Магазин по дороге на кладбище то закрывался, то открывался. Первый раз он открылся, наверное, в конце 80-х. Помню, что меня привезли к нему на коляске. Я категорически не хотел идти на кладбище из-за того что оно расположено чёрт знает где. Вместо этого мне хотелось играть в солдатиков. У меня были плоские матросы, одинаковые с двух сторон и точно такие же красноармейцы. Отличались они лишь материалом и расцветкой. Матросы были серебристыми, конница, как и полагается, красной. А ещё мама купила мне индейцев. Объёмных, чёрных и увлекательных. Играть в них было куда интереснее, чем тащиться по жаре к папе. Ведь папа всё равно не смог бы разделить мои радости. Он умер.
Помню, что в магазине были выстроены пирамидки консервов, а в отдельных лотках лежали конфеты. Ничего трогать руками было нельзя. Да я бы и не дотянулся. Продавщица в белом колпаке как у повара сама подавала товар покупателям. Конфеты она сыпала на огромные весы с надписью «Тюмень». Потом щёлкала кнопками в кассовом аппарате. Оттуда скрипуче вылезал чек. Его продавщица нанизывала на спицу, торчащую из дощечки на её столе. Бабушка всегда брала с собой на кладбище конфеты. Часть попадала ко мне, а часть оставалась лежать на гранитном надгробии.
- Птички прилетят, скушают и отнесут папе.
- Ба, а где папа?
- Он на небе. – Я задирал голову вверх, разглядывал облака и пытался представить себе отца. Из этой затеи ничего не выходило. Мне было прекрасно известно, что в небе летают загадочные самолёты, а ночью оттуда светят далёкие звёзды. Места для папы там не находилось.
- Ба, а почему он на небе?
- Ну как почему? А где ж ему ещё быть? – Искренне удивлялась бабушка.
- Не знаю. Я читал в книжке, что за небом идёт космос. Там ракеты летают. А папа у меня не космонавт. – Бабушка недовольно хмурилась и, кажется обижалась. Потом дома она меня заставляла читать перед иконами молитвослов. Он был написан на абсолютно непонятном мне языке. Иногда я задумывался и вместо чтения начинал мечтать. Разглядывал старое распятие, лампадку и иконы. Столкнувшись взглядом с бородатыми рисованными старцами стыдился, и трудолюбиво возобновлял чтение.
Несколько лет спустя, когда я подрос, мне доверили окрашивание оградки. Оградка у могилы отца была мудрёной. Часть следовало красить в зелёный цвет, а вкрапления стальных прутьев в золотистый. По углам стояли латунные купола. Их было шесть штук. Четыре на углах, и ещё два на калитке. Бабушка натирала купола до блеска тряпкой с пастой ГОИ. Потом они сверкали на солнце и были видны издалека.
- Смотри, как блестят. Ни у кого таких нет, а у папки есть. – Мы шли по аллее к отцу и смотрели на блеск латунных изделий. Зачем они были нужны папке, я не понимал. Но вопросов бабушке уже не задавал. Мне было понятно, что они ей не понравятся.
- Ага. Блестят.
- Ох, на кого ж ты нас оставил. – Бабушка любила разговаривать с гранитным надгробием и задавать ему риторические вопросы. Этого я тоже не понимал. Разговоры с курицами и поросёнком в моей голове укладывались. Беседы с молчаливыми камнями казались мне пустой тратой времени. Я оставлял бабулю и бродил среди других старых могил.
Кладбище делилось на четыре сектора. Два из них уже были полностью заняты, а третий только начали заселять покойниками. Четвёртый же пока ещё стоял заросший травой по пояс. Я бегал по нему в отцовской пилотке и представлял, что иду в атаку. Атака как-то раз окончилась знакомством с пчелой, которая что-то нашла на клевере. С тех пор я стал аккуратнее и осмотрительнее.
Самые старые могилы были в первом секторе. Мне нравилось бродить среди них в кладбищенской тишине и разглядывать надписи на стелах. Иногда попадались стихи, но чаще были только фамилии с годами жизни. По кладбищу можно было проследить судьбу посёлка. В первых двух секторах не было никаких крестов. Зато в большом количестве встречались типовые металлические прямоугольные памятники со скошенным краем. На таких памятниках сверху часто была приварена пятиконечная звезда. То ли она мне должна была намекнуть на незыблемость советской власти, то ли на то, что мертвец когда-то воевал.
Второй сектор был свежее. Там в больших количествах стояли гранитные памятники. Чёрные, молчаливые и суровые. Ну а третий сектор постепенно покрывался крестами. Он был самым неинтересным для меня, но не для бабушки. Она часто там останавливалась и, качая головой, повторяла написанные фамилии.
- Горохов. Царство ему небесное. Я ж с ним вместе работала. Ой, и Люба уже тут. Любу помнишь? – Я отрицательно мотал головой. – Да помнишь. Просто забыл. Она жила через улицу от нас. Тоже уже. Да. А ведь она ненамного меня старше. Одна доживала. Ни детей, ни внуков. – Бабушка гладила меня по голове. Потом мы шли в магазин. К тому времени ассортимент там изменился. Теперь можно было купить жвачки со вкладышами, растворимые напитки в пакетиках с непонятным названием «Yupi» и шоколадную пасту. Пасту я любил намазывать на свежий батон и читать вместе с этим бутербродом книгу. Обычно это был «Робинзон Крузо». От молитвослова к тому времени я научился вежливо отказываться. В отместку бабушка называла пасту мазута.
- Нет, мазуту я покупать не буду. Масло возьмёшь дома, мёду сверху. Милое дело.
- Ну, хоть сок.
- Сока целый погреб дома консервированного. Куда ещё-то?
- Такого дома нет.
- А, так ты про отраву свою? Ох, продают неизвестно что. – Продавщица соглашалась с бабушкой, что лучше дома мне есть мёд и пить натуральный свойский сок. Законы торговли в посёлке работали плохо. Уступать детям взрослые люди были не приучены.
- Я тогда не пойду с тобой в следующий раз.
- Да как можно такое говорить-то? Там же папка твой! – Бабушка начинала кипятиться.
- Ну и что.
- Как что? Как это можно не пойти?
- Ба, да ему всё равно. Он мёртв!
- Батюшки мои… - Домой возвращались молча. А через две недели я опять оказывался на кладбище. Бабуля причитала, что на календаре какой-то церковный праздник и не сходить к отцу решительно невозможно. Приходилось уступать и идти.
Любимым развлечением бабушки было таскать меня на церковные службы. Ей казалось, что в церкви происходит что-то важное. Если на кладбище я хотя бы мог скрыться от неё среди чужих могил, то службы воспринимал как каторгу. Скрыться там было негде и некуда. Приходилось терпеливо стоять и слушать распевные молитвы. Стоять приходилось в окружении чужих задниц. Роста я был тогда невысокого, а в первый ряд не стремился. Там могли окропить святой водой. Ходить в мокрой футболке я себе позволял ровно один день в году – на праздник Иван Купала. В остальное время избегал таких развлечений. Бабушка ругалась на отсутствие энтузиазма, но без эмоций. Из соседских мальчишек я вообще был единственным, кто посещал службы.
Интересно, что церкви изначально в посёлке не было. Она появилась внезапно в 90-х. Вместе с растворимыми соками, кока-колой, импортным шоколадом, игровыми приставками и жвачками. По мановению чьей-то всемогущей руки в деревне одновременно оказались резиновые Мики-Маусы и батюшки. Словно кто-то невидимый и всесильный сбросил на будущих прихожан десант с неба. Этого невидимого звали либо перестройка, либо путч, либо ГКЧП. Такие мудрёные слова я слышал по телевизору.
Мики-Маусы в итоге отправились на полки расплодившихся магазинов, батюшки в поселковую администрацию. В администрации они нашли взаимопонимание и заполучили в свои руки здание старой больницы. Там быстро водрузили крест, внутри установили деревянный иконостас, а вокруг появился забор. Так здание больницы, служившее мирским заботам, переквалифицировалась в заведение для дел духовных. Теперь там ходил батюшка в рясе, а старые бабушки послушно ему внимали.
Мне не нравилась церковь. Не только из-за служб. Она казалась какой-то ненастоящей. Ведь внутри не было пудовых золотых подсвечников, старой утвари, которая помнила большевиков, а пол и вовсе знал ноги медсестёр и жалобы пациентов. Линолеум мне кажется, даже не перестилали. Возможно, на месте алтаря ещё недавно был кабинет физиотерапии, а может быть, упаси господи и сортир. Естественно такие мысли я бабушке не озвучивал.
По окончании молебна я должен был исповедаться и поцеловать крест. Крест вызывал брезгливость. Всё-таки передо мной его целовали несколько десятков человек. Исповедь казалось очередной и очевидной глупостью. Единственным моим грехом в том возрасте была коллекция наклеек с голыми женщинами. Но рассказывать об этом батюшке я не собирался. Наклейки я доставал из жвачек, которые продавались в магазине по дороге на кладбище.
- Блин. Закрыто.
- Как закрыто?
- Ну, вот так.
- И чего делать?
- Ба, пойдём так. А чего тут поделаешь?
- Ну да. Пошли. – Магазин неожиданно закрылся в конце 90-х. Первые несколько походов на кладбище мы всё ещё на него рассчитывали, но потом смирились. Смирение ведь не грех, а конфеты стали покупать заранее.
В подростковом возрасте проходящих мимо меня людей я представлял с аквариумами вместо головы. Все аквариумы были разными и неповторимыми. Там плескались целые миры. У кого-то они были пёстрыми и разноцветными. У кого-то чёрно-белыми. Бабушкин аквариум точно не был цветным. Она рассказывала, как в детстве ела котлеты из картофельных очисток. Очистками с ними делился немецкий офицер. Время было такое, что немцы интересовались туризмом в СССР. Осуществлялся он с безотказным оружием, показательными расстрелами и беспощадным повешением нерадивых партизан. Очистки считалось тогда хорошим блюдом.
Её отец, то есть мой прадед сидел после войны в лагере. Соседи на бабушку косились, а их дети дразнили. Друзей и подруг у неё не было. Муж, это уже мой дед бросил её с двумя детьми. Один из этих детей погиб и к нему мы ходили на могилу. Ну, разве такой аквариум мог быть цветным?
Подобные аквариумы часто объединялись в один огромный океанариум. Происходило это само собой в церкви, под запах ладана и под присмотром икон ещё хранивших запах типографии. Водохранилище из голов щедро отбивало поклоны и неистово крестилось. Батюшка удовлетворенно славил имя господне и лил воду по прихожанам. Я чувствовал себя там лишним.
Самые интересные для меня аквариумы были у старших пацанов. В них плавали голые женщины, карты, дискотеки, драки, мотоциклы. Я внимательно слушал чужие невероятные истории о приключениях. Приключения случались повсюду. То на пруду, то на лавочках, то за коровником. Случались естественно не со мной.
- Ой, вчера вообще круто было. С тёлкой с одной закружил. Ну, там танцы-шмансы.
- Нашёл чем удивить.
- Нашёл. Ты не перебивай, когда старший-то говорит. Я потом ту лярву за клуб завёл.
- И чо?
- А она за щёку взяла, прикинь?
- Мужик. – От таких историй хотелось то ли одобрительно петь, то ли разнузданно танцевать. Аквариумы у рассказчиков светились подобно лампочкам Ильича, переливались разноцветным калейдоскопом светомузыки и манили меня к себе как мотылька. Сгореть я не боялся. Ну, старшие ж пацаны не сгорели. Так с чего мне сгорать?
Когда я приходил на кладбище то видел, что нас ждёт всех впереди. Это было ещё одно место, где аквариумы становились единым целым. Их стенки разбивались, и всё содержимое стекало в невидимый мне водосток. Куда оно девалось потом, я не мог ответить. Зато я знал, что разбитые и потухшие резервуары хоронили под землю. У кого-то на могилах стояли деревянные кресты, у кого-то-то гранитные обелиски, у кого-то металлические прямоугольные памятники со скошенным краем. Всё это было для меня обыденно и вовсе не печально. Наверное, по этой причине меня никогда не пугали воскресавшие на видеокассетах мертвецы. Мне было прекрасно известно, что мертвецы воскреснуть не могут. Печалиться из-за смерти я не умел тем более. Ведь всё равно мы потом окажемся в одном водостоке с мёртвыми и то ли стечём в подземное озеро, то ли испаримся в небо, что бы пролиться новыми огоньками в глазах младенцев.
Как-то раз я оказался возле кладбища ночью. Это было на пасху. Мы шли на дискотеку в соседнюю деревню и собирались по дороге выпить. Странно было бы тащиться на дискотеку в соседний посёлок и не выпить. К тому времени об аквариумах вместо голов я уже забыл. Возможно, потому что мой собственный стал светиться и обрастать приключениями. Приключения к слову оказались не таким уж и интересными изнутри.
- А закусить чем?
- Погнали на кладбище?
- Дурной что ли?
- А чо? Сегодня ж пасха. Наберём конфет, может куличей. Вот тебе и закусь.
- Да ну. Неудобно как-то.
- Во ты лох.
- Сам лох.
- Да так и скажи, что боишься.
- Ни хрена я не боюсь. – Мои спутники были кем угодно, но точно не трусами. Тем более уж где-где, а на кладбище бояться было нечего. Но мы в итоге разделились. Я и Сашка остались снаружи. Колька и Костик пошли собирать конфеты. Набрали целый пакет. Угощали всех на дискотеке. По-моему только Сашка и я не стали их пробовать. Не потому что суеверные или трусливые - просто не захотелось.
