Не «принявшие революцию» коренные петербуржцы, москвичи, нижегородцы, ярославцы бежали из своих родных городов на все четыре стороны: в губернии, куда еще не добралась советская власть, в глухие уездные городки, где эта власть пока еще не утвердилась или где еще не показала свой плотоядный оскал, в соседние страны с более устойчивым политическим климатом. А в столицы и крупные города усиливался приток «прирожденных» марксистов, как с окраин России, так и из-за рубежа. Бывшие маляры, портные, парикмахеры, фармацевты, торговцы краденным и контрабандисты, сапожники и старьевщики, налетчики и наемные убийцы точно расслышали зов своего Хозяина. Они бросали все свои неотложные дела и устремлялись в великорусские города, где происходили столь многообещающие для них события. Они всем сердцем принимали идеи диктатуры пролетариата, охотно вставали под кумачовые стяги, быстро осваивали революционную риторику, и столь же сноровисто занимали ответственные посты в карательных органах, в бюрократических учреждениях, становились комиссарами в воинских частях, комсомольскими вожаками или пополняли собой ряды агитаторов-пропагандистов. Также быстро они занимали квартиры, оставленные «старорежимными элементами». Иногда в этих квартирах оставались женщины с грудными или малолетними детишками на руках: с такой обузой ведь далеко не убежишь. И тогда эти женщины превращались в наложниц новоявленных легионеров, а малые дети начинали воспринимать незваных пришельцев за своих отцов
Сумбур в понятиях и категориях присущ мышлению представителей оккупационного режима, испытывающего определенные трудности не только с переводом на русский язык трудов основоположников марксизма, но и вынужденных прибегать к русскому языку, осуществляя свои управляющие воздействия в условиях крайне изменчивой политической ситуации. Называясь «большевиками», марксисты-ленинцы тем самым настаивали на том, что выражают волю большинства населения страны, хотя являлись в развороченной России малопонятным, а чаще всего – ненавидимым меньшинством. Те тысячи людей, которые получали пулю в затылок за «антисемитизм», вряд ли могли бы внятно объяснить, кто же такие «семиты», безграничную свободу волеизъявления которых столь свирепыми методами отстаивала советская власть. Навязанное марксистской пропагандой и впоследствии ставшее привычным словосочетание «диктатура пролетариата» - это всего лишь псевдоним оккупационного режима, который сумела установить партия большевиков. Являясь деструктивной тоталитарной сектой, эта партия опиралась на Хама, который ощутил вкус вседозволенности и который был готов с оружием в руках защищать обретенную вольницу, чтобы навсегда остаться Хамом.
Жизнь прекрасна и удивительна, когда течет в соответствии с волей Промысла. Жизнь кошмарна и ужасна, когда обольщается врагом рода человеческого. И в периоды подобных обольщений трудно человеку добродетельному произнести сакраментальное: «Да, пребудет воля Твоя». Состояние растерянности, смятения, паники неизбежно обретает характер эпидемии, чреватой душевными расстройствами и «разрухой в головах». Оккупационный режим не пришел вместе с победоносными вражескими армиями, проделавшими путь от дальних границ до столиц империи, а обрушился точно снег на головы. Если боевые действия обычно завершаются после того, как оккупационный режим устанавливается, то Россия после «октября» все глубже погружалась в кровавую трясину гражданской междоусобицы, спровоцированной «преобразователями мира».
На территориях, подконтрольных оккупантам, спорадически вспыхивали восстания, в которых принимали участие самые разные слои русского населения. Все эти восстания подавлялись с чудовищной жестокостью, вселяющей ужас в сердца простых обывателей. Не будет лишним проиллюстрировать это высказывание примерами из жизни Нижегородской губернии в 1918 г. – одной из центральных губерний России.
Там спешно формировались новые властные структуры, подчиняющиеся «центру», засевшему в московском кремле. На территории губернии во второй половине 1918 г. происходили восстания в Муроме, Арзамасе, Богородске, Курмыше. В самом Нижнем Новгороде казнили предводителя дворянства, епископа Нижегородского и Балахнинского, а также сотни других людей, которые составляли цвет городского населения. Многих даже не расстреливали (жалко тратить на таких людей патроны), а просто топили в Волге.
