ДЕД

Когда зазвонил телефон, я покупала в магазине сосиски. Продавщица взвешивала килограмм.
- Алло! Бабушка? – на экране высветилось «Ба»
- Это дед, - сказал голос в трубке, и у меня похолодело в груди. Его тембр, дыхание. Все было не так.
- Дедуль, привет! Как дела?
- Плохо, внученька. Пожалуйста. Позвони. Гене. Пусть. Завтра. Приедет. Надо. Сдать. Кровь, – он делал паузы между словами.
- Какую кровь? Дед, ты чего?
- Я в больнице. Операция. Послезавтра. Позвони отцу. Не могу, - телефонные гудки.
-Чуть больше кило. Оставить? – спросила продавщица
- А? – я посмотрела на полное женское лицо. - Что?
- Я говорю, кило сто! Оставить?
- Да, да, конечно, – я набирала номер отца.
- Алло!
- Пап, здравствуй.
- Здравствуй, доченька.
- Мне дед звонил. Он в больнице. Сказал, кровь надо сдавать. Операцию какую-то делать. Ты что-нибудь знаешь об этом?
- Мы ж его только привезли. В областную больницу его положили. Десять минут, как домой зашел. Собирался звонить врачу, - папа отчитывался, будто был виноват в чем-то.
- Дед в Туле?
- Да, его перевели.
- Он сказал, надо утром сдать кровь, что операция послезавтра.
- Сейчас доктору позвоню.

Я положила телефон в сумку. Отец разговаривал как пьяный, который старается, чтобы не заметили: медленно и старательно.
- С вас сто девяносто рублей, - продавщица терпеливо ждала окончания разговора.
- Спасибо, - я протянула двести и пошла.
- Девушка, а сосиски?
- А? Да. Извините. Спасибо.

Подробности пришлось узнавать у мамы. После приступа дед двое суток лежал в городской поликлинике, потом лечащий врач сказал, что надо делать операцию, но нужного оборудования у них нет, а вы же понимаете, человек старый, может и умереть. Его перевели в Тулу, и там сразу решили оперировать.

Почему дед позвонил мне? Может, он догадался, что я ничего не знаю? Из-за беременности меня старались не волновать. И дед хотел, чтобы я навестила его перед операцией, которую он мог не пережить. Любимая внучка, первая, со мной он нянчился больше, чем с другими. Каждое лето я проводила с дедом и бабушкой на даче, помогала на пасеке, красила ульи, дымила в дымовуху, кормила поросят комбикормом и мелкой вареной картошкой, которую иногда ела и сама, а еще объедалась клубникой с молоком и окрошкой с бабушкиным домашним квасом.

Я догадалась, почему дед позвонил мне, когда автобус неторопливо съезжал на Каширку со МКАДа. Мое имя было первым в списке контактов их общего с бабушкой мобильного телефона: Алена - на букву «А». У него не было сил листать.

Через четыре часа я сидела в его палате № 13, для ветеранов ВОВ.
-Дед, помнишь, ты говорил, что от меня одни глаза остались. Сейчас от тебя остались одни глаза. А я, посмотри, какая толстая, - мне хочется развеселить его.
Он лежит, я сижу на краю его кровати и стараюсь не выдать свой страх.

- Дни мои сочтены, внученька.
- Дедуль, ну зачем ты так говоришь? Я правнука тебе вот-вот рожу, а ты умирать собрался. Подожди немного, дед. Понянчишь чуть-чуть, а потом уж… - я замолкаю, чувствую что-то жгучее и томительное в переносице и горле.
- У меня вот отсюда, - он показывает под ребра, – как щебенка все равно сыпется. Доктора говорят, без операции долго не проживу. И от операции, говорят, умру. Все, каюк мне. Пусть он вместо меня живет, – дед показывает на мой живот.
Я молчу. «Пожалуйста, пожалуйста, пусть он еще поживет, пусть еще поживет, ну пожалуйста!» - шепчу я. Жаль, что я не умею молиться.

- Как же ты бабушку одну оставишь?
- Аленушка, скажи ей, пусть собаку отвяжет, нечего теперь охранять. Пусть теперь сама она, на свободе.
- Дед, не нравится мне твой настрой. Поживи еще, а, дед?
- Эх, внученька. Пожить хочется. А что поделаешь? – он смотрит мимо меня, в его глазах боль.
- Дедуль, а ты веришь в бога?
- Нет, внученька, не верю.
- Думаешь, после смерти ничего? Как свет выключили?
- Не знаю. Наверно. Живешь, живешь, а потом все. Ничего больше не остается.
- А я в перерождение верю. Живешь, потом еще раз, еще раз и еще, пока не научишься не умирать вовсе. Поэтому ты не бойся.
- Не знаю, внученька. Не верю я в это. Есть тело - есть жизнь, а умерло, так и жизнь кончилась.
В палату вошел отец.
- Отменили операцию.
- Почему?
- Может и нет разрыва, только воспаление, - отец смотрит в сторону. – Операция, говорят, опасная. А так еще поживешь, если курить и выпивать не будешь.

Я осматриваю палату. Три старика лежат на кроватях без движения, четвертого привезли на каталке, накрытого простыней. Медсестры начали перекладывать его на кровать, голого, высохшего как скелет. Я отвернулась.

Еду в машине с родителями. Голые деревья, пепельные от первого заморозка поля и холодное, лишенное лучей солнце. Какая же это тоска - жизнь. Она вдруг вывернулась для меня изнанкой, оголила нервы и цеплялась ими за бесцветные лесопосадки, за похожие на ребра фонарные столбы, за изломанную линию горизонта. Вот они, мои внутренности и кожа, сухожилия и вены - все это живое, и ему нужно родиться, жить, терпеть боль и потом умереть. Зачем? Зачем я беременна этой жизнью?

На следующий день мы с бабулей опять навещали деда. Мы сидели на диванчике в холле больницы, дед расспрашивал бабушку про трубы, старую нужно было выбросить, новую заварить, про вагонетку – перед зимой обязательно воду слить и почистить, чтоб не забыл сын, про калитку кованную, которую сделали прошлым месяцем, а установить не успели, теперь вот выпишется и поставит.

- Какая тебе калитка? Дед! Сиди уже дома! - улыбаясь мокрым лицом, говорит бабушка.

- Если дед спрашивает про калитки и трубы, значит на поправку пошел! – радуется отец.

Через неделю деда выписали. Родители отвезли его домой, и старики опять зажили тихо и незаметно. Надо съездить к ним, думала я, уже три недели не навещала. Но разве вырвешься из Московской новогодней суеты, и в квартире еще ничего не готово к новорожденному, и времени мало.

В начале февраля у меня родилась дочь. Я приезжала показывать ее деду, но он был уже совсем плох: худой, серый. Лицо его изменилось, сморщилось, стало плаксивым. Он посмотрел на запелёнатого младенца мутными, бессмысленными глазами и отвернулся. Его уже не интересовала жизнь, он был поглощен надвигающейся на него смертью. Я заплакала.
- Иди отсюда. Иди, - подталкивала меня бабушка. – Не надо тебе этого видеть, еще молоко пропадет.

Я вышла из комнаты, прошла на кухню и долго сидела там, растерянно качая на руках дочку. Год назад дед был еще красивый. Его кудри, когда-то льняные, а потом серебряные, которые не передались никому из нас, были его гордостью. Да еще его руки, которыми он мог смастерить резной буфет или поднять вагонетку. А теперь что? Большой, обтянутый желтой кожей череп, костлявый остов туловища и ничего знакомого, близкого в нем.

Пришла бабушка. Ей было тяжело и неловко от запаха и беспорядка в квартире. Все это так не шло к свежему личику и кружевным пеленкам младенца. Бабушка не гнала, но выпроваживала нас. Я поняла это, и мы с отцом уехали.
Через три дня дед умер.