли мне «несмотря ни на что», свою — другую? Я не хотел бы отказываться от этой радости.
Райнер
ЦВЕТАЕВА — РИЛЬКЕ
14-го августа 1926 г.
Дорогой друг,
получил ли ты мое последнее письмо? Спрашиваю, потому что бросила его в отходящий поезд. Почтовый ящик выглядел весьма зловеще: пыль в три пальца и огромный тюремный замок. Я это заметила уже бросив письмо, рука слишком поторопилась – письмо, наверное, там и останется – до Второго пришествия.
Примерно дней десять назад. Содержание? Письмо и есть – содержание, стало быть, его не имеет, и все же, не вдаваясь в подробности: нечто о том, чтобы спать вместе, тебе и мне (et le lit — table evanouie 1). Постель, чтобы} угадывать вещи,/ видеть чудеса стол — чтобы } их делать / их воплощать. Постель: спина; стол: локоть. Человек сам есть постель и стол и, значит, иметь их не должен.
(То письмо звучало совсем иначе, и поезд, который его… несет и хоронит — свистел и выл иначе, чем пассажирский. Если я его услышу, я сразу пойму, там ли еще мое письмо.)
Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы — хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я — за границей! Есмь и не делюсь.
Пусть жена ему пишет, а он — ей. Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры… Ему братом — да, ей сестрой — нет.
Такова я, Райнер, любое сношение с человеком — остров, и всегда затонувший —целиком, без остатка.
В другом человеке мне принадлежит лоб и немного груди. От сердца отступаюсь легко, от груди — не отступлюсь. Мне нужен звучащий свод. Сердце звучит глухо.
Райнер, напиши мне открытку, всего два слова: письмо, что было в поезде, получил или — не получил. Тогда я напишу тебе большое письмо.
Райнер, этой зимой мы должны встретиться. Где-нибудь во французской Савойе, совсем близко к Швейцарии, там, где ты никогда еще не был (найдется ль такое никогда? Сомневаюсь). В маленьком городке, Райнер. Захочешь — надолго. Захочешь — недолго. Пишу тебе об этом просто, потому что знаю, что ты не только очень полюбишь меня, но и будешь мне очень рад. (В радости — ты тоже нуждаешься.)
Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость — я могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?).
Уже очень поздно и я устала, поэтому обнимаю тебя.
Марина
Прошлое еще впереди…
