Дорогие друзья, рад снова вас приветствовать на своей писательской кухне автора детективов! :-) Если вы впервые на моей страничке, разрешите, я представлюсь: меня зовут Сергей Изуграфов, я живу в Санкт-Петербурге и вот уже шесть лет пишу детективы. Мне за 50, по образованию я лингвист, а по хобби - историк и кулинар:-)
Сегодня я приготовил для вас блюдо, которое, надеюсь, вам понравится: главу-отрывок из детективной повести "Голубой алмаз Будды". Эта глава - особенная, в ней рассказывается о событиях, произошедших (и это реальные события!) задолго до того, как мой герой - Алекс Смолев - столкнулся с преступлением, которое вынужден расследовать. такова отличительная черта моих детективных историй: чтобы раскрыть преступление в наше время, надо как следует покопаться в прошлом:-) Я же говорил, что я историк-любитель:-)
Итак, глава из повести "Голубой алмаз Будды" детективной серии "Смерть на Кикладах".
И увидел я сон, и тот сон ускользнул от меня.
Книга пророка Даниила
Солнце давно зашло за кроны высоких разлапистых елей, чьи густые ветви, плотно усыпанные снегом, тяжко клонились к промерзшей земле. На небо вышла луна, освещая печальным желтым светом дорогу. Завьюжило. С самого вечера поземка с металлическим шорохом секла снежной крупой по колеям, заметая их, а сейчас, с первой звездой, уже и загулял ветер, вздымая в воздух, казалось, целые сугробы и слепя глаза.
Скрипя полозьями, из-за бугра вынырнул обтянутый добротной немецкой кожей возок — один из тех, что делают мастера в Данциге. Его влекла тройка уставших, заморенных лошадок, дико косивших глазами на темный лес справа, словно слыша или чуя что-то, лишь одним им ведомое.
Кучер вытянул кнутом гнедого по спине, — но помогло не сильно: лошадки устали. Возок бежал небыстро, раскачиваясь на поворотах и бугристой, полузаметенной колее. Так же неспешно текли мысли ямщика.
Проторенный санный путь шел вдоль темного леса да через поля и, пересекая небольшую речушку, намертво скованную льдом, вымахивал на косогор.
Помнится, до ближайшей деревеньки рукой подать: и с полуверсты не будет, али и того менее, думал кучер. А там и до первой московской заставы недалече.
Незачем божьих тварей мучить: и так, почитай, весь день в дороге! И пошто не встали на ночлег до заката? Добрый был постоялый двор, и ночлег добрый: сена свежего с клевером лошадям задали бы, водицы, а сами бы щей да каши с пирогами отведали — уж больно были пироги духовиты у хозяйки! Глядишь, и чарочку бы поднесли ямщику, как заведено! Так нет же, неугомонный попался барин. Вперед, мол, и все тут! Куда же вперед-то, на ночь-то глядя? Оплачу, говорит, вдвойне!
Ямщик пусто пожевал заиндевевшими на холоде губами, снова вспомнил аромат поджаристых, румяных пирогов, чарку анисовой, оставшуюся на постоялом дворе, сглотнул слюну да с расстройства только рукой махнул.
Хороши были у хозяйки пироги с вязигою, только проку ли вспоминать-то попусту? Правильно старые люди говорят: сколько ни говори «мед» — во рту слаще не станет! В Москву, вишь, ему надо не мешкая! А то в Москве кто его ждет; давно в стольном граде смута: сказывают, стрельцы да люди посадские не шибко довольны новым-то царем Петром Алексеевичем. Шепчутся по постоялым дворам, подпал-де молодой государь под влияние иноземное: басурмане, мол, за него на Кукуе правят. Оттого и супротивничают дворянские да боярские сынки.
Ямщик, качая головой, похлопал рукавицами, пытаясь согреть руки. Так оно али нет — про то нам неведомо, испокон на Руси недовольных всегда была прорва ненасытная, им только повод дай!
