Что же открыли истерички? И почему именно психоанализ ответил на это открытие, ведь и до Фрейда были гениальные врачи и психиатры?
Начать нужно с понятия большая истерия (или гранд истери), введенного Шарко. Под этим понятием скрывается истерия, характерная для второй половины ХIХ века. Она обычно протекала с сильными судорожными припадками, заметными телесными симптомами в виде так называемых истерических стигм – расстройств чувствительности, немоты, глухоты, сужения поля зрения, парезов, параличей. А малая истерия – это более привычная с тиками и треморами (кстати, в наши дни часто встречается бессимптомная истерия, при которой страдают только социальные связи, а не тело). Очевидно, что столь явные симптомы большой истерии, которые никак не объяснялись неврологическими причинами – вызывали одновременно и большой запрос от пациентов, и ощутимое замешательство среди врачей и психиатров того времени.
Истерия была известна еще с древности, а имя свое получила от греческого слова «hystera», то есть матка. Аристотель и античные врачи считали, что матка, блуждая по телу в поиске удовлетворения, давит на другие органы или сосуды, что и вызывает необычные симптомы болезни. Вплоть до Шарко (доказавшего ошибочность мнения) считалось, что это чисто женская болезнь, наиболее характерная для незамужних женщин. Как бы то ни было викторианское общество, а прежде всего женщин высшего и среднего класса, стремительно накрывала эпидемия большой истерии. Контактное воздействие (вроде вагинального массажа, душа Шарко и клизм) равно как и гипноз – давали лишь временное облегчение симптомов, но оставляли ученые светила в полной неясности относительно причин болезни.
Очень многие врачи смутно понимали, что проблема как-то связана с сексуальностью, но в их парадигму не укладывалось то, что сексуальность не ограничивается деторождением, а поэтому связь между гениталиями и какой-нибудь отнявшейся рукой представлялась просто невозможной. Что и выливалось в моральное подозрение: мол, быть такого не может, пациент(ка) просто лжет (недаром в некоторых странах истерию лечили также как детские ложь и капризы – розгами).
Молодой Фрейд, покинув больницу, и став частным врачом, тоже очень скоро столкнулся с подобными пациентками. Есть даже версия, что бедному врачу, вынужденному кормить семь детей, просто не осталось иного выбора, кроме как сидеть и выслушивать богатых пациенток, которым он мог дать лишь симптоматическое лечение. Безусловно маститый врач остановил бы поток речи и выставил пациентку за дверь, но просто слушать – это еще не анализ. Ухо, готовое выслушать еще не вылечило никого (хотя такой опыт может принести облегчение – это правда).
Думаю, причина в другом: Фрейд был тщеславным специалистом, он хотел быть лучшим. Именно поэтому он честно признавал, что методы коллег не работают и пытался по максимуму использовать все, что имел – в т.ч. и рассказы пациентов. В которых постепенно возникала определенная двойная логика: одни действия и события оказывались мотивированы сознанием, а другие – неким сумеречным, исчезающим голосом внутри пациента. Более того, лейтмотивом этого второго голоса всегда оказываются сильные привязанности и вопросы о поле/сексуальности. Вероятно, здесь имело место и удачное совпадение: Фрейд тоже интересовался сексуальностью и был готов обсуждать и изучать ее далеко за рамками врачебных парадигм и викторианской морали. В каком-то смысле он понимал, что психоанализ родился из этой не совсем чистой (то есть не рожденной только познавательным интересом или заботой о благе пациентов) тяге к теме. Именно так иногда интерпретируют его сон об инъекции Ирме.
Собственно, обратить внимание на этот разрыв, принять его и попытаться что-то с ним сделать – это и есть пролог психоанализа. Ведь как я уже прежде говорил: психоанализ начинается с принятия опыта бессознательного.