Но было бы неверным посылом только террором объяснять расползание т.н. диктатуры пролетариата по Русской земле. Отнюдь немалая часть людей, относимая большевиками к «бывшим», под влиянием неумолчной пропаганды не столько чувствовала себя оскорбленной от обилия льющихся обвинений в имперском сознании, в черносотенстве, реакционности, державном шовинизме, но сама охотно винилась перед беднотой и голытьбой, никогда не имевшей ни двора ни кола; кручинилась перед промышленными рабочими, прозябавшими в неприглядных городских трущобах; перед евреями, которым во времена империи не дозволялось селиться на великорусских землях. Многие русские люди винились перед бывшими каторжниками, которые настрадались в далекой Сибири; винились перед бывшими дезертирами, которым надоело кормить вшей в окопах Первой мировой войны. Чувство вины органично присуще каждой христианской душе. Именно это чувство толкало в XIX в. кающихся дворян идти в «народ», а состоятельных купцов – жертвовать огромные суммы на благотворительные цели. Даже схимонахам, затворникам было мучительно знакомо осознание своей не тождественности с идеалом праведности. И поэтому многие православные люди воспринимали репрессии как кару Божью за свои грехи неискупимые и, тем самым, фактически соглашались со всеми обвинениями мракобесов.
Такое поведение трудно объяснить логически. Но многие люди, чьи предки создали великую нацию и необъятную империю, действительно погружались в тягостные размышления о том: А, правильно ли все они жили? Где же кроется исток вакханалии насилия? Можно ли вообще хлопотать о личном счастье, когда тысячи людей унижены вопиющим социальным неравенством?
В отличие от пожизненно виноватых православных людей, «прирожденные» марксисты были непоколебимо убеждены в правоте своих действий. Ведь они воспринимали себя носителями и выразителями истины, сквозь призму которой можно найти ответы на все вопросы бытия. Правящая верхушка принадлежала исторической общности, которая за тысячи лет своего существования так и не смогла создать государственного образования, не говоря уже о своем архитектурном стиле или своей аристократии и, тем не менее, видела себя правительницей нового мира.
История не представляет собой последовательную цепь звеньев, скрепленных причинно-следственными связями. В истории случаются природные катаклизмы, которые превращают цветущие города в руины или погружают целые народы в морские пучины. История знает набеги кочевников, которых не останавливают великие стены и армии целых империй. Как тут не вспомнить монголов, нежданно-негаданно выдвинувшихся из степей Центральной Азии, или арабов, затерянных в песках Аравии и вдруг сплотившихся под знаменем ислама. История непредсказуема как раз потому, что, кроме наличия причинно-следственных связей, кроме разумно последовательных действий и воздействий, в ней присутствуют и разрушительные стихии и роковые стечения обстоятельств, и вековечные претензии древних племенных божеств, жаждущих затмить собой универсальные религиозно-этические идеалы. Также история не может слагаться из бесконечных повторений дня вчерашнего и предполагает наличие новаций, изобретаемых как филантропами, так и человеконенавистниками.
И все же некоторые взаимосвязи проследить возможно. Гуманизм, основным достижением которого являлась блистательная аристократическая культура, в XIX в. вступил в пору своего кризиса, завершившегося эпохальным переломом уже в XX в. Наступал триумф мещанской культуры, не отрицающей основные постулаты гуманизма, но настаивающей на полной эгалитарности общества, на придании государству дополнительных социальных функций. Борьба с монархиями, клерикализмом, социальным неравенством порождала многоразличные человеконенавистнические умонастроения, а в начале XXв. эти умонастроения уже можно было реализовать на практике. Если Маркс предполагал наличие пролетарских революций только в промышленно развитых странах, то Ленин стремился доказать, что диктатура пролетариата практически возможна в любой стране, и все отличия «развитых» стран от «неразвитых» заключаются в объеме репрессий, направленных на уничтожение социальных групп, не готовых, к тому чтобы заняться строительством нового мира. Конечно, вождь-практик, в качестве сверхчеловека, понимал, что борьбу со старым миром, как и строительство нового мира, «прирожденные» марксисты не могут осуществить вследствие своей малочисленности, и поэтому необходимы армии тех, кого можно назвать «приобщенными» марксистами. В связи с этим просто нельзя было переоценить роль агитации и пропаганды, которые прекрасно зарекомендовали себя при дезорганизации царской армии и нагнетании растерянности среди населения столиц в канун «октября». А так как марксисткой пропаганде наиболее охотно поддавались самые невежественные слои русского общества, то именно они и стали социальной базой для властей, тем самым пресловутым «гегемоном».
Возвышение черни и всего самого низменного, что есть в человеке, и одновременное уничтожение лучших людей производило сильное впечатление на маргиналов русского общества. Они оказывались вовлеченными в какую-то неправдоподобную, фантастическую жизнь: могли беспрепятственно разорять храмы, насиловать институток, измываться над бывшими чиновниками, или казнить «белую кость» по малейшему подозрению в контрреволюционной деятельности. Они становились изощренными истязателями, неутомимыми экзекуторами, искренне преданными делу партии и лично товарищу Ленину.
Таким образом борьба за мировое господство, приведшая к Первой мировой войне, отнюдь не завершилась с официальным прекращением боевых действий на Западном фронте в ноябре 1918 г. Эта война всего лишь перешла в другую плоскость. Инициатором ее продолжения являлась «третья сторона», которая рассматривала гражданскую междоусобицу в России всего лишь в качестве увертюры разрастающегося «мирового пожара», призванного уничтожить все немарксистские правительства, как давно отжившие свой срок. Октябрьский переворот был осуществлен всего лишь парой тысяч матросов и боевиков, но он был наречен Великим Октябрем вследствие того, что означал собой начало нового крупномасштабного вооруженного противоборства, нового витка мировой войны, в ходе которого международная террористическая организация рассчитывала заполучить контроль над всем греко-христианским миром и закрепить этот контроль насильственным насаждением среди социальных низов религии «светлого завтра». А все те, кто эту религию бы не принял, безоговорочно подлежали поголовному истреблению.
Ленин со товарищи дерзко бросили этот вызов еще летом 1918 г., не делая различий между представителями правящих классов стран Антанты или «германского блока». Но именно тем летом вооруженное противоборство на Западном фронте достигло своей кульминации и убийство немецкого посла, расправа над Романовыми, покушение на военно-морского атташе Великобритании были восприняты международной общественностью, как трагические выходки радикал-революционеров, которых всерьез никто не воспринимал, но охотно именовали «бабуинами» или «людоедами». Впрочем, большевиков мало заботили отношения с грандами мировой политики, которые, согласно марксисткой доктрине, давно были обречены на исчезновение. Перед «преобразователями мира» стояли более важные задачи, в частности, налаживание или возобновление тесных связей с марксистскими организациями в других странах, где окончание войны империалистической плавно бы перешло в войны гражданские, а последние, разрастаясь, слились бы в единый, очистительный пожар подстать Армагеддону. Чтобы эти гражданские войны завершались победами для марксистов, срочно требовался единый координационный центр – новый интернационал, восставший, как феникс, из пепла интернационала предыдущего.
Москва, еще пару лет тому назад слывшая старорусским купеческим городом, со всей очевидностью превращалась в столицу «пролетарских революций», и в глазах марксистов оказывалась на самом острие исторического прогресса. Примечательно, что собравшиеся весной 1919 г. в этом городе интернационалисты, выступали с докладами и вели оживленные дискуссии исключительно на немецком языке. «Гегемон», приобщившийся к оккупационному режиму сравнительно недавно, выполнял лишь охранные функции. Священнодействовали совсем иные фигуры, мало похожие на фабричный и заводской люд.
Необходимо отметить, что немецкий язык пользовался предпочтением и во времена предыдущих интернационалов. Ведь именно на этом языке писали свои сочинения «классики» (Маркс и Энгельс). Воля к власти, как извечный лейтмотив действий человека и человеческих сообществ, была обстоятельно изложена в трудах немецкоязычных авторов (Ницше и Адлера), небезызвестных собравшимся в Москве хлопобудам. По своей сути, создаваемый уже в третьей редакции интернационал (два предшествующих развалились) представлял собой ареопаг жрецов, преисполненных сознания своего мессианского предназначения – быть освободителями человечества. Для этого им требовалось обезлюдеть гигантские территории, перевернуть вверх дном миллионные города, раздавить гидру контрреволюции, низвергнуть в прах и пыль христианство – многое чего предстояло сделать. Вполне резонно задаться вопросом: А на чем основывалась уверенность немногочисленных делегатов учредительного съезда III интернационала? Основывалась на непоколебимой вере в свою правоту. Именно такая слепая вера и присуща адептам любой тоталитарной секты Претензия на руководящую роль в грядущих политических событиях всех стран и континентов, попытка представить «закон» смены общественно-экономических формаций в качестве нового арбитра истории – выдают наличие у «материалистов» религиозного чувства, причем весьма деструктивного по отношению ко всему греко-христианскому миру.
На учредительном съезде собрались делегаты российской, австрийской, британской, германской, чешской, шведской, швейцарской и прочих партий из разных стран, но, естественно, доминировали «прирожденные» марксисты - именно они наиболее четко понимали суть антагонизма между «трудом» и «капиталом», и наиболее самозабвенно служили идее пролетарских революций.
