Ломая ботинками жесткий панцирь мартовского наста, я брёл к его могиле мимо иных, неведомых и ненужных мне могил, скользил взглядом по гранитным, незнакомым мне лицам, глазам с черно-белых и цветных фотокарточек, выполненных на железных овалах с потрескавшейся эмалью, и всё не находил того единственного, дорогого мне многие годы лица. Лица вечно улыбчивого, с вдумчивыми глазами, с седой щетиной по щекам и подбородку, с коротким пацанским ежиком седеющих же волос, с губами его – полными иронии и ядовитых шуток. Такое лицо – на тысячи одно. Его уже ни с кем не спутать. А встретив хотя бы раз, не забыть.
Смерть и Юлик, тем не менее, понятия несовместимые. Даже когда я дотрагивался в последнем прощании до его высохшего, восковой пеленой подернутого лица, даже тогда, стоя возле гроба его, всё ещё не верил, что его уже нет. Что он уже Там.
Даже сейчас, по прошествии многих лет, когда, наконец, в ликующей весенней пыли, вижу занесенную снегом могилу и буквы его имени, по которым струится и плачет первая в этом году капель, я всё равно не верю, что Юлика столько лет нет вместе с нами. И никогда не поверю, потому что по отношению к этому человеку нельзя применять привычные нам систем координат и отсчета времени. Ведь он тем и отличался, что жил по какому-то своему, Юлианскому календарю.
Апрель. Новый Арбат. Москва.
Той редакции больше нет и никогда не будет. В ту чудесную, беззаботную пору она располагалась на конспиративной квартире КГБ, в высотном доме на Новом Арбате, известном своим популярным по тем временам магазином виниловых грампластинок «Мелодия». Обычная тесная «двушка», где некогда бывалые «опера» назначали тайные встречи своей многочисленной агентуре, теперь вполне открыто и, даже можно сказать, вызывающе, ютился первый состав «Совсека» - независимой частной газеты, придуманной и запущенной Юлианом Семеновым в 1989 году.
Деньги на газету каким-то немыслимым путем через решение Политбюро, через постановление Совмина СССР, как потом выяснилось, добыл сам Юлиан Семёнович. Деньги в те годы совершенно астрономические. Бешеные деньги. Один миллион рублей. Как ему удалось убедить Политбюро и Совмин профинансировать первую независимую газету журналистских расследований, доподлинно я не знаю. Но, так или иначе, в ту время пока первые российские олигархи ещё с трудом упражнялись в решении задачек по арифметике и цедили дешевые сигареты на школьном дворе, Семёнов, благодаря свой харизме, настойчивости, связям и личному обаянию, уже сделался первым советским медиа-магнатом. Справедливости ради, впрочем, стоит сказать, что «магнатство» это было и в самом деле советским, «перестроечным» в самом прямом смысле этого слова. Как и многое в игрушечном капитализме горбачевской поры. При всей свой внешней свободе, хозяйство «Совсека» ещё много лет было под госконтролем, служило эдакой вывеской свободы печати в СССР. Но Семенова ни сколь не смущало подобное положение вещей. При всем своем показном, даже лучше сказать, артистическом космополитизме, Юлиан был, по сути своей, глубоко советским человеком, настоящим патриотом своей страны. В отличии от большинства чиновников со старой площади, он мыслили открыто и широко, водил знакомства с европейскими интеллектуалами всевозможных мастей, свободного говорил на разных языках, да и вообще мало чем напоминал советский истэблишмент той поры. Вместе с тем водил тёплую и нескрываемую дружбу с топ менеджерами КГБ, влиятельными партийными бонзами и даже литературным начальством из СП. Очевидно, все эти явные и тайные обстоятельства и повлияли, в конечном счете, на то, чтобы во главе «Совсека» встал Юлиан Семёнов.