Боязно ездить-то нынче и днем, а этот, вишь, подавай ему «Моску, Моску!» — в ночь погнал! Да разве ж такому растолкуешь чего? Грамота, вишь, охранная у него Посольского приказа, да не простая, — с печатью сургучной на нити шелковой, так что с того? В нос всем тычет, серчает, что отговаривать смеют… Грамоткой, мил человек, кистеня не перешибешь!.. Даром, что слуга у него толмачем, ничего барин слушать не хочет! Что с него взять, — немец! Аль хранцуз? Да кто их разберет! Авось, пронесет нелегкая! Заплатит вдвойне — новую сбрую справлю да молодой жене — узорный плат, — пущай, дуреха, радуется!..
— Ох, студено! Охо-хо-шеньки! — пожаловался уже вслух сам себе бородатый детина-ямщик, одетый в видавший виды армяк, подпоясанный ярким синим кушаком, и поярок — шапку из овечьей шерсти, что в народе еще прозывают «гречником» за сходство с одноименным пирогом.
Заметив, что коренной снова тянет шею в сторону леса, словно прислушиваясь, тревожно всхрапывает и сбивает шаг всей тройке, беззлобно прикрикнул, поиграв кнутом:
— Ну, балуй у меня! Скотина окаянная! Башкой он крутит! Вот я тебя ужо охолону! Н-но, пошел!
Сквозь окна возка, что были забраны слюдой, вставленной в тонкие свинцовые рамки, как квадратные соты, и сквозь неплотно задернутые занавески пробивался свет: внутри горела неяркая лампа. На мягких подушках, застеленных персидскими коврами, в куньей шубе и шерстяных рукавицах, с намотанным на голову поверх шелкового тюрбана шерстяным платком, дремал крепкий на вид старик лет восьмидесяти, положив ноги, укрытые лисьим мехом, на удобную мягкую скамеечку.
Печка работы голландских мастеров, заботливо протопленная его слугой на последней остановке, уже начала остывать. Благодаря конструкции, ее тепла хватало на целый перегон, и в возке, обитом изнутри войлоком и по нему — темно-красным бархатом, всегда было тепло и уютно.
Старик любил тепло, и Жюль — старый слуга, едва ли не ровесник хозяина, первым делом следил, чтобы в дорогу печь всегда была готова. Слуга ехал следом с охраняемым обозом, отставшим на несколько верст, в котором помимо продуктов и угля в дорогу были подарки московитам и их женам: отрезы восточных шелковых тканей, брабантские кружева, флаконы большие с кельнской водой и фиалы малые с розовым и лавандовым маслом из Грасса, серебряная посуда… Все — безделица. Главные свои сокровища старик всегда возил с собой.
Перед ним на подушках лежали вещи, выдававшие в нем бывалого путешественника: три заряженных кавалерийских пистолета, шпага с серебряной насечкой на эфесе, короткий и кривой турецкий ятаган, карты Австрии, Пруссии, Польши и Московии на французском языке, письменный прибор с толстым пучком гусиных перьев и похожей на бочонок медной чернильницей восточной работы.
Большая тетрадь, в которую, видимо, путешественник аккуратно вносил свои путевые заметки, лежала раскрытой на походной конторке — деревянной шкатулке из лакированного ореха, с выдвижным ящичком и отверстием под чернильницу.
Барон Жан-Батист Тавернье, главный поставщик драгоценных камней ко двору Людовика XIV, «короля-солнце», зять ныне покойного королевского ювелира Пито, знаток Индии и Персии, совершивший за последние сорок лет шесть длительных путешествий на Восток, спал беспокойно, словно что-то мучило его во сне, тревожило, не давая полностью расслабиться и погрузиться в объятия Морфея.
Тяга к путешествиям у юного парижанина Жана-Батиста, выходца из семьи торговцев-протестантов, перебравшихся в Париж из Антверпена, проявилась еще в четырнадцать лет. К шестнадцати годам юноша, имевший характер бойкий, беспокойный и неусидчивый, умудрился объехать по торговым делам все прилегающие к Франции страны, где смог завести полезные коммерческие знакомства. Вести подробный дневник и записывать все, что приключилось с ним во время странствий, он начал уже тогда.
Успев без особой пользы и удовольствия послужить герцогу мантуанскому и имперскому наместнику в Венгрии, молодой француз решил, что служба на одном месте — не для него, и в тысяча шестьсот тридцатом году отправился в свое первое путешествие на Восток в компании трёх миссионеров.
Жан-Батист проехал тогда через Стамбул, Эрзерум и Баку к Исфахану, откуда вернулся через Багдад и Алеппо в Париж. Восток потряс юного и впечатлительного Тавернье до глубины души. Судьба его была решена: он станет путешественником!
Но не только впечатления влекли его. Его манили тайны и богатства загадочных земель, и в сентябре тысяча шестьсот тридцать восьмого года Жан-Батист Тавернье вновь отправился на Восток. Теперь у его поездки была ясная цель: драгоценные камни, которые так ценились при французском королевском дворе. Подсказали родственники, недаром в его роду были опытнейшие гранильщики алмазов из Антверпена. Они же, помимо советов, дали денег на поездку молодому коммерсанту.
Достигнув Персии, Жан-Батист поехал далее на восток, в Индию, где посетил двор Великого Могола, «Повелителя Мира» Шах Джахана, побывал в его сокровищнице в Агре, видел знаменитый «Павлиний трон», украшенный золотом и самоцветами в таком количестве, что тот буквально ослеплял своим великолепием, зарисовал многие алмазы из сокровищницы в свой дневник, а затем, отправившись на юг, спустя месяц, прибыл в знаменитую своими алмазными копями Голконду.
По пути Тавернье скупал у местных торговцев также сапфиры, изумруды и рубины с тем, чтобы перепродать их втридорога в Европе. Тогда-то на рынке в Голконде, в одной из жалких местных лавчонок он и увидел впервые этот алмаз синего цвета, что достал из потайного шкафчика и показал богатому чужестранцу местный продавец драгоценных камней…
Не просыпаясь, старик беспокойно зашевелился. Вновь возник некий образ из прошлого, беспрестанно являвшийся к нему во сне с некоторых пор: старый индус, полуголый, в одной набедренной повязке, худой, бородатый, с темно-коричневой от палящего солнца кожей и большим пучком грязных, нечесаных волос на голове.
Лицо индуса - то ли йога, то ли брамина - было ярко раскрашено, что придавало ему вид мистический и ужасный. Но не это страшило.
Взгляд! Взгляд его черных глаз, тяжелый и неподвижный, словно придавливающий к земле, каким он посмотрел тогда на счастливого Жана-Батиста, выходящего из лавки на рынке в Голконде после удачной сделки: алмаз редчайшего синего цвета весом в сто с лишним карат, — буквально за гроши! Вся поездка окупилась за какие-то десять минут! Этот взгляд Тавернье будет помнить отныне всю жизнь…
В лавке на все вопросы о происхождении камня продавец либо отмалчивался, либо бормотал что-то нечленораздельное. Впрочем, путешественнику было все равно, он готов был поскорее рассчитаться и забрать уникальный камень, пока лавочник не передумал.
Продавец отчего-то тоже торопился, словно поскорее хотел сбыть камень с рук иностранцу, все время воровато оглядывался по сторонам, вздрагивал от каждого шороха, и, получив деньги, что составляли для него небольшое состояние, облегченно вздохнул и выпроводил покупателя из своей палатки. Вот тогда-то, на выходе из лавки, Жан-Батист почувствовал на себе этот взгляд и обернулся…
С минуту или долее он испуганно смотрел на старого индуса, затем, одной рукой сжав покрепче кожаный кошель, где лежал заветный камень, а другой — рукоять кремневого пистолета, — новейшего изобретения французского механика шевалье д'Обиньи — что привык носить с собой, быстрыми шагами он стал уходить с рынка в сторону постоялого двора, где ждали его спутники. Никто его не преследовал. Но все время, пока Жан-Батист пробирался сквозь пеструю гомонящую толпу, он ощущал взгляд горящих глаз, прожигавший ему спину.
