Теперь мы понимаем, как велики были авторы этого маленького шедевра. Павел Арсенов снял его после «Король-олень» и перед «С любимыми не расставайтесь» и «Гостьей из будущего»; Александр Володин вписал «Смятение чувств» в ряд «Пяти вечеров», «Звонят, откройте дверь», «Старшей сестры», «Осеннего Марафона»…
Великие актеры — Ия Саввина, Александр Калягин и достигшая поразительного масштаба к своим 23 годам Елена Проклова; не менее соразмерны фильму — Сергей Нагорный и Татьяна Друбич. И еще в фильме звучит музыка Евгения Крылатова.
Отдадим должное создателям и зрелости советского кинематографа и войдем в главное — в беззвучный для внешнего мира водоворот чувств близких людей, сбивающих их с ног, несущий их жизни… не дающий возможности до конца разобраться в себе и других, но всегда оставляющий шанс прилепиться друг к другу в надежде на спасение.
Фильм в 77 минутах из 77 года прошлого века поразительно лаконично и точно разворачивает человеческий мир некоммуникабельности чувств и слов. Делает это деликатно и с, казалось, невозможной для этой “темы” теплотой, то есть так, как это, в сущности, так и не удалось сделать Микеланджело Антониони или Виму Вендерсу… впрочем, не будем забивать себе глаза “сравнительной киноболтовней”… просто будем смотреть, будем смотреть просто.
* * *
Вот разворачиваются два спектакля человеческой трагедии — отражаясь друг в друге, имея друг друга как исток и продолжение и, на самом деле, не замечая друг друга. Спектакли родителей и детей.
Дети не могут в ясности осознать, что с ними происходит, не могут совладать со своими чувствами, хотя очень этого хотят. Мы же, как зрители и как взрослые, — уверены, что читаем и их чувства, и их будущее… Родители, они же — “взрослые”, — это те, кто уверены, что уже знают и цену своим чувствам, и цену друг друга, и своё очень и очень вероятное будущее… и уже, по большому счету, не хотят ничего менять — потому как «нет смысла »…
Способны ли мы, как зрители и как взрослые, до конца сознаться себе в том, что мы видим в их и нашем спектакле?
. . .
Мать героини. Есть муж и есть дочь. Есть работа. И есть уже наполовину прожитая жизнь. Или уже вся прожитая. Потому что впереди ничего. И вокруг ничего. Ничего и никого. Никого, кто мог бы понять, кому есть до неё дело, кому есть до неё дело по-настоящему — не как к фону, не как к привычной, всегда бывшей вот тут рядом, хорошей, милой, удобной… а как к ней такой, какой она есть вот прямо сейчас — с её каждый раз новыми, хотя «и ничего особенного», мыслями, чувствами, переживаниями, мечтами…
Вот приходит в дом друг дочери. Мальчик. Но он живой человек. И она начинает говорить, выговаривать слова про себя — она обращается к нему, но чтобы услышали и муж, и дочь. Услышали то, что они и так знают. Но она говорит, потому что они знают, но не слышат. Они имеют в виду, видят прямо, они видят сквозь неё. Нет, они и благодарны ей, и даже любят. Или любили. Потому что, вот именно сейчас, когда ничего “нового” с ней для них не происходит, они живут памятью о ней, но не ею. Хотя она вот она — еще рядом.
Она говорит, говорит о себе — это её крик. Ей ведь действительно больше ничего не надо — только внимание, только доказательство что она есть. Она хорошая, она очень хорошая, она старается и всё без толку, всё бесплодно. Жизнь поддерживается такой, какой она была заведена и десять, и пятнадцать лет назад — заведена и катится, и катится…
Вот если бы ей говорили слова благодарности не только на день рождения, вот если бы только говорили ей и о ней, а не о делах, проблемах… она думает, что тогда её жизнь имела бы смысл. Она так думает. Наверное.
Одиночество может молчать. Одиночество может болтать о постороннем. Одиночество может заводить разговор о себе, своих чувствах, своём сочувствии и внимании к другим (малым, сирым, убогим, старым, глупым… всем). Но от этого оно не перестанет быть одиночеством. Если тот, кто слушает — не слышит.
Если вообще возможно неодиночество человека длиной в такую его длинную-длинную жизнь.