Наша редакция на Новом Арбате, к слову сказать, была своеобразным отражением тех его знакомств. Секретаршей шеф редактора служила эффектная политкаторжанка Зоя, которая, по словам Юлика, прошла сталинские лагеря, а оттого считалась особо стойким товарищем. Тут же, возле Зои ютился, по старорежимному интеллигентный кадровик Богдан Андреевич – в прошлом отставной офицер ПГУ и бывший советский резидент в Норвегии, которому всё никак не удавалось обуздать нашу журналистскую расхлябанность «приказами по личному составу». В чугунной ванной хранила свои бесценные видеозаписи никому не известная журналистка Лена Масюк. А на кухне беспрестанно курили и фантазировали над очередным номером собственные и залетные авторы, среди которых можно было заметить двух Эдиков – Хруцкого и Лимонова, Женю Додолева, Артёма Боровика. В большой комнате, за казенным столом, помеченным инвентарным номером, восседал тот, кто объединял всех этих персонажей, достойных фильмов Филлини. В этой комнате всегда было дымно от его настоящего британского «данхила». Весело от его едкого юморка. Жарко от непрекращающихся споров. Интересно. Парадоксально. Живо. Он, собственно, и сам был, как будто, из тех самых черно-белых фильмов итальянского ренессанса. Из «Дольче виты» или «Ночей Каберии». Сделавшийся вдруг настоящим. Ставший, зачем то, цветным.
Август. Католика.
До сих пор я не знаю, зачем Юлиан назначил мне эту встречу на берегу сонного моря, в этом, изнывающем от жара оловянного солнца, городке, где медленно движутся трехколесные велосипеды, спят у обочин автомобили со швейцарскими номерами, а на деревянных верандах ресторанов, увитых фиолетовыми глициниями, подают очень сухое «ламбруско». Я ехал сюда на электричке из Болоньи, а он на своем знаменитом «форде-скорпион» кофейного цвета - из Парижа. Формальный повод для встречи – в стиле Семёнова: посещение фестиваля фильмов ужаса. Если учесть, что ни одного советского фильма на фестивале, естественно, не было, а из всех показов мы удостоили своим вниманием только «Сияющего» с Джеком Николсоном в главной роли, то, можно предположить, фестиваль этот захолустный был только прикрытием некоей важной конспирологической операции. Вслед за Семеновым неотступно следовал его «совершенно секретный» заместитель Саша и женщина Алла, чья роль в иерархии газеты долгие годы оставалась темой ещё более тайной и неразгаданной. Всем своим видом она подчеркивала свою особую миссию, свой специальный статус во всей нашей беспокойной компании. Именно в компании, а не в жизни Юлиана, потому как в то время в его жизни были другие женщины, и пышная блондинка в розовых блузках не вписывалась в его контекст. Если уж следовать логике «совершенно секретной» жизни, то Алла могла быть командирована к нам, ну, скажем, из контрразведки. Или из ГРУ. Как и Саша, который до того, как стать заместителем Семенова, защищал рубежи нашей советской родины под крышей корпункта АПН, где-то на бескрайних просторах Хиндустана.
Я не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что тем теплым августовским вечером Юлиан Семёнов привез в курортный итальянский городок Католика целый багажник золота партии. Или спасал какого-нибудь важного советского резидента. Или даже добывал компромат на политическую верхушку Италии. Всё это я восприму, как в порядке вещей. Удивить меня сможет только одно. То, что он приехал сюда из Парижа посмотреть фильмы ужасов.
А когда я сказал ему об этом как-то на веранде с фиолетовыми глициниями, он только засмеялся раскатисто, зашелся вдруг кашлем застарелого курильщика. Но тут же загасил его доброй порцией неразбавленного виски со льдом. А глаза его вдруг стали печальны, как последняя листва в Красной Пахре.
Февраль. Гавана.
Ещё до того, как образовалась газета «Совершенно Секретно», Семёнов создал МАДПР – международную ассоциацию детективного и политического романа. Ассоциация эта, с виду сугубо писательская, по рассказам самого Юлика, родилась в гаванской гостинице «Havana Libre» в присутствии нескольких местных интеллектуалов, двух-трех троцкистов их Мексики и писателей левого толка из Западной и Восточной Европы. А поскольку дело происходило во время крупного подпития, инициатором которого, без всякого сомнения, был сам Семёнов, то его и избрали первым и пожизненным фундадором, президентом и председателем этой молодой, но, как выяснилось впоследствии, достаточно агрессивной организации.
Сразу же после учреждения МАДПР, в столице СССР была обустроена её Московская штаб-квартира. В прямом смысле - штаб. В прямом - квартира. Та самая, где располагалась и редакция газеты, ею учрежденной.