XX в., удаляясь от нас во времени, являет нам немало примеров создания преступных, хорошо организованных сообществ из социальных низов. Так параллельно становлению диктатуры пролетариата в России, в насквозь меркантильных США шло формирование итальянской мафии, которой довольно быстро удалось победить в жестокой борьбе сопротивление негритянских, ирландских, еврейских, мексиканских бандитских шаек и поставить под свой контроль весь теневой бизнес молодой страны. Но само слово «мафия» - это уничижительный термин, введенный в оборот полицейскими. Сами полицейские также имеют нелестные прозвища, изобретенные криминальным миром. К тому же понятие «итальянская мафия» носит довольно размытый характер. Ее ядро составляет, так называемое, «общество чести» или «достопочтенное общество», состоящее из сицилийских эмигрантов, ведущих свое происхождение из бедных деревень, раскиданных в окрестностях Палермо. Отцы и деды этих матерых профессиональных преступников некогда охраняли обширные родовые поместья на Сицилии. Но затем аристократия, в силу развития рыночных отношений, утратила свое доминирование на древнем острове, и тогда на авансцену вышел «средний класс» с плебейскими, грубоватыми замашками и далекий от представлений о чести и благородстве. А бывшим охранникам досталось по «наследству» от исчезающей аристократии презрение к «этим выскочкам», как к «разбогатевшему дерьму». Охранники ощущали себя последними блюстителями традиционной нравственности. Если в прежние времена они получали от аристократии определенное жалование, то со «среднего класса» стали брать «дань» и налагать штрафы на тех, кто откровенно нарушал «приличия». Так и сложилось «общество чести».
А затем часть этой публики перебралась через океан и подмяла под себя бандитов всех мастей, подмяла, благодаря своей религиозности, дисциплинированности, жесткой субординации. Так нищие, малограмотные сицилийцы стремительно разбогатели, стали влиятельными людьми в американском обществе. Они делали состояния, эксплуатируя людские пороки: контролировали подпольную продажу алкоголя, проституцию, азартные игры, а со временем занялись и наркотрафиком. Но сами, как правило, «слабостей» себе не позволяли. Они презирали своих «клиентов», искусно опутывая последних всевозможными зависимостями. Мафиози заставили работать на себя десятки тысяч людей разных национальностей, вероисповеданий, политических ориентаций. Но на ключевых постах с правом решающего голоса непременно присутствовал сицилиец, имевший корни в «обществе чести».
Примерно также обстояло дело и с марксистским движением. Именно евреи наилучшим образом соответствовали требованиям этого учения, именно они наиболее ясно и четко видели его глубины и вершины. Только до их ушей наиболее внятно доходил смутный зов древнего архетипа, который укреплял их волю к власти, той власти, которую можно навязать большинству, даже откровенно презирая его. Именно лидеры РСДРП(б) обеспечили Москве статус «столицы мирового революционного движения». Молниеносно, как ракета взмывает на старте, взлетел и авторитет лидеров большевиков, на практике показавших, что диктатура инородцев возможна. То, что многим марксистам казалось еще совсем недавно фантастическим (захват и удержание власти в крупной стране), становилось реальностью буквально на их глазах.
III интернационал придал «третьей стороне», как минимум, всеевропейский размах, а большевики, еще недавно игравшие третье роли в марксистском движении, выдвинулись в первый ряд этого движения. Кровопролитные события не замедлили потрясти столицы Баварии, Венгрии, и самой Пруссии, оказавшихся в списке «слабых звеньев». Марксисты действовали по сценарию, уже апробированному в русских столицах: провоцировали среди населения акции недовольства действиями властей, пришедших на смену многовековым монархиям. А причин для недовольства в странах, признавших свое поражение в мировой войне, было хоть отбавляй. Затем вооруженные отряды боевиков, предпочтительно под покровом темноты, захватывали административные здания, банки, вокзалы, брали под свой контроль почту и телеграф, редакции газет и наутро объявляли растерянным горожанам о наступлении эры диктатуры пролетариата. Сразу же прокатывалась волна арестов наиболее влиятельных и уважаемых людей, часть из них расстреливали для острастки, а часть держали в качестве заложников, давая понять обывателям, что от их поведения зависит дальнейшая судьба этих арестантов.
