окончание. Начало здесь.
Поэт Джамбул до 85 лет был известен только в масштабах одного района, но весной 1936-го года в Алма-Ате получили телеграмму из Москвы от руководителя республики Мирзояна. Он потребовал послать – отмыть, приодеть, снабдить деньгами и провожатыми – в столицу на декаду казахской литературы акына Маимбета, чьи стихи он прочитал в местной газете. Но вот незадача: Маимбета не существовало в природе, он был выдумкой местного поэта Паши Кузнецова, который сочинял стишата от его имени и клал в карман тройной гонорар.
Паша, почуяв, что пахнет жареным, тут же, однако, нашёлся: «Маимбет-де откочевал с семьёй в Китай». Как быть? Местные чиновники от культуры ломали головы, чуя оргвыводы, но вспомнили, что каракулеводческом совхозе «Кара-Костек» есть старик в засаленном бешмете и лисьем малахае, чабан Джамбул Джабаев, что ходит с домброй и поёт песни на праздниках. В итоге 90-летнему Джамбулу срочно сочинили набор песен и отправили в столицу. Чабан-акын там глянулся, посланец степей оказался фотогеничным, экзотичным, колоритно выглядевшим в своем малахае, к тому же не знал русского, что явно облегчало процесс творчества для кормившейся затем вокруг него камарильи переводчиков.
Как пишет Евгений Добренко, «предприимчивые Остапы Бендеры советской литературы превратили его в идеологическую шарманку, производящую восточные оды». Лично акын ещё при жизни попал в рай: «…для него был отстроен дом с остеклённой верандой, палисадником, баней, летней беседкой, две шестискатные юрты и выделена в личное распоряжение легковая машина плюс Сталинская премия в пятьдесят тысяч рублей». Деньгу лопатой гребли и «переводчики» – Марк Тарловский и тот же Паша Кузнецов. Сочинять, как сказано в «Приключениях казахского акына», было несложно. Надо было лишь тянуть бесконечные: «Пусть запомнит казах-пионер: Сталин – самый высокий пример, самый мудрый из всех мудрецов, самый лучший отец из отцов…»
А вот Дина Рубина признавалась, что изрядную часть узбекской прозы написала она и ещё три-четыре человека, которые, как семижильные рабочие лошади, обслуживали легион литературных аксакалов.
Вот её свидетельство: «Через несколько дней меня вызвал к себе секретарь Союза писателей, выдающийся классик узбекской литературы, к сожалению, неграмотный человек. Когда-то в молодости он пас скот в горах Чимгана и недурно играл на рубабе, даже получил приз на районном конкурсе народных дарований. Собственно, с этого конкурса все и началось, а закончилось шестнадцати томным собранием сочинений в тиснёном золотом переплёте.
В кабинете секретаря союза сидел и мой классик. На столе лежала пухлая папка, при виде которой я насторожилась. «Ми силедим за тивой творчества, – начал бывший пастух с улыбкой визиря. – Решений ест: поручений тебе дат. Балшой роман ест, видающийся… Болшой советский литература надо вместы делат! – Он сделал отсылающий жест кистью руки, подобно тому, как восточный владыка даёт знак телохранителям уволочь жертву. Абидулла подскочил, вложил папку в мои слабеющие руки и поволок меня из кабинета, на ходу приговаривая: «Динкя-хон, ти старасса, красива пиши. Я за эта роман государственный премий получу в област литература!»
Он впихнул меня в такси, сунул водителю трёшку и помахал рукой: «Денги мал-мал получишь, Союз писателей принимат буду, благодарныст буду делат. Пиши!» Тут же, в такси, развязав тесёмочки папки, я пробежала глазами первую страницу подстрочника: «Солнце взошло на лазурный небо, Зулфия встал в огороде редиска копать, его девичье сердце трепещет от любви…» Ну а дальше пошли несколько страниц прекрасной русской прозы. «Это Лермонтов, «Вадим», неоконченная проза. Твой Абидулла драл с него целыми страницами, как сукин сын…» – сказал приятель-филолог. – «Ну, что ж, будешь переводить». «Я?! Переводить?! Да я устрою ему грандиозный литературный скандал, его вышвырнут из Союза писателей!»
Мой приятель сказал, жалеючи: «Дура, вышвырнут – причём отовсюду – тебя. Тебя, понимаешь? Из квартиры, из поликлиники, из химчистки, из общества Красного Креста и защиты животных… из жизни! Убогая, ты не представляешь, с кем имеешь дело…» «Как же мне быть?» – упавшим голосом спