Сущность модерна быть все время новым. Никакой копии, никакой творческой нищеты. Хорошо. Но, что это может быть, новое, после модерна, после этого стремления быть все время новым? Ближайшим образом, это то, что после него, постмодернизм. И таким образом, модерн, по сути – это постмодернизм. Это новое после новейшего нового. Разрыв, что преследует эту мысль, не давая ей сложиться в отчетливый и ясный силлогизм, и в то же время увлекая в смысловой поток и смысловым потоком, сам по себе не только аллюзия этой границы, на которой живет модерн, как и все живое, что живет на границах, внутренних и внешних, это и есть эта граница. Действительно, не все новое, это внешне последующее, поэтому, по-иному, может быть и варварство. Но трудно спорить с тем, что новое это то, что следует «после», и независимо от предшествующего, несмотря на то, что может быть историей, что всегда впереди, началом. В этих переплетениях сложной текстуры генерации и генерирования, порождения, мысли легко запутаться, и от того, что ее логическая форма, всякий раз, должна быть пуста, для того чтобы годиться для всякого содержания, иначе какое-либо одно станет превалировать над всяким другим, принуждая мысль барахтаться и грязнуть в нем. И от того, что содержания множественно многообразны в своих связях так, что не всякий экраноплан вынесет. Просто потому, что преимущественно, летает только над жидкой водой и в штиль. И просто и не просто потому, что он в гораздо большей мере сосчитан, чем то, то над чем он возможно реет. Море, не может быть сосчитано таким же образом, просто и не просто потому, что скорее, не количество. Береговая линия, эта одна из изначальных предметностей фрактальной геометрии и в более общем смысле, топологии, остается едва ли не извечным прибежищем философской мысли в бдениях о границе, как бы это не было стыдно и рискованно, в виду времени, все время обращаться к земле. Если сущность модерна быть все время новым, то ничего новое не может противостоять ему. И разве не береговая линия тому подтверждение, как бы все новые воды не набегали бы на берег, он все тот же. Но разве? Не потому ли только геология предоставляет достаточные сравнения для тяжелой воды эпохальной истории?
Эта граница модерна, которая двойственная, проходит, и с прошлым, и будущим. Отсюда страсть постмодернизма к тому, чтобы быть смешением исторически прошлого и будущего. Коль скоро, постмодернизм можно встретить, просто потому, что, если что-то, когда-то возникло, у него будет конец, и было такое время, когда капитала не было, не было и модерна. И потому, очевидно будет время, когда их не будет. Дело в том, что быть может и действительно есть разница между первоначальным становлением и первоначальным или быть может изначальным воспроизведением, изначальным воспроизводством стремления быть новым. Последнее, в том числе и как страсть, это и есть постмодернизм для ставшей формации, ее всегдашнее будущее, а не прошлое. Хорошо. Но именно поэтому постмодернизм – это модернизм в состоянии зарождения, и как прошлое, из которого, как из начального статуса модерн исходит, и как будущее, проект. Коль скоро, слова «после модерна» могут быть, по крайней мере, в двух смыслах значимы. Почему это может быть метафора теперь таким же образом понятно. Просто потому, что первоначальное становление и изначальное воспроизводство не одно и то же.
Возрождение не может быть до модернизмом или тем, что прежде «модерна», Нового времени, просто и не просто потому, что оно и не знало, и не догадывалось, и не могло быть не тем ни другим, в виду будущего которое возвещало. Во что разрешиться Ренессанс было для него таким же образом неведомо, как и для модерна теперь то, во что он разрешиться. Но теперь известно «чем стало» или что пришло на смену Возрождению и Средним векам. В противном случае, нужно отказаться вообще от какой-либо претензии на историческое познание. Этот экран формально, может создавать видимость, что прошлая и будущая границы Нового времени по сути, одно и то же: модерн в состоянии зарождения и граница Нового времени.
Модерн, это таким образом состояние собственного зарождения, прежде всего, как постмодерн. Что бы это могло быть в более осязаемых терминах, кроме прямых телесных и саркастических аллюзий, что неизбежно иронично и даже циничны, просто потому, что предмет не выдерживает критики, которая не выдерживает себя? Это капитал и его первоначальное накопление. Реализм, прежде всего образно фигуративный, в искусстве и все его непутевые попутчики, вида барокко и рококо, и иже с ними, романтизм, классицизм, и т.д. Математическое естествознание и все его самые разнообразные оппоненты, исторические и возле научные образования науки и учения, пар и дым.
Постмодерн- деконструктивизм. В архитектуре (и архитекстуре), и как не странно в философии. Его незадача, этого колеса, и особенная нелепость, в виду ясности понятийной мысли, состоит в том, что деконструктивизм – это микро-постмодернизм, от модерна постмодернизма. То есть, структурная репликация схемы, но в более тонком измерении. Верно. Но не в меньшей мере, это и растрата не только капитализация и накопление. Прорва и разрыв текстуры, в который проглядывает то, что действительно может быть исторической субстанций всего процесса. На самом деле, и разрыв модерна и постмодерна, таким же образом воспроизводивший разрыв традиции и модерна, предоставлял возможность осязать эту историческую субстанцию исторического абсолютного и абстрактного становления. Субстанцию абсолютного и абстрактного отрицания, без которого не было никакого такого разрыва, традиции и модерна, ни его воспроизводства, ни воспроизведения.
Ужас этой мысли в том, что коммунизм, теперь в исторически предшествующих ему самому формах, может и порождает капитал. Самую гуманную и одновременно одну из самых жестоких эксплуатаций в мире. Порождал капитал во всех предшествующих капиталу и ставшему в модерне формах, как самого коммунизма, так и капитала. В этом возможный смысл утверждения о единственности формации. Но это порождение капитала коммунизмом: общинным, средневековым (монастырским), военным, расхожим и сексуальным, студенческим и креативным, социальным и антропологическим, превращает капитал в то, чем он не является, в постмодернизм, в первоначальное накопление, что становиться всеобщим, и в конце концов, в коммунизм. Консерватизм традиции превращается капиталом в консерватизм новизны. Ведь быть все время новым значит быть консерватором нового. И таким образом, что все время новая традиция и все время новый консерватизм, превращают и этот последний в то, чем он никогда не был, в живую, а не в неизбежно умирающую традицию. Исход, может быть теперь очевиден, болезнь новизной может быть совсем не болезнь, но в одном из горизонтов разрастания, поиском устойчивой традиции обновлений.
Все это, едва ли не сказочное повествование о превращениях, едва ли же нуждается в рефлексии, в оглядке на действительную историю, но потому и может быть презренно, как что-то абстрактно афористически выхолощенное. Просто потому, что могут быть абстрактные афоризмы. Что в виде мешка ставших банальностей, выставляются как претензия на вершины Джомолунгмы. Но и Солнце иногда освещает во всю свою мощь прошлое поле битвы.
"СТЛА".
Караваев В.Г.