Почему же роман и фильм меня так зацепили? Разговор будет долгим.
Предыдущие записи про «Зулейху» я делала по мере того, как выходили серии. Сознательно старалась писать в тот же день, чтобы не растерять свежие впечатления. Что понравилось, что зацепило, что не понравилось. Поэтому предыдущие тексты были в большей степени спонтанными и привязанными к текущей ситуации в сериале.
Теперь пришло время историй, анализа и размышлений. Их много. Очень. Просто, видимо, на самоизоляции есть время – и это хорошо, и я согласна.
Многие, наверное, подумают: ну сколько можно топтаться на одной и той же теме? Как можно столько букв про это написать? А я вам отвечу: я еще далеко не все сказала, что думаю!
Прошло несколько дней после премьеры сериала «Зулейха открывает глаза», страсти поулеглись, хотя мысли еще пока не очень. Я пересмотрела кучу прямых эфиров, начиталась статей и интервью… Настало время сделать какое-то обобщение. Поговорим спокойно, размеренно, по возможности без подколов и сарказма (которые я так люблю и которые, увы, далеко не все понимают). И начать этот долгий разговор я хочу с глубоко личного.
Почему же история Зулейхи настолько запала мне в душу? Простое с виду произведение, которые некоторые называют «дамским романом», «приключенческим романом», «робинзонадой», явно не «Война и мир» и не «Тихий Дон». Чуть более 500 страниц не мелким почерком. Фильм тоже – ну давайте уж скажем об этом прямо – добротный, но не шедевр (увы).
Тогда что?
Да очень просто. Ответ, можно сказать, на поверхности лежит: в этих двоих, в Зулейхе и в Игнатове, я вижу своих бабушку и дедушку. Возможно, не буквально, но в деталях, в том, как складывалась их жизнь. И я вижу в этих двух героях ПРАВДУ сразу по нескольким основаниям. Но, чтобы понять, о чем я говорю, вам придется прочитать реально длинные тексты.
***
Дед мой в 1970 году написал автобиографию. Четыре школьные тетрадки. Текст этот читать без истерики невозможно: там голодное детство, ссылка, а потом – война. То бедное поколение, кажется, нормальной жизни и не видело…
Дед был русским крестьянином. Родился в 1921 году в ТАССР, в небольшой деревне, далекой от Казани. В семье было шестеро детей: пять мальчиков и одна девочка. Жили совершенно небогато. Его мать постоянно чинила поношенную домотканую одежду, у младших детей ни белья, ни теплых вещей толком не было, поэтому они всю зиму сидели дома. Была лошадёнка, корова. Не нищие уж совсем, но что для такой семьи одна лошадь и одна корова? Только выжить…
Про прадеда дед писал, что у него было три класса образования. В деревне его любили, он был вхож в дома крестьян побогаче: разговоры разговаривал, песни пел. Имел авторитет в деревне: «…ему верили и к его словам прислушивались».
В 1929 году началась сплошная коллективизация. Крестьян стали поголовно «сгребать» в колхоз. Некоторые шли, а некоторые (особенно те, кто побогаче), оказывались сдавать свой скот и инвентарь в общее пользование. Дед пишет: «Недаром говорят, что это была «вторая революция» в России». Местная власть, с которой требовали выполнить план по коллективизации, конечно, стала на людей давить. Убеждать, заставлять, а где-то угрожать. «В те годы без всякой санкции прокурора или районных властей председатель сельсовета мог арестовать любого по его усмотрению и отправлять в райцентр, в милицию, в камеру предварительного заключения, а потом «составляли» на него «дело» и…»
Прадед, не совсем поняв складывающуюся ситуацию, стал убеждать народ, что вступление в колхоз должно быть добровольным. Представители власти пытались его уговорить, чтобы он прекратил это делать, а еще лучше – чтобы он вступил в колхоз сам и агитировал других. Прадед отказался. Дед пишет: «Он и сам не понимал – насколько он вредит колхозному строительству и какую яму он роет для себя… для больной жены, для своих детей».
Недовольных и самых богатых стали раскулачивать и высылать. Это были кулаки «первого класса». Затем стало понятно, что и те, кто не очень богат, но и не очень стремится в колхоз, для власти являются помехой. «Второй класс» начали спешно переписывать в первый – и тоже раскулачивать и высылать.
Семью прадеда, с одной лошаденкой и заплатанными одежками, тоже перевели в первую категорию… А затем сообщили: «Вас ссылают». То есть, видимо, было собрание или заседание сельсовета какое-то, решили-постановили. Родные, знакомые и соседи приносили в дом припасы: кто еды, кто одежду, кто отрезы ткани - кто что мог. Собрали одежду, еду, какая была, инструмент, все сложили в ящики.
Дед вспоминает: «В день отправки к нашему двору подъехали две подводы, лошадёнки слабенькие. Народу собралось – во всю улицу: кто плачет, кто даёт напутственный совет, а кто-то от неудовольствия ругается… Погрузили на одну подводу скарб, на другую посадили нас».
Как пишет дед, обычно дома «кулаков» отдавали под нужды колхоза, но их дом был настолько хлипким, что его продали на дрова, а надворные постройки, «гнилушки», как он назвал их, разобрали соседи… «Кулацкое» хозяйство, ага.
Ссыльных повезли в город (в дороге ночевали «где-то»), а там – на пристань. Ящики с имуществом ссыльных свалили в одну кучу, потом заставили мужчин грузить их. Кто не соглашался – получал пинок. Руководили всеми работами сотрудники ГПУ НКВД РСФСР. То, что ссыльные могли унести в руках, осталось при них.
Перевезли в другой город. Сколько везли, дед не помнит.
С парохода – на поезд. «Вагоны были специально приспособленные для нас. Это товарные «телячьи» вагоны, у которых дверь открывалась (задвигалась) только с одной стороны. С другой же стороны дверь наглухо забита, справа и слева от неё на уровне головы взрослого человека сделаны два окна (чтоб человек не мог пролезть). Внутри вагона от двери к двери сделан широкий проход, а от прохода вправо и влево устроены нары в три ряда на каждой стороне. И под нарами, и на нарах набито вещей и людей, как муравьёв. Каждая семья заняла определённое место, где «клушкой» оказалась мать, вокруг которой и на ногах, и у ног на полу расположились цыплята-дети. Двери закрываются (задвигаются) с грохотом, а затем запираются кем-то снаружи (ГПУ?), а на каждой станции (на остановках) они открывались. Окна открывались всегда. Из вагонов никого никогда никуда не выпускали. Никакого туалета нет. Около двери прибили какое-то одеяло, которое как бы прикрывало человека, который садился там на ведро, чтобы оправиться от естественных отходов… Один держит одеяло – другой оправляется. А один какой-то из нашего муравейника оказался с поносом. Бедненький человек!… В вагоне стоит такое зловонье, что нет терпенья. Хорошо, что открывались окна! На остановках ГПУшник открывает дверь и заставляет кого-нибудь одного отнести и вылить ведро в определённое место».
Чем кормили, дед не упомянул.
Привезли их на Северный Урал. Как пишет дед, «обычно в те годы ссылали на Урал, в Сибирь (требовались туда люди на строительство), за озеро Байкал». Так что моим родным повезло, они добрались быстро. До Байкала дети точно бы не доехали.
Поезд остановился, под проливным дождем ссыльных высадили в грязь (мешки с запасами – туда же, а ящики со скарбом и вовсе затерялись где-то…). С ними даже не оставили сопровождающего! «Куда хочешь, туда и иди». «Бедные матери!… О чём они думали тогда?… А нам, тогда ещё пацанам, почти нет никакой нужды. Вот только есть хочется, да спать…»
Как-то мужики выяснили, что за лесом, километрах в пяти, живут люди. Сами пошли туда. Чтобы добраться до жилищ, перешли речку, по которой шел лесосплав. Детей на плечи и за ручку – «и скок, скок с бревна на бревно». «Малейшая оплошность - и можно было распрощаться с белым светом…» (какой же, господи, товарищу Игнатову привет!)
Дошли, нашли коменданта. Тот сказал, что домов для размещения у него нет. Поселенцы сами договорились с местным кузнецом, и он их пустил в кузницу. Показал, куда сгрузить вещи, где сделать нары, сварил печку (!) Дров было вдоволь: кругом дремучий лес… «Тепло от печки жгло ноги, хотя уши немного замерзали. Одежонка некоторая сушилась у печки, а некоторая на теле от своей температуры…» Если уши мерзли, представляете, какая там была температура?
Как жить? Что есть? «Комендант взял на учёт и стал взрослых посылать на работу. Был небольшой магазин, где по особому списку продавали хлеб: на душу 300 гр.» Скоро привезли еще людей, народу стало много, и деду с братом было дано задание: стоять в очереди за хлебом. Чтобы КУПИТЬ хлеб, стоять приходилось с утра до вечера…
«Взрослых же дядей посылали на раскорчёвку пней. Рядом была какая-то делянка. В ней весь лес был срезан и куда-то увезён, а оставшиеся пни были не менее, как в два обхвата. Их надо было «вырвать» из земли и отправить метров за 100 в кучу, затем их сжигали, а очищенную площадь как-то использовали для посева. Чтобы вырвать такой пень, надо было, отступя от него примерно 50-60 см вокруг, рыть канавку глубиной до корней, их перерубать и вагой вырывать пень из земли (Вага - длинный шест, рычаг для поднятия тяжестей – прим. Маргариты). Обычно работали по 3-4 человека, и за целый день они выкорчёвывали только по 4-5 пней. За эту работу им, кажется, бесплатно, давали по 300-400 гр. хлеба (!?) Приходили усталые, и жутко было на них смотреть (на отца и старшего брата), а спать в кузнице уже спокойно нельзя было: вши появились не только под рубахой и за опушкой, но и распространились во все кафтанишки… За ночь вши проходили, наверно, от края нар до края… Ведь даже умывались на улице (кто кому подаст) по очереди…»
Прабабушка «где-то на пригорке» оборудовала что-то вроде печки и пекла из привезенной и брошенной в грязь муки малышам оладьи. «А о каких-то жирах, витаминах не может быть и речи. Мука быстро убывала…» Тем не менее, пишет дед, люди пытались друг друга как-то подбодрить, рассказывали истории из жизни, в общем – держались.
Прошло примерно три месяца. Местная комендатура поняла, что от маленьких детей проку нет, и рада была бы услать их обратно. О том, чтобы отпустить взрослых мужчин, речи не было – рабсила была нужна. «На всех дорогах проводилась очень строгая проверка документов, и в случае обнаружения человека переселенческого толка, снимали его на любой станции и он… пропадал бесследно».
Тем не менее старший брат каким-то образом, «минуя дороги и город», умудрился вернуться на родину. Подробно дед эту спецоперацию, естественно, не расписывал. Но брату, молодому парню, как-то, через кого-то, почти партизанским образом, удалось достать документы для родных. Он приехал обратно в город, куда сослали семью деда, и прабабушку с детьми отпустили с лесоповала. А прадед так и остался там. Навсегда.
Как они ехали домой на перекладных, как проходили проверку документов, обмирая от страха, как потом жили у родственников, как ходили собирать милостыню, как «кулацких сынков» долго не брали на работу в колхоз, как дед в итоге в 1941 году оказался на западе страны на срочной службе и попал на самое начало войны – все это я опущу. Я вам привела только ту часть дедушкиной биографии, которая касается собственно раскулачивания и ссылки.
***
Если эту биографию сейчас взять и экранизировать… получится «Зулейха открывает глаза». Потому что мой дед – это и есть Зулейха, только он был в некотором роде в еще более суровых условиях. Она уезжала из более-менее сытого дома, мой дед был голодным оборванцем. Реальная история моего деда происходила примерно в те же сроки, что и история Зулейхи. Его «раскулачили» весной 1931 года, Зулейху – в феврале 30-го. Разница – год, место действия – то же!!!! Одна республика, только районы явно разные: Зулейха явно жила поближе к Казани (два дня ходу на санях – это километров 30-40), поэтому на пересылку ее повезли туда, а деда – на Каму. Дед уехал на Урал, Зулейха – в Сибирь, но условия их поездки – идентичные (смотри главу в книге - «Куда?». Ну или вторую серию сериала). Ситуация по прибытию – та же. Люди остались в лесу, без жилья и без еды. А потом комендант дал им работу – тяжелую, практически непосильную. Вши, болезни, антисанитария. У деда, правда, город был рядом, и те, кто побогаче, могли там что-то купить, но с учетом того, сколько было ссыльных, жить все равно было тяжело. Да и не было у семьи деда денег-то особо…
Если бы дед остался там и (чисто гипотетически) выжил, наверняка он стал бы жить в разрастающемся поселке. И стал бы со временем Юзуфом. Юным ссыльным… Но скорее всего, в голоде, холоде и вшах он вряд ли дожил бы даже до конца зимы…
У меня нет оснований не доверять тому, что написал дедуля. Он был честный советский человек. Да, несмотря на пережитое. Работал учителем, и по роду службы сам вел просветительскую, идеологическую работу, Ленина читал. И я представляю, каково ему было сесть и написать об этом. С горечью. Потому что он не понимал двух вещей: 1) как можно было его отцу столь опрометчиво выступать против власти (а власть всегда действует одинаково: от недовольных ею так или иначе избавляется, выкручивает руки) и 2) как могла власть выслать не только его отца, но и его больную жену и малолетних детей. Этого мой дед, я повторяю, глубоко советский человек, понять не мог никак. Как и Зулейха не понимала. Как? Куда? Зачем?
И так как я верю деду, то я верю и Яхиной. Потому что его описания, если вы откроете «Зулейху», местами чуть ли не буквально повторяются там. Сцена раскулачивания у Зулейхи была пожестче, но ведь ее муж пытался представителя власти убить. Тем не менее ей предоставили документ, дали собрать одежду, она взяла с собой еды.
Теплушка, описанная дедом – один в один. Нары, теснота, туалет за занавеской, охрана.
Ссылка, холод и грязь – тоже. Условия проживания на месте и готовность местных властей к приему большого количества поселенцев – никакие. Ну деду землянку не пришлось рыть, на том спасибо. Но спали в одежде, работали, как проклятые, чтобы выжить, и были бесправные там, в лесу. И есть было нечего: кончилась мука для оладушков, и все.
На этом сегодня, пожалуй, остановимся. Но будет продолжение, уже про бабушку. А потом – про то, что я в целом обо всем этом думаю.
***
И еще. Я оставляю довольно широкое пространство для выражения РАЗНЫХ мнений, но матерные и оскорбительные комментарии буду удалять. Так что без обид.
***
Читать следующую часть - здесь. «Зулейха: личное (часть 2)». Каково было жить с татарской свекровью? И могла ли татарка полюбить русского? Рассказ о моей татарской бабушке.
Читать предыдущую часть - здесь. «Ой, всё!» О последней, восьмой серии и о финале, который меня выбесил. Ну и еще то, что понравилось и прикольнуло.