Не выдержав, он обернулся снова, но никого уже не увидел: индус исчез. В ту же ночь на постоялом дворе зловещий брамин приснился ему впервые. Но вскоре другие впечатления от поездки смогли вытеснить на какое-то время этот образ из его памяти.
Путешествие принесло Тавернье настоящий триумф: по возвращении в Париж он удостоился чести лично поднести Людовику XIV атласную подушечку, на которой лежало два десятка самых крупных драгоценных камней, привезенных из Индии.
«Король-солнце», недолго думая, протянул руку к самому великолепному — голубому алмазу, лежавшему в центре. Все время, пока Тавернье рассказывал о своем путешествии, а придворные дамы Версаля то замирали от страха, то ахали от восторга, король задумчиво крутил в пальцах синий кристалл, любуясь его цветом и размером.
Восхищенный его рассказом, монарх немедленно пожаловал бесстрашному путешественнику дворянство и повелел министру финансов заплатить Тавернье за камень столько, сколько потребуется по его первому слову. В Версале на роскошь средств не жалели!
На деньги, что выплатил Тавернье королевский казначей за «голубой алмаз французской короны» — так стали называть в Версале с того дня находку Жана-Батиста — он смог купить баронский титул, дом и выгодно жениться на дочке королевского ювелира.
Казалось бы, жизнь удалась: он сможет, наконец, осесть и спокойно жить во Франции. Но нет: ветер странствий скоро снова позвал неугомонного путешественника в путь. Впрочем, вся его жизнь — одно большое, бесконечное путешествие…
Повозку тряхнуло на кочке сильнее обычного. Старик вздрогнул и открыл глаза. Подслеповато щурясь, он выглянул в слюдяное оконце — сплошной темной стеной вдоль дороги чернел лес.
Какая огромная страна, подумал он, снова откидываясь на подушки, огромная и дикая.
До Москвы оставалось несколько часов, — к рассвету ямщик обещал выйти к московской заставе. Там Тавернье отправит вестового к Францу Лефорту, присовокупив к своему письму и рекомендательные письма из Копенгагена, Женевы и Антверпена, и дождется обоза. Нет сейчас в Московии влиятельнее и ближе к молодому царю Петру иностранного вельможи, чем полковник Франц Лефорт, — в один голос твердили европейские дипломаты всех столиц, где побывал Жан-Батист по пути сюда. Что же, барон Тавернье умел прислушиваться к мудрым советам… Под мерный скрип полозьев он, смежив веки, снова задремал.
Еще четырежды он отправлялся в Индию с целью скупки драгоценных камней, всякий раз привозя во Францию уникальные алмазы. Через двадцать лет Жан-Батист и его голландские партнеры уже держали в своих руках всю торговлю индийскими алмазами в Европе. И тогда он решил отправиться на покой и заняться мемуарами — воспоминаниями о своих путешествиях. Так прошло много лет.
Полтора года назад Жан-Батист пережил жену и, чувствуя приближение смерти, решил совершить последнее в своей жизни путешествие.
Несколько месяцев назад он выехал из Парижа через Антверпен в Копенгаген, заехав по пути в Амстердам, посетил Мекленбург и Варшаву, откуда через Минск и Могилев лежала дорога на Смоленск, а там и на Москву.
Но не древняя столица московитов была целью его путешествия: там он лишь собирался выправить нужные проездные документы и за богатые подарки выговорить себе охрану до границы. Путь же его лежал дальше, на юг, в Персию. А оттуда — в Индию.
Жан-Батист Тавернье возвращался туда, где он был счастлив, молод, полон сил и удачлив, — в страну, которая однажды потрясла его воображение. Он знал, что это последнее его путешествие. Но смотрел вперед без робости и страха, как и тогда, пятьдесят лет назад.