Конечно, МАДПР, хоть и была писательской организацией, по сути, разительно отличалась от привычного с детства Союза писателей СССР. Во-первых, потому что была международной, со своими штаб-квартирами в Праге, Нью-Йорке, Милане и Мехико. Во-вторых, потому что туда принимали далеко не всех писателей. И даже не всех представителей детективного жанра. А, в-третьих, потому что это был такой очень закрытый клуб. Тайное общество. Масонская ложа, если хотите. Принимали в неё, правда, без всей этой напыщенной секретности, без специальных ритуалов и клятв на крови, однако вступивший в МАДПР однажды, уже оставался в ней до конца. Имена отцов – основателей МАДПР мы знали, что называется, наизусть. Помимо Семёнова, туда входил основатель пражского театра «Фата Моргана» интеллигентный и худой Иржи Прохазка; усатый мексиканский писатель Пако Игнасио Тайбо Второй; бывший летчик уругвайских ВВС Даниэль Эчеваррия, известный тем, что угнал на Кубу американский истребитель с военно-воздушной базы под Монтевидео; милейший рыжий немец Фрэд Брайенсдорфер; итальянская писательница и по совместительству родственница монархов Монако – Лаура Гримальди, чьего сына некогда замели за участие в «красных бригадах» и вечный её спутник Марко Тропеа из миланского издательства Mondadori; болгарский другарь Атанас Мандажиев, которого сперва Юлиан, а потом и все остальные называли то Сатанасом, то Ананасом.
Многие отцы-основатели во главе со своим фундадором, уже давно перебрались в иной мир, и, хочется верить, продолжили там бессмертное дело МАДПР, а те, что остались, вспоминают, надеюсь, ежегодные съезды этой странной организации, как самые весёлые и беззаботные дни во всей своей писательской жизни. Ведь Семенов не только оплачивал для многих из них поездки и пребывание в дальних странах, но и издавал их, мягко говоря, не слишком одаренные произведения многотысячными тиражами в СССР.
Октябрь. Мехико.
Были ли у Семёнова враги? И немало! А главным из них считался тот самый усатый мексиканец с длинным именем Пако Игнассио Тайбо Второй. По виду, он, вроде бы, тоже был левым, издавался неплохими тиражами в своей Мексике, и даже несколько раз был переведен на русский язык. Не Курт Воннегут, конечно, но мужчина в своей латиномериканщине – известный. Впрочем, как и все местные левые, а особенно левые мексиканские, отличался некоторым троцкистским заёбом, своего рода манией преследования. Всюду мерещились Пако тайные агенты КГБ с альпенштоками, заговоры спецслужб и тому подобная ерунда. Вполне естественно, что главным у всех этих призраков был Юлиан Семенов. «Ну, что, - говаривал Пако обычно, встречая Юлика на очередном заседании МАДПР, - тебе уже присвоили звание полковника?». «Недооцениваешь ты меня, дорогой, - отвечал ему Семенов, - я ведь давно уже генерал».
Сколько раз намекали Пако о том, что участие в ассоциации – дело сугубо добровольное. И уж коли тебе так не нравится его президент, напиши заявление о выходе. Препятствий чинить не будут. Однако мексиканец, помимо того, что был с придурью, обладал ещё и болезненным тщеславием. Что называется, изо всех сил тянул на себя одеяло. Ему самому хотелось быть президентом. Вернее так: самым главным детективным писателем.
Борьба Семёнова и Тайбо Второго за президентское кресло – это отдельный, во многом даже юмористический рассказ, хотя сам Юлик ко всем этим схваткам относился чрезвычайно серьезно, жутко переживал, а как то раз во время нашей поездки в Мексику в тайне от посольства возложил венок на могилу Лео Троцкого – поступок по тем временам даже более героический, чем те, что совершал его собственный Штирлиц. Дело в том, что формально «Совершенно Секретно», как я уже говорил прежде, подчинялась Ассоциации, а, стало быть, кто стоял у её руля, тот мог рулить и газетой, и издательством, и недвижимостью, одним словом, всем тем, что успел создать Юлиан Семенов. Вот было бы весело, если бы досталось оно мексиканскому троцкисту Пако! Но не досталось. К тому моменту, когда Пако, наконец то, возглавил МАДПР, подоспела приватизация и хозяйство Семенова оказалось, хоть и не в мексиканских, но оттого не менее ухватистых руках. А сама МАДПР с его уходом и сама почил в бозе. И теперь уже никто не вспоминает этот один из самых веселых писательских союзов.
