Неделю Александра ходила в конец огорода, проверяла, насколько высох саман. Она сама переворачивала кирпичи, ставя их поочередно на разные стороны, ей помогал Витек с друзьями, для которых эта работа была скорее развлечением. При этом они чувствовали себя занятыми серьезнейшим делом.
Григорий приходил тоже, проверял, в каком состоянии кирпичи. Ни разу они не встретились с Александрой, и Григорий не решался зайти к ним в дом, хотя это могло выглядеть вполне невинно: узнать о состоянии Федора, рассказать о том, что нужно делать дальше с саманом...
Федор лежал в больнице уже неделю. Ему сделали рентген, хирург решил, что с операцией можно повременить, попробовать обойтись другими средствами. Несколько раз в день ему делали уколы, он принимал какие-то пилюли, но настроение его не улучшалось: он чувствовал вину за то, что начатое дело остается недоделанным, ведь неизвестно, когда его выпишут, и вообще, как он будет себя чувствовать.
Вчера он смог встать, ему разрешили позвонить из кабинета врача в контору. Трубку взяла Варвара. Она стала очень громко спрашивать о его самочувствии, о том, когда его ждать домой. Федору пришлось подождать, пока иссякнет ее речь, чтобы спросить, как дела у Шуры и у матери. Он понимал, что приехать к нему они не смогут. Во-первых, не на чем, во-вторых, маленький ребенок, хозяйство, работа... Варвара трещала о том, что весь саман уже сделан, что теперь его сушат, так что, когда он выйдет из больницы, он сможет уже строить дом.
Федор планировал, что пока будет сохнуть саман, он положит фундамент для дома. Председатель разрешил занять участок, который они с Шурой выбрали, и Федор уже вбил колышки по периметру будущего дома. Когда теперь это будет? Конечно, он собирался просить помощи у старого Николая Кузьменко, который был в селе главным консультантом и, можно сказать, проектировщиком домов. Правда, за всю войну не было построено ни одного дома – никто не отделялся от родителей. Те, кто мог бы уже зажить своим домом, были на фронте, а оставшиеся были или уже старыми, или еще совсем молодыми. Старик уже редко выходил на улицу посидеть на завалинке, даже в теплую погоду бывал в шерстяных носках и в фуфайке. Его жена Лидия, маленькая кругленькая женщина, про которую говорили, что ее легче перепрыгнуть, чем обойти, ворчала на него:
- Ну что все сидишь? Пошел бы в огород, поправил бы забор!
Старик или не отвечал ничего, молча курил папиросы, или отвечал:
- Чего в огороде там делать? Граков гонять?
Грачей, конечно, в огороде не было уже, они прилетали, когда вскапывали землю или сажали кукурузу. Тут нужно было быть начеку. Они очень быстро докапывались своими крепкими клювами до зерен и съедали их. Как они определяли, что именно в этих лунках посажена кукуруза, оставалось загадкой. Они не оставляли огород и после того, как кукуруза всходила. Теперь им легче было находить зерно, которое было в основании каждого ростка. Потому в каждом огороде ставили чучела – на крестовину надевали старую одежку, и это сооружение должно было отпугивать птиц, особенно в ветреную погоду, когда рукава «сторожа» махали от порывов ветра. Правда, умная птица достаточно скоро понимала, что чучело неподвижно, и продолжала набеги на огороды. Некоторые ставили трещотки – деревянную вертушку, которая трещала от ветра.
Дед сидел на завалинке, думая о том, что Федька, сын Ивана Ткаченко, собрался дом ставить. Он ждал, что тот со дня на день придет за советом, как заложить фундамент, но тот не шел. Потом дед узнал, что лежит Федька в больнице и неизвестно, с ногой останется или нет.
Что война наделала! Больше половины мужиков, что ушли на фронт из села, домой не вернулись. Почти на всех пришли похоронки, кроме Андрея, сына Феклы Исаевой, что приехала в село в тридцать третьем. В сороковом его взяли в армию, и с тех пор ни слуху о нем, ни духу. И пенсию матери не назначили, он ведь не числится погибшим. А вот они с бабкой получили две похоронки, на обоих сыновей. Остались у них жены да дети. У старшего двое уже было, а у младшего только один. Хоть что-то осталось от них. Будет кому передать наследство. Хоть невелико оно – домик с садом, портреты на стенах, да еще мечтал дед, что передаст сыновьям свое умение – дома строить, печки класть. Печка в деревне – первое дело! Хорошо горит – зимой тепло, хлеб в ней выпекается высокий, пышный. А если не разгораются в ней дрова, дымит даже если соломой топишь, то нет радости в доме: хозяйка умается, пока разожжет ее, пока согреется дом.
Да и фундамент подвести под дом – дело непростое. А на нем ведь дому стоять не один десяток лет. На правильном, высоком, в доме будет сухо, хоть деревянный пол в нем, хоть земляной. Правда, в их селе деревянных полов немного – лес дорогой, поэтому практически во всех домах пол глиняный: гладко выглаженный специальными дощечками, он смазывался полужидкой глиной раз в неделю, застилался половиками. Такой пол всегда был теплым, даже если в доме не топилось.
Внуки часто приходят, дед с бабкой души в них не чают, все стараются что-то дать им, дед требует, чтоб Лида держала дома постоянно конфеты, хоть по две штуки дать им. Пенсию, хоть и небольшую, получают за сынов, за кормильцев... А невестка младшая провинилась – подгульнула она, а с кем, не говорит, только вся деревня знает, что ездила в район аборт делать. Свекровь, конечно, сочувствует ей, тайком от деда передает что-нибудь. А старый не прощает – вдова должна блюсти себя. И неважно, что ты молодая и красивая, что и понять не успела, каково оно, женское счастье, и что не светит оно тебе больше, скорее всего – сколько девок подросло за войну, а парней для них нет... Вот старшая невестка – та ведет себя как надо. Нигде и никто про нее слова худого не сказал. Растит двух сыновей, работает в колхозе, к ним, старикам, заходит. Память о муже блюдет.
«Надо сходить к Матрене – неизвестно, когда выйдет Федька, а сколько мне осталось, один Бог знает. Надо успеть рассказать, как фундамент делать», - думалось деду Николаю. А то, похоже, он один остался в селе, кто еще знает это дело.