В моем детстве ребенку «из интеллигентной семьи» еще до школы было положено прочитать две книжки: «Легенды и мифы Древней Греции» и «Поэты пушкинской поры».
Сочетание странное, но, как показала жизнь, позволившее если не понимать (поэзия - это не то, что понимается), то осознавать, о чем написаны стихи.
Языков и Дельвиг в детстве освоились быстро. С Баратынским было сложнее – стихи длинные. Да и в радио, почти каждый «В рабочий полдень» Козловский пел «старинным» голосом – «Не искушай», это слегка пугало...
А еще Баратынский был очень грустный. Жуковский, например, верил в загробный мир. Мне, правда, было объяснено, что никакого Бога и загробного мира нет, но Василий Андреевич об этом не знал. Батюшков тоже почему-то верил в Бога, но с ними все равно было легче, чем с Баратынским, который, как казалось, ни во что не верил.
Помог «Последний поэт». Сначала горько трагическое начало: «Век шествует путем своим железным, в сердцах корысть…» и вдруг в развеселом ритме:
Для ликующей свободы
Вновь Эллада ожила,
Собрала свои народы
И столицы подняла…
А потом –
Блестит зима дряхлеющего мира…
А за окном блочные девятиэтажки рядом со станцией метро «Ждановская». Как ни старайся читать каждое утро «Мороз и солнце, день чудесный» все равно не получается. Хотя и мороз, и солнце…
А «зима дряхлеющего мира» - зима дряхлеющего Рима - это отозвалось сразу.
Потом и из «Доживем до понедельника» пришло, не про «не властны мы в самих себе…» - другими строчками: «И не вступай, молю, в напрасный суд со мною...»
Это стихи про «невластность» - они важны, жестоки и беспощадны. Они про то, что мы сами себе боимся сказать: любят не умных, тонких, достойных, красивых. Любят любимых. И любовь может уйти.
И ответ может быть только один – от другого поэта.
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.
Это было в отрочестве. Во взрослом возрасте был Бродский, в стихах которого, казалось бы, ушедшие тени Баратынского и Державина вновь обрели плоть и жизнь. И слова Бродского о том, что «И по сей день чуть ли не каждая поэтическая школа века двадцатого помещает его имя на свои знамена» кажутся практически бесспорными.
Баратынский оказался некой связующей нитью между античной стройностью поэзии русского золотого века (по форме своего стиха) и субъектностью, субъективностью и трагической наполненностью поэзии Серебряного века (по его содержанию).
Царь небес! Успокой
Дух болезненный мой,
Заблуждений земли
Мне забвенье пошли,
И на строгий твой рай
Силы сердцу подай.
«Обычно о стихах, которые очень нравятся, говорят: «удивительно», «изумительно». Ничего «изумительного» в этих стихах нет. Но мало найдется во всей русской литературе стихов чище, тверже, драгоценнее, свободнее от поэтического жульничества: это именно возвращение на алтарь того, что человек получил свыше, ясное отражение «образа и подобия». Ни иронии, ни слез, ни картинно-живописной мишуры: никаких симптомов разжижения воли. Экономия средств, то есть начало и конец мастерства, доведена до предела: все стихотворение держится, конечно, на одном слове «строгий». Но слово это наполнено содержанием, которого хватило бы на десяток поэм..» - писал о этом стихотворении Георгий Адамович.
А еще позднее стало понятно, во что же Баратынский верит.
Да, он пишет, что мир лишен гармонии. Но все равно, для того, чтобы поведать о нем, нужно гармонию создать, мир нужно и можно преобразить, объяснить и одухотворить, а сделать это может лишь поэт. И Баратынский верит в поэта, в поэзию и в искусство.
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть…
Для Баратынского поэт – спаситель мира. А его миф - это миф о Сизифе, который каждый день вкатывает на вершину камень (садится за письменный стол), чтобы назавтра все начать сначала, потому что
Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать, душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.