Одиночество не заговорить… как не кидайся на всякого, кто приблизится к тебе; как не продолжай в предельно детской наивности говорить и говорить о себе, говорить только хорошее, говорить искренне, правду, одну лишь правду… — ведь ты на самом деле хорошая. Одиночество этим не вылечишь — словами другого к себе не привяжешь и, главное, — душу ему не отворишь, запертую лишь своим, обреченно чужим тебе.
...если ты слаба — то, после очередной попытки пробиться к другому всеми возможными словами, ты предпримешь еще более наивный шаг — сорвешься в долгий взрыв обвинений — в неблагодарности, черствости, глухоте, предательстве… если силы есть, то после короткого сетования — ты замолчишь.
. . .
Отец героини. Муж. Давно замолчавший. Уже потерявший свою жизнь среди как-то вдруг оказавшихся чужими ему — чужими, которые почему-то когда-то казались единственно близкими. Ведь они же должны были быть близкими. Он ведь любил, он ведь заботился, он выстраивал дом, он растил, он тратил свою жизнь. Тратил. И вот теперь ничего. Он отдал, как теперь он уверен, лучшие годы. Теперь он больше не будет ничего отдавать. Но не будет и ухудшать жизнь тех, кого судьба свела с ним. Он теперь нейтрален. Он теперь для них — никакой.
Он всё больше погружается в себя. В мире оказалось так много лишнего, что лишь тратит его, как теперь оказалось, такие малые силы. Лучше отгородиться. Спрятаться среди всех. Когда ты с другими — говорить ничего не значащие фразы, погружаться в пустоту ничего не значащих хобби…
Он бежит от всех, но больше всего от тех, кто от него еще что-то ждет — ему очень больно видеть это ожидание — оно вновь и вновь поворачивает его к его собственному ожиданию — ожиданию его самого от себя самого сделать хоть что-то стоящее со своей жизнью… хоть что-то имеющие смысл… Где он этот смысл?
И он молчит. Молчит, чтобы не врать… Молчит, потому как говорить всё равно нечего и не для чего… слова ничего не изменят… жизнь давно идет не туда.
А он ведь хороший, он благодарный — но и что из того. Ничего.
Или, всё-таки, он потому и пропал окончательно, что оказался не способен на чуть большее усилие ради другого, что, оказалось, нет в его душе того чувствилища другого, что способно будить его вновь и вновь. И есть другие, которые не такие как он, которые длят своё усилие, выводящие их к другим, а потому он должен быть обвинен.
. . .
Болезнь. Быть запертым в том, что лишь видишь глазами. Без возможности выйти. Навсегда. Навсегда как смерть. Смерть как она есть.
Молчание. Теперь — молчание. Теперь — достоинство и гордость — последняя утешающая роль в спектакле перед другими. Мы утешаем себя надеждой, что — последняя... что не придет черёд бессильных воплей умирающего тела…
Пока же телевизор как единственный собеседник. Она согласна на «бокс», лишь бы Он, всё еще для неё близкий, имел повод быть рядом…
Болезнь, смертность человека. То единственное, что задает конечный масштаб. Что позволяет отмерить всё что происходит и что чувствуешь.
Она примирила мать с собой в молчании, дочь с судьбой и верным-любящим-её.
И муж определился с собой. Со своим предательством. Он сбежал, явив всем и себе — себя — видимость…
Болезнь была подхвачена из-за каприза, из-за красивого жеста... А не всё ли равно. Лучше так. Лучше, чем в автобусе по дороге на работу. Потому как никак не будет лучше. Шаг в смерть никогда и ничему не будет соразмерной платой.
Разве что за другую жизнь. А ведь и в нашей истории была другая жизнь. Родился ребенок. Родилась новая надежда на счастье. Но это уже другая история.
. . .
Влюбленный герой. Простая история. Всегдашняя история. История, которая будет повторятся раз за разом.
Небывалые чувства захватывают юную душу, выводят эту душу во вне. И вот он впервые видит абсолютную ценность Другого — того, кто вне его, кто не его, кто не знал его, кто не любил его до того и кто вне гарантий, что будет любить его всегда.
Он родился; его любили; он рос; с болью узнавал, что вокруг много других-чужих, которым нет до него дела. И вот он встретил Её, которая оказалась ценнее всех. Которая просто своим существованием обещала, что он шагнет в еще большее счастье, чем то, что он еще помнил как бывшее началом его жизни… он жил, дышал во всю неимоверную, как он был уверен, доступную ему силу.
И всё разбилось. Оказалось, что Она может оказаться чужой. Что жить ради неё он не имеет права. Что она как Она умерла.