Июнь. Ялта.
Был у Семёнова, впрочем, талант возможно даже более развитый, чем писательский. Талант друга. Уверен, мало кто из его друзей-товарищей назовёт сегодня сюжеты и перипетии большинства его романов, однако, все без исключения помнят и по сей день хранят в своих сердцах те, по истине яркие, словно вспышки, дни, месяцы, годы дружбы с Юлианом Семеновичем.
У Семёнова было много друзей. Гораздо больше, чем врагов. В Мюнхене. В Нью-Йорке. В Гаване. Праге. В Ленинграде. В Крыму. И, конечно, в Москве.
Он мог позвонить любому. В любое время суток. Или отозваться сам из какой-нибудь затерянной гостиницы в самом чреве Берлина в половину третьего ночи. Готовый помочь, мчаться на другой край света, если того просит друг.
Он не искал в дружбе выгоду. А должности, звания, общественное положение человека были для него не слишком важны. Не по такому, прагматичному принципу выбирал Семенов друзей. Они либо нравились ему, либо нет. Только то и всего.
Помню, как то раз он собрал друзей в Ялте. Человек сорок. Оплатил дорогу. Номера в «Ореанде». Спускался к ним каждый день за сорок вёрст со своей дачи в Мухалатке, пил с друзьями холодное «Инкерманское», строил планы по приобретению Ялтинской киностудии и строительству автобана из Крыма до самого Парижа, потом пил таблетки из набитой медикаментами сумки и вновь возвращался в Мухалатку на заднем сидении автомобиля, которым управлял его младшая дочь Ольга. А назавтра всё повторялось вновь.
Семёнов не уставал дружить. Не уставал встречаться, разговаривать, радоваться общению. Дружил взахлёб. Точно так же, как и писал. Он вообще жил страстно.
Впрочем, была в его жизни и ещё одна, недосказанная, незавершенная дружба. Ещё с юности, с работы в «Огоньке». С Генрихом Боровиком их связывали самые искренние отношения. Потом разрыв. И долгие годы забвения. Прозрение, впрочем, пришло уже слишком поздно. На похоронах Юлиана Генрих признался, что потерял своего самого лучшего друга. Какого уже не будет никогда. Мне показалось: он говорил честно.
Ноябрь. Париж.
Смерть Саши отрекошетила и в Юлиана. Ещё не убила. Но уже ранила в самое сердце.
Они уехали в Париж вместе, а вернулся Семенов оттуда вместе с цинковым гробом, в котором лежал его заместитель.
Эта странная история и до сих пор остается одним из секретов газеты «Совершенно Секретно».
Накануне Саша был абсолютно здоров. Сорок с хвостиком. Каждое утро – пробежка пять километров. Атлетическая фигура. Накаченные мышцы. Ещё утром вместе с Эдом Лимоновым гуляли по Парижу. Потом прием в модном журнале V.S.D. Здесь и почувствовал себя дурно. Вызвали такси. И доктора - прямо в отель. Но, оказалось, слишком поздно. Врач констатировал смерть, которая показалась бы странной даже непрофессионалу: русский журналист просто изошёл кровью, которая сочилась буквально отовсюду. Парижская полиция назначила вскрытие, но, даже не смотря на то, что внутренние органы Саши оказались разрушены, не усмотрела в этом ничего необычного. И, поспешно закрыв дело, отправила тело в Москву.
Здесь, по просьбе Семёнова, провели новое исследование. И установили, что Сашу отравили. Кто отравил? Зачем? Как? – все эти вопросы так и остаются до сих пор без ответа. Что-то попыталась расследовать «Совершенно Секретно», какие-то, на мой взгляд, слишком уж странные домыслы, привёл в своей «Книге мертвых» Эдуард Лимонов, который, по воле случая или по собственной воле оказался втянутым в эту детективную историю. Однако, увлекшись расследованиями, никто отчего-то не обращал внимания на Юлиана. А ведь он переживал случившееся, быть может, острее остальных. И именно его сердце оплакивало Сашу, наверное, горше многих. А ещё он думал о том, что Сашу убили по ошибке. Что на самом то деле целились то в него.
Декабрь. Бухарест.
Господи, как же он орал на меня, когда в тот день я вернулся из Шереметьево ни с чем. Семёнову было бесполезно доказывать, что Бухарест не принимает, а местный аэропорт «Отопень» с утра занят мятежными войсками. «Насрать, - кипятился Семёнов, - езжай поездом, лети в Будапешт, переходи границу. Как хочешь, так и добирайся. Там революция! И мы должны быть на ней первыми. Как ты только этого не понимаешь?!»
Мне нечего было ему возразить. Становилось стыдно. В мои годы он уже прошёл войну во Вьетнаме, пробирался вместе с вьетконговцами через пропахшие напалмом джунгли тропой Хо Ши Мина, сидел в окопе, хоронясь от американских «ковровых бомбардировок» и потому имел полное моральное право упрекать меня в журналистской нерасторопности.
И тем не менее, в Бухаресте, «Совсек» всё равно оказался первым.
Преодолевая протесты многочисленных родственников, перепуганных военными действиями в Румынии, преодолевая непогоду и дипломатические санкции, я вылетел в Бухарест той же ночью вместе со съемочной группой CNN.
А уже на следующий день под треск АКС диктовал свои первые репортажи из коррупнкта «Правды», где приютил меня старый приятель Володя Ведрашку.
От тех предновогодних дней в Бухаресте осталось несколько публикаций в газете и маленькая повесть «Похороны луны», которую опубликовал семеновский журнал «Детектив и Политика». Осталась Юлианова заповедь, которой следую по сей день: история не повторяется дважды. И если тебе довелось стать очевидцем таких событий, будь благодарен судьбе.
Апрель. Москва.
Самым шумным местом в его мастерской на улице Чайковского, кто помнит, конечно же, была кухня. Остальное пространство занимал широкий письменный стол с портативной гэдээровской пишущей машинкой Colibri и кровать, заправленная теплым пледом. Вот, собственно и всё! Хотя нет же. Думаю, многие тогдашние завсегдатаи семеновской мастерской помнили ещё его холодильник, доверху набитый вкуснейшим провиантом из валютного магазина «Берёзка», настоящим «скотчем», белужьей икрой, парной бараниной с Центрального рынка.
Семёнов был хлебосол. И народ у него под хорошую-то выпивку, да закуску засиживался до поздней ночи. В громких, до хрипоты спорах. В воспоминаниях. В заботах о спасении Родины иные оставались и до самого утра. Нет, это не были те, по большей части бессмысленные кухонные посиделки диссидентов середины семидесятых. Застолья у Семенова всегда были позитивны и всегда заканчивались каким-нибудь результатом: статьёй в газете, коллективным письмом в Политбюро, новым фильмом на ТВ или журналистским расследованием. В лучшие времена «Совсека» кухня Семенова вообще превратилась в своего рода штаб, где принимались и осуществлялись самые судьбоносные решения, принимались на работу лучшие журналисты и даже выдавались зарплаты.
Именно здесь, на кухне, Юлиан Семенович рассказал мне о главных книгах своей жизни. Когда его отец Семён Ляндерс освободился из тюрьмы, он велел своему сыну обязательно прочитать именно их: «Исповедь» Жан Жака Руссо и «Жизнь Бенвенуто Челлини».
Июнь. Москва.
Свидетелей той трагедии, что случилась с Семеновым, осталось не много. А, может быть, и вообще никого не осталось. Ведь в то солнечное утро, когда Юлиан на своем «форде-скорпио» отправлялся к Речному вокзалу, рядом с ним было всего двое – водитель Семенова Александр Иванович и Артем Боровик.
Ехали на переговоры с первым заместителем австралийского медиа магната Рупперта Мэрдока Джоном Эвансом. Эти переговоры, насколько мне известно, через своих знакомых устраивал Боровик с целью привлечения в «Совершенно секретно» теперь уже не советских, а западных инвестиций.
О чем уж они там говорили, я не знаю. Только на следующий день Артём рассказал мне, что Семенов вдруг захрипел и повалился на него всем своим телом. Рассказал с возмущением, как долго его, известного советского прозаика, пришлось устраивать в ближайшую Боткинскую больницу. И как он долго лежал в коридоре в одних трусах, укрытый больничной, нестиранной простыней. Слава Богу, когда появилась такая возможность, Семенова перевели в госпиталь имени Бурденко, к знаменитому хирургу Коновалову. Там Юлику сделали операцию. Говорили, что успешно. Хотя, по правде сказать, говорилось это скорее в угоду его родным и близким.