В контексте данной статьи особенно показателен путч в Баварии, который полностью провалился уже в первой половине 1919 г. Дело в том, что беспорядки в Мюнхене были организованы еще тогда, когда Бавария находилась в состоянии войны с несколькими государствами. Социальная обстановка там была предельно напряжена, на фронтах шли тяжелые бои и вдруг – мятеж! Срочно создается революционное правительство, полностью игнорирующее государственные законы (Бавария входила в состав Германии), начинаются казни аристократов, госслужащих, полицейских. Из Москвы, вскоре после спешного создания III интернационала, прибывает эмиссар, который оттесняет местных вождей мятежа, чтобы возглавить революционное правительство… Короче говоря, «внутренний фронт» или «третья сторона» уже активно действовали против стран, потерпевших поражение в мировой войне, а почерк правления путчистов в Баварии сильно напоминал тиранию поганцев, учинивших переворот в русских столицах.
В Мюнхене были расстреляны члены аристократического общества «Туле», в которое входил принц крови. Были сформированы несколько батальонов Красной Армии, которые неустанно занимались карательными операциями, а для устрашения обывателей, частенько маршировали по улицам баварской столицы. Невольным зрителем таких показательных маршей оказался и отставной капрал, уроженец австрийского городка Браунау с трудно произносимой фамилией Шикельгрубер. Он внимательно наблюдал, как лихо командуют такими батальонами то Толлер, то Ландау в ранге «вождей революционного пролетариата».
Однако коренные баварцы, преодолев растерянность, начали оказывать все возрастающее сопротивление новоявленным правителям. Террористы-оккупанты в панике разбегаются в разные стороны, их ловят и казнят. Впрочем, многим удается скрыться. А большевикам, наконец, становится понятным, что их ждет, если русское население также возьмется за оружие и на насилие ответит насилием. Прибывающие в Москву из Мюнхена, Берлина, Будапешта всполошные марксисты, истошно взывали к отмщению и настаивали на том, что, только ввергнув все русское население в состояние страха и ужаса, можно удержать вожделенную власть в своих руках.
Если в России марксисты воспользовались эффектом внезапности и еще тем, что армейские регулярные части находились на фронтах, отдаленных от русских столиц на тысячи километров, то в немецкоязычных странах уже к весне 1919 г. были неплохо осведомлены о подробностях «октябрьского переворота» и стиле правления большевиков. Да и сами армейские части тех европейских стран находились не столь далеко от эпицентров путчей.
Неудачи в немецкоязычных странах не могли отрезвить деятелей III интернационала (в дальнейшем Коминтерна), которые не жалели средств на всемерное раздувание «мирового пожара», включая создание промарксистских группировок в других странах и финансирование их деятельности. Сокровища Российской империи бесследно исчезали в очагах этого пожара, а сама Москва все очевиднее становилась центром мировой энтропии.
После создания Коминтерна существенно изменилось отношение большевиков и к националистическим движениям, раздиравшим пространства рухнувшей Российской империи. Еретическое предположение о том, что социалистическая революция возможна в отдельно взятой стране, все отчетливее оформлялось в воспаленном воображении большевиков в качестве новой истины. Возникла необходимость определения пределов своего влияния. И в рамках этих пределов любые националистические поползновения в направлении политического суверенитета не могли не раздражать, как «идейных интернационалистов», так и примкнувших к ним колаборантов.
Безусловно, ленинизм в качестве практического марксизма был явлением необычайным, не имевшим аналогов в истории греко-христианского мира. Именно эта человеконенавистническая идеократия оказала самые зловещие последствия для Европы в ХХ в. В средние века существовали различные тайные секты, практикующие «черные мессы» или «шабаши ведьм». И в эпоху Просвещения получили определенное распространение закрытые общества (масонские), лелеявшие свои истины, существенно отличавшиеся, как от античного наследия, так и от святоотеческой культуры. Случались и кровавые крестьянские войны, и яростные противоборства католиков с протестантами, или никониан со старообрядцами.
Но ленинизм являлся не отклонением, а сплошным извращением христианской этики. Постулируя неизбежность пролетарских революций, он ставил под сомнение будущность всего греко-христианского мира и взывал к перманентной войне, как верному средству разрушения того мира до основания. Ленинизм утверждал, что власть можно захватывать там, где это только возможно, а не ждать, когда для социального переворота созреют подходящие условия. Именно террор служил самым подходящим подспорьем для торжества идей марксизма. Но, кроме террора, огромная роль в создании взрывоопасной ситуации, последующего захвата и удержания власти, отводилась агитационно-пропагандистскому аппарату, который подвергал население завоеванной страны мощному облучению марксизмом. Тем самым агитация и пропаганда становились зловещим оружием массового поражения, наряду с отравляющими веществами, ядовитыми бактериями и гигантскими пушками. Все ключевые институты советской власти в дальнейшем будут неразрывно связаны или с террором, или с пропагандой.
Ю.Н. Покровский
Русская Стратегия