Старик спал и видел белые минареты Тадж-Махала, плывущие ему навстречу в голубом прозрачном небе Агры, таком же голубом и прозрачном, как камень, что он привез в Париж.
Словно со стороны он увидел себя, путешествующим на слоне. Послушный жезлу погонщика слон медленно переступал огромными ногами, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Неожиданно он резко качнулся, еще сильнее, — вот он уже почти завалился на бок. Старик снова проснулся.
Лампа погасла. Жан-Батист понял, что что-то случилось.
Возок резко накренился на правую сторону. Еще немного — и он опрокинется совершенно. Было слышно, как кучер рассерженно кричит на лошадей и щелкает кнутом. Лошади дернули в сторону, — и возок выпрямился.
Старик, кряхтя, обулся и распахнул дверь. К крикам и причитаниям ямщика добавились новые звуки: свистел и сек лицо снежной крупой ледяной ветер, выла метель на разные голоса.
Жан-Батист спустился со ступеньки в колею и, обойдя карету с другой стороны, понял, в чем проблема: поперек санного тракта лежало огромное, в два обхвата, как ему показалось, дерево.
— Беда, беда, барин! — надсаживаясь, старался перекричать метель ямщик. — Нам нипочем не перебраться самим! Поворачивать надо назад! Лихие люди сосну заломали, не ровен час, — нагрянут! Но кони назад не идут! Слышь-ко? Волки! Верхами надо уходить, барин, деревня в двух верстах, авось, вынесут!
Волчий вой становился с каждой минутой все явственней. Кони всхрапывали, пуская пар из ноздрей. Их глаза дико косили, а заиндевевшие бока ходили ходуном.
Тавернье скорее догадался, чем понял, о чем кричит сквозь метель этот бородатый кучер, то и дело указывавший поочередно кнутом на лошадей и на завьюженную дорогу, уходящую вперед. Предлагает пересесть на лошадей, бросить возок — и уходить!
Исключено, покачал головой Жан-Батист. Возок я не брошу, в нем вся моя жизнь: книги, дневники, ценные для меня вещи. Нет, пусть скачет один, приведет помощь, я продержусь.
— Ты, — сказал он на ломаном русском, указывая в грудь ямщику, — лошадь, туда, деревня. Я — нет. Ждать.
Он был так спокоен и уверен в себе, что ямщик понял: уговаривать бесполезно.
Ямщик засапожным ножом обрезал замерзшие постромки и вывел коренного из упряжи. Непослушными озябшими пальцами размотал кушак, сбросил армяк и длинный кнут на козлы и, оставшись в одном домотканном зипуне, вскочил на спину коренного.
— Ну, барин, запрись в возке и жди! — прокричал ямщик, уже сидя верхом. — Чай, не тронут, а тут и я мигом — с подмогою!
Он поворотил коня и, взяв небольшой разгон, перескочил поваленный ствол и вскоре исчез из виду в снежных клубах все усиливавшейся метели.
Старик вернулся в возок, первым делом запер дверцу изнутри на небольшой, но прочный засов. Затем с помощью огнива вновь зажег одну лампу, потом вторую. При их свете проверил пистолеты. Они были заряжены картечью.
Старик прикрыл глаза. Оставалось ждать.
Он был в чужой стране, один, ночью, его жизнь снова подвергалась опасности. Так было тысячу раз. Поэтому он был совершенно спокоен.
Жан-Батист открыл глаза, выбрал перо, неторопливо и аккуратно очинил его, снял крышку чернильницы, обмакнул перо и сделал запись в книге, куда заносил все значимые события: «Подъезжаю к Москве. Утром буду на месте. Надеюсь, что получу от царя московитов необходимую помощь. Очень на это рассчитываю. Мне говорили, что весной и осенью по Московии путешествовать нельзя: размывает дороги. Надеюсь, что покину эту дикую страну до весны…»
Здесь он положил перо и прислушался.