Через несколько лет Сашку схоронили на этом же кладбище. Костик сегодня беспробудно пьёт. Колька женился и растаял в семейной жизни как первый снег. Кажется у него двое детей. Сидит себе в социальных сетях и не тужит. Вряд ли он вспоминает о тех конфетах и дискотеках. Хотя почему бы и нет?
На кладбище я теперь хожу с легкой грустью. Нет, не из-за покойников. Скорее мне грустно от того, что прошло детство. Хорошо хоть бабушка ещё жива. Только ходить ей уже совсем в тягость. Теперь уже я прихожу к могиле отца, здороваюсь, как бы это смешно не звучало, задумчиво курю.
Так было и в тот раз. Докурив и собрав окурки, я пошёл к выходу. Вдруг остановился возле ворот. Мне стало любопытно свернуть в первый квартал. Я там не был лет двадцать. Прошёл среди знакомых могил. Отметил, что к некоторым покойникам подселились родственники. Начал рассматривать годы жизни. «1918-1955»; «1899-1956», «1901-1955». Цифры естественно не имели никакой закономерности. Кроме одной. Все покойники были захоронены в 50-х годах прошлого столетия.
И вдруг меня пронзило невероятное любопытство. А кто ж тут был первым? Ведь когда-то здесь было поле. Или лес. И вот в посёлке появился покойник. Староста или как их тогда называли, председатель? Вот этот человек определил место. Властно махнул рукой. Наверное, сказал что-нибудь простое. Жизнь всё-таки тогда стоила ещё меньше чем сейчас. Сюда привезли на подводах усопшего. В неизящном деревянном гробу. Почему-то во мне поселилась уверенность, что это был мужчина. Он был в кирзовых сапогах и фуфайке. Его положили в холодную землю. Хорошо если это было лето. Летом копать проще. Наверное, потом помянули. И вот с тех пор в конце улицы Садовой появилось кладбище. С одной стороны огороды, а с другой могилы. Всё обильно унавожено. Как в одной из песен, что играли в моём плеере.
Я пошёл в дальний угол. Чем глубже проходил, тем теснее стояли оградки. Многие из них были давно не крашенными. Перед глазами всё маячили почти одинаковые цифры. «55», «56», «54». Снова «54». Фотографии на большинстве памятников выцвели. Некоторые могилы были вообще без снимков. Но цифры пока ещё читались. И наконец, я остановился у полностью заброшенной и заросшей могилы. Дёрнул калитку, она не поддалась. Ржавчина съела петли. Я перепрыгнул оградку, почти вросшую в землю, и попробовал пробраться сквозь траву. Получалось плохо. Трава гнуться не захотела. За прошедшие годы она разрослась и укоренилась. Из того места где должна была покоиться голова покойника рос куст боярышника. Обжёгшись о крапиву, я всё-таки сумел сдвинуть сорняки в сторону. Передо мной была могила Шабалина А.В. Годы жизни «1889-1947». На скошенном крае ржавого прямоугольника памятника стояла звезда.
А.В. Наверное Александр Васильевич. Или Алексей Викторович. Может быть, конечно, и вообще какой-нибудь Афанасий. Тогда такие имена ещё встречались. Время сохранило для меня лишь фамилию.
На всякий случай я ещё раз внимательно обошёл первые ряды захоронений. Нашёл какого-то могучего деда умершего в 1949 году. Выходило, что он прожил век без одного года. Попалась пара женщин похороненных тогда же, только они были намного моложе. Но никого похороненного раньше Шабалина мне не встретилось. Выходит он был первым. Жил в одной стране, умер в другой, видел революции, войны, сам, в конце концов, прошёл войну. Мог погибнуть в окопе или под гусеницами танка. Не погиб. Возможно, был награждён. Может быть даже ранен или легко контужен. Гордо пришёл с войны, дымя папироской и сверкая голенищами сапог. Принёс в кисете импортного табачку. Видел разрушенные города. И наши и не наши. Носил свой цветной аквариум вместо головы. Или чёрно-белый? Ну, пусть будет такой. Неважно. Важно, что умер и всеми забыт. Не нашлось у него правнуков, что бы ухаживать за могилой. Не нашлось и дальних родственников, что бы приехать сюда и убрать бурьян. Никому он оказался неинтересен кроме меня. Да и мне, честно говоря, тоже он неинтересен. Я удовлетворил своё сиюминутное любопытство и забыл его.
За воротами кладбища было как обычно тихо. Я прошёл через всю улицу и не встретил никого кроме белого кота. Он лежал у колодца, вывалив свои яйца и пузо беспечному июльскому солнцу. На повороте я увидел знакомый магазин. В этот раз он оказался открыт. Только сменилась вывеска и название. Магазин выкупила крупная двухцветная сеть, разбросанная по всей стране. Заходить внутрь почему-то не захотелось.