О том, что Юлиан Семенович никогда не выберется из своего сумеречного мира, мне стало ясно, лишь только я увидел его в отдельной госпитальной палате. Мне достаточно было встретиться с ним одним только взглядом, чтобы сразу увидеть в нём непроглядную, страшную тьму. И понять: он не вернется к нам никогда.
Октябрь. Красная Пахра.
Несколько раз его возили в австрийский Инсбрук на реабилитацию. То и дело укладывали в московские военные госпиталя, но все остальное время он теперь жил на даче в Красной Пахре, которая вдруг объединила вместе весь Семеновский клан – и Юлианову маму, и Екатерину Сергеевну, и Дунечку с Ольгой. Отныне он оказался в плену всех этих женщин, из которого уже не вырвется до конца своих дней. Женщины руководствовались любовью. Чувством долга. Чувством ответственности и сострадания. Но если бы его спросили, а он сумел ответить, думаю, он ответил категорично и жестко: невмоготу ему такой плен. Как и любой мужчина. Как любой свободолюбивый мужчина, Семенов больше всего боялся окончить свою жизнь, так как он её в результате окончил. Его кумиры, его герои, его иконы сгорали в огне революции, в захлебывающихся атаках за безымянную высоту, в предательских объятиях роковых женщин или, на худой конец, с пулей в голове из собственного нагана. Но уж никак не на кроватке со стальными решетками, чтобы случайно не грохнулся на пол. Не в окружении множества женщин, которые вынуждены подкладывать под тебя судно. В безрассудстве. Во тьме.
Всего лишь два или три раза приезжал я к Семенову в Пахру во время его болезни. И всякий раз уезжал оттуда с тяжелым сердцем.
Со временем он, как будто, стал меньше ростом. Превратился в седого, морщинистого подростка со стрижеными ежиком волосам и бородой. Теперь он лежал в своей детской кроватке и улыбался, глядя куда-то мимо. А потом начинал плакать. Точно так же молча, беззвучно.
Все это время у пытался убедить себя, что это уже не он. Что тот Юлик Семёнов, которого я всегда любил и помнил, сражен выстрелом в голову из снайперской винтовки на заднем сидении «форда - скорпион» кофейного цвета пару лет тому назад. Отчасти, это было действительно так. Пуля неведомого снайпера навеки погасила его сознание. Лишила возможность думать, творить, созидать. И мы, остававшиеся с ним рядом, переживали эту потерю острее всего. А что стало с самим Юлианом? Что творилось в его, мятежной душе?
Теология называет такое состояние человека душевными сумерками. Считается, будто внутренний мир наш вдруг словно слепнет, не видя не прошлого, не будущего, не зла, не добра. И пребывать ему в таком состоянии вплоть до самой смерти, когда душа, наконец, изыдет из бренного тела и освободится навек.
Но за что всё это Юлиану?
Иные говорят: слишком страстно жил.
Да, страстно.
Любил всем сердцем. Пил – вусмерть. Писал до изнеможения. Ненавидел – до спазма в желваках.
Это про таких как он писал несколько сотен лет тому назад его любимый персидский поэт Джалал ад-дин Руми:
"Страсть грешну душу очищает,
Страсть две души в одну сплавляет.
Борись с проказой безучастья,
Жги язву страстью, страстью, страстью!"
Размышляя о последних месяцах Юлианского календаря, я всё чаще и чаще прихожу к заключению, что сумерки его души не были наказанием, но очередным и, должно быть, самым главным испытанием в его жизни, после которого его душа явилась на Божий суд уже очищенной и совсем невинной.
Так что теперь я просто верю, что душа Юлика пребывает ныне в небесных кущах. Что ей там, наконец то, светло и радостно. Как никогда.
PS Юлианские календари особые. В них всего десять месяцев. Потому как, чего и говорить, он мог и должен был прожить на этом свете гораздо больше. Жаль, что этого не случилось. Жаль, что его нет. Хорошо, что он жил вместе с нами. Оставив в наших душах иное времяисчисление. По Юлианскому календарю.