Когда мы впервые встретились, у него была короткая стрижка и гладковыбритое лицо, и музыка его тоже была — гладковыбритая, недосягаемо-прозрачная, как стеклянный купол ультрасовременной церкви, обещающей близость к Богу без регистрации и смс, только не забывай вовремя платить членские взносы. Меня, честно говоря, веселила мысль, что он считает себя Церковью. Не требует поклонения, близок к народу, доступен и в высшей степени аскетичен: женщину, которая собиралась за него замуж, он поставил перед фактом, что не нуждается в ее заботе, и покинул ее жизнь, словно благословив ее на самостоятельное плавание. Женщина прокляла его, и он, горестно хмыкнув, перестал стричься — со временем выяснилось, что это она любила, чтобы он выглядел прилично, а ему было глубоко безразлично, как выглядеть.
Когда я увидела его в следующий раз, он был похож на опустившегося пьяницу… но только на первый взгляд. Стоило посмотреть на него чуть более пристально, и я оказалась в его безраздельной власти: он оказался королем, который пошел в народ, чтобы узнать, что о нем говорят. Тот факт, что его народ отсутствовал как класс, его нисколько не смущал. Он присваивал чужие народы молча, не проронив ни слова, не сходя с неудобного барного стула и не осушив для храбрости ни стопки крепкого напитка. Я узнала его по голосу, когда он запел.
Все то время, что мы не виделись, я не помнила о его музыке. Она изменилась: стала такой же, как и он. Захватывала территории. Никто не присягнул ей на верность, но никто и не мог остаться в стороне. Стекло купола покрылось сетью трещин и обернулось виртуозно сложенной мозаикой: кто на нее взглянет, уже никогда не увидит мир прежним. Лишь ее автор останется в тени. Однажды он свалился со стула, и это было единственным информационным поводом, чтобы о нем заговорили. Его песни пели рядом с ним, но никогда не отдавали ему должное и не платили роялти. Его королевский титул не подтверждался, не проходил проверку реальностью.
Прежде чем наши языки столкнулись, утекло немало воды, алкоголя и звука. Это было похоже на игру «лизни качель в мороз». Языки огня, конечно же. Мы случайно схлестнулись в споре. Он уступил мне со страшным выражением лица и вскоре выпустил песню по мотивам спора — страшную и злую, как мне сначала показалось. Позже я всегда переслушивала ее как первое и единственное признание в любви.
Его небрежные кудри мерцали в тусклом барном свете, и так же мерцала его пижонская гитара, его жуткие всепрощающие глаза и его ногти, изъеденные окислившимся металлом струн. Я склонилась к его уху, чтобы сказать что-то необязательно, что он всегда выслушивал с вежливым безразличием — никогда нельзя было догадаться, услышал ли он меня по-настоящему. Однажды я была бездонно, безнадежно пьяна и сказала ему, точно так же склонившись к его пахнущим цветочным шампунем кудрям: «Я хочу выйти за тебя замуж. Это предложение». Он тогда виртуозно отмолчался, сделав вид, что я действительно пьяна.
И теперь в золотистом свете еле горящих ламп я коснулась щекой его щеки, а когда отстранилась, увидела, как мерцает золотом мягкий пух его бороды, и даже родинка на шее словно припудрена золотой пылью. И весь он словно одет этим едва уловимым золотом. Он поднял в мою честь стопку коньячного оттенка настойки, которой так славилось заведение, и я криво улыбнулась, как будто с одобрением. На самом деле — с пониманием: передо мной возвышался на сцене крошечного модного бара царь Мидас, вот только все, к чему он прикасался, превращалось не в золото, а в музыку.
Однажды мы были с ним на похоронах, и его кожа была белее, чем у покойника, и мне было страшно от мысли, что он поседеет, едва церемония закончится и смерть окончательно и бесповоротно вступит в свои права над куском его прошлого.
Но он вышел за ворота крематория, похожего на маленький завод на огромном холме, включил диктофон и всю дорогу до метро напевал дерзким, бессовестно живым голосом что-то невнятное. А потом выпустил мини-альбом, похожий на праздничное застолье, собранное из ошметков недоеденных угощений, недодаренных подарков и недопитых пузырьков с ядом: ему казалось, что любая смерть становится менее неуправляемой, если придумать ее как самоубийство.
Царь Мидас поцеловал край стопки и вежливо похвалил напиток. Бармен просиял, на сцену обрушился луч света, начался концерт. Добрую половину сет-листа он посвящал мне, как бы невзначай вплетая в подводки шутки обо мне, воспоминания обо мне, благодарности мне (тем, кто меня не знает, это едва ли бросалось в глаза). Формально у него было на это право: концерт буквально на пару дней припозднился к моему дню рождения. Я сидела у бара, и полированная стойка была залита водой. Я рыдала, не пытаясь этого скрыть, все действо на сцене напоминало пышные поминки, призванные скрыть отчаяние и непонимание того, как дальше жить.
На безымянном пальце моей правой руки красовалось кольцо, символизирующее, что я вот-вот перейду в новый статус, о чем было объявлено в присутствии всех гостей на официальном праздновании моего дня рождения.
На последней песне, той, что он написал много лет назад после нашего спора, он отдёрнул руку от струн, точно обжегся, и стремительно смахнул с лица что-то похожее на стеклянную крошку. Я смотрела на царя Мидаса просоленными до слепоты глазами и не могла простить ему, что и мою любовь он тоже превратил в музыку.
Об авторе
Алина Судиславлева, г. Санкт-Петербург.
