С тяжёлым сердцем приступаю я к этой позорной повести наших детских лет. Да, мы воровали. Стыдно признаться в этом сейчас, стыдно было и тогда, но нам нравилось. Мы были детьми обеспеченных родителей. Учились в школе, носили октябрятские звёздочки, а кто-то уже и пионерские галстуки и, в принципе, могли себе позволить купить полный стакан семечек, пачку мороженого или пирожок. Могли. Но воровать было интереснее.
Мороженое стырить было труднее всего - оно продавалось в картонных коробках с перегородками, я до сих пор помню эти бумажные стаканчики и плоские щепочки с закруглёнными концами в отдельной бумажке. Розовое - томатное - за девять копеек, зелёное - яблочное, за семь, белое с синеватым оттенком, как грудное молоко - молочное, за десять, белое с голубой наклейкой «снежок» - сливочное, за двенадцать, пломбир в вафельном стаканчике или брикетик между двух вафель в бело-голубой бумажке - за тринадцать, коричневое шоколадное - за пятнадцать, московский пломбир, мягкий и сытный, как сливочное масло - за двадцать две копейки, крем-брюле с нежным бежевым оттенком за двадцать три.
Воровство организовывалось в лучшем стиле киношных шаек: один из нас подходил в качестве покупателя и морочил продавщице голову, расплачиваясь мелкими копейками, шаря недостающее по карманам и всячески стараясь отвлечь на себя, заставить отвернуться от подельников; кто-то другой вставал близко-близко, застил сектор обзора, а третий тянул с краю верхней ячейки. Не помню, чтобы я участвовала в поедании трофея - мне строго-настрого запрещалось мороженое из-за частых ангин, но в качестве отвлекающего подельника выступала - это помню. Самое забавное, что после, мучимые совестью, мы всегда или почти всегда скидывались на сумму стоимости «украденного» и так же скрытно подбрасывали наши влажные от потных ладошек копейки в жестяное блюдечко для мелочи на прилавке мороженщицы.
Кража семечек, по большому счёту, и кражей не считалась - на углу улицы, возле сквера сидели с мешками торговки человек по пять-десять в ряд. Продавали подсолнечные - подсушенные и калёные, белые тыквенные «семки», редко-редко - дорогущие кедровые орешки. Пробовать разрешалось. Пробовали из всех мешков по очереди, набирая в детскую загребущую лапку, сколько позволит страх и совесть, и уходили, «сэкономив» таким образом двадцать копеек, а ухапив, в конечном счёте, целый стакан. Бабки знали об этой практике, но смотрели сквозь пальцы, потому что, напробовавшись, нередко стакан-другой покупали.
И третий нетрудовой источник нашего дохода - слитый квас. Квас в течение дня продавали из жёлтых цистерн с коричневой надписью с маленьким встроенным прилавочком с краном и местом для кружек. Литр кваса стоил двенадцать копеек, и мы выстраивались к цистерне в очередь с жестяными бидонами, купить в семью «на окрошку». В семь часов рабочий день продавщиц кваса заканчивался, после чего они подставляли под вечно подтекающий кран трёхлитровую банку и, заперев цистерну с прилавочком, уходили. За два часа в банку накапывало около пол-литра кваса.
Вот тут, на самой вечерней зорьке, и наступало наше время. Дело в том, что внизу, в прилавочке, имелось отверстие для импровизированной мойки кружек, в которое банка при должной сноровке могла быть пропихнута. Итак, один стоял « на стрёме», поглядывая, не появится ли на рыночной площади патрульный милиционер, а остальные двое-трое, присев на корточки, выковыривали через узкое отверстие несчастную банку. Примечательно, что напившись, её всегда честнейшим образом «вковыривали» обратно, бросить банку считалось преступным - «ты что, а вдруг пропадёт, а ей потом отвечать!».