Зачем жить перестало быть понятно. Всё стало серым.
Взлетев на высоту проживания внесомненной полноты существования… рухнуть в неуверенность в самом, вот только вчера таковым бывшим, дорогом.
Зачем жить?… вечная драма вечно юного человечества, человечества молодых.
И он повзрослел. Мучительно. Он согласился на лишь отсвет. Согласился на быть рядом. Вступил в игру чувствами обладания и ревности. Решил терпеть. Сделал окончательный шаг в другой спектакль.
. . .
Город. Он жил в большом городе, которого для него не было — а была лишь её квартира и дорога до неё, были лишь река, школа и квартиры друзей, где они всего год назад были еще вместе и была дорога, по которой он изо всех сил попытается убежать из мира, который когда-то был их, а теперь разбит, разбита гармония, разбита радость, смысл.
Города, как сплетения миллионов других, — нет для юных душ. Есть лишь обжитое место для родного. Каким был когда-то и лес, и степь, и джунгли, и пещера. Нужно быть юными, нужно жить лишь силой своих и только своих чувств, чтобы твоя жизнь разгоралась как самый первый раз в месте, где уже горели и затухли жизни мириадов, мириадов других…
Потом же наступает время сравнения и суеты. Суета — обычные шаги в обычном месте среди обычных других.
И лишь маленький мир маленькой квартиры, где можно близко сесть рядом друг с другом, еще может подарить утешение. Ведь впереди еще столько дней и лет. И всё будет хорошо.
. . .
Героиня. Она принимала Его как должное и она была в западне в своей уже так давно заболевшей семьи. Ей нужно было бежать. Так она решила.
Она уехала. И повстречала другого-нового, что поманил не бывшим у неё. Милое очарование увлечением в новом городе, среди новых людей, среди новой, вроде как взрослой, жизни…
И всё оказалась вдруг ничем. Она еще цеплялась за это новое, но ход жизни показал масштаб. Возвращение туда, где родился её мир — открыл возможность сравнения… сравнение всегда отрезвляет.
Верность своему, согласие с ходом вещей — то, что примиряет.
Согласие с миром, созвучие миру — созвучие людей друг другу в их общем созвучии миру — дарит надежду, дарит чувство, что чувства разделяемы между людьми, что нет никакой некоммуникабельности навсегда, нет никакого отчуждения навсегда… что слова имеют силу.
И что нужно-то этих слов всего ничего — несколько, для чужих ничего не значимых, фраз. Но созвучие и гармония душ — одаряют чудом понимания и теплоты. Теплоты бытия вместе.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
Все статьи цикла «КиноКакПовод» — на cайте kinokakpovod.ru .
Продолжение разговора в других декорациях см. в статьях//фильмах:
■ Мы – это первая яркость наших вечных чувств…
//«Дикая собака динго» (Юлий Карасик, 1962)
■ Конец вечности детства…
//«Когда я стану великаном» (Инна Туманян, 1979)
■ Зло не ходит по улицам под бой барабанов…
//«Четыреста ударов» (Франсуа Трюффо, 1959)
■ О тех, для кого чужая боль больнее…
//«Чучело» (Ролан Быков, 1983)
■ Последнее отчуждение…
//«Красная пустыня» (Микеланджело Антониони, 1964)
■ Бессилие слов и боли…
//«Ложное движение» (Вим Вендерс, 1975)
■ Про семью как панцирь, что нас (не)сберегает…
//«Алиса здесь больше не живет» (М.Скорсезе, 1974)
■ Сказка о городе и возвращении…
//«Лола» (Жак Деми, 1961)
■ Каждое новое поколение запутывается в одном и том же… Чем спасаемся мы?... //«Последний киносеанс» (Питер Богданович, 1971)
■ Она ушла в него как в монастырь…
//«Объяснение в любви» (Илья Авербах, 1977)
■ Три дороги для одинокого человека: путь служение другим, путь свободы, путь надежды… // «Короткие встречи» ( Кира Муратова, 1967)
■ Человеческое сердце — всегда больное сердце…
//«Нежность» (Эльёр Ишмухамедов, 1966)
Чтобы видеть новые публикации в ленте Яндекса —
подписывайтесь на дзен-канал КиноКакПовод…
Ваша оценка текста и ваше мнение в комментариях очень важны для развития канала. Спасибо!
#кинематограф #драма #чувства #родители #семья