Судя по вою, что издавала стая, хищники были совсем близко. Пропадут кони, вдруг пожалел старик и, недолго думая, отодвинув засов, выбрался на снег с турецким ятаганом в одной руке и с пистолетом в другой. Ему показалось, что он видит сквозь метель, как крупные черные тени мечутся между деревьями совсем рядом с возком.
Кони жалобно ржали и нервно били копытами по мерзлой земле.
Жан-Батист привычно вскинул руку с ятаганом и несколькими ударами обрубил постромки, освободив лошадей. Затем легонько ударил их плашмя по крупу и прикрикнул. Почуяв свободу, те перескочили через препятствие и с тревожным ржанием умчались в сторону деревни. Старик вернулся в укрытие.
Вскоре волки окружили возок. Часть стаи ушла по следу за лошадьми, но дюжина осталась. Они уже не выли, расположившись полукругом со стороны леса, вздыбив загривки, злобно рычали и щелкали зубами, все сужая кольцо вокруг старика.
Он стоял у приоткрытой двери и ждал. Когда бросился первый зверь, — оглушительно грохнул выстрел, — и матерый волк с перебитым позвоночником, скуля, бешено заскреб лапами по мерзлой колее и вскоре затих.
Стая отшатнулась.
Старик взял уже два заряженных пистолета и снова встал лицом к стае.
Теперь стая выжидала. Волки, припав к заснеженной земле и рыча, медленно подбирались ближе. Вдруг в атаку бросились еще двое.
Старик выстрелил в упор. Два грохочущих выстрела слились в один, картечь звонко хлестнула по мерзлой колее, и еще два хищника с жалобным воем отлетели в сторону, заливая кровью снег.
Стая дрогнула. Рыча, чуя горячую кровь и облизываясь, тем не менее, хищники начали медленно пятиться назад. Некоторые уже развернулись и скрылись в лесу. Другие припустили по следу вслед за лошадьми. Еще немного — и они уйдут все! И тогда он сможет перезарядить пистолеты.
Старик взял в руку острый, как бритва, ятаган и снова повернулся лицом к стае.
Стая отступала.
И тогда на дорогу из-за спин пятившихся волков вышел вожак. Крупнее и мощнее остальных, с широкой грудью и огромной лобастой головой, на пружинящих лапах, согнутых в готовности к прыжку, он вышел вперед и, глухо рыча, встал в пяти метрах от Тавернье. Волк поднял голову, — человек и хищник посмотрели друг другу в глаза.
Жан-Батист вздрогнул и замер, не дыша: он узнал этот взгляд, тяжелый, давящий и неподвижный. Так вот что это было, вдруг понял старик. Вот что долгие сорок лет приходило к нему в его снах! Это был взгляд его смерти!..
Огромные черные зрачки волка неотрывно следили за малейшим движением человека.
Француз на мгновенье отвел глаза, прикрываясь левой рукой от резкого порыва ветра, и в этот момент вожак прыгнул, целя клыками человеку точно в горло. Жан-Батист, уперевшись спиной в возок, успел поднять ятаган.
Огромная туша волка всем весом ударила старика о стенку возка. Хищник, клацнув челюстями у самого горла француза, вздрогнул от нестерпимой боли и, издав предсмертный хрип, рухнул наземь: сталь клинка пронзила ему сердце.
Рядом сполз и Жан-Батист.
С дороги послышался один выстрел из пищали, затем другой. Ветер донес крики и топот лошадиных копыт. В ночи засверкали факелы: ямщик вел подмогу.
Стая рассыпалась и побежала.
Жан-Батист Тавернье, барон Дюбонне лежал на снегу и ничего этого уже не слышал. Перед его внутренним взором проплывал белоснежный купол Тадж-Махала, стройные минареты и голубое небо Индии…
Потом наступил мрак. Сердце его остановилось...
(с) "Голубой алмаз Будды", Сергей Изуграфов
Друзья, подписывайтесь на канал, буду рад и дальше знакомить вас со своим творчеством, публиковать отрывки из произведений и рассказывать об авторской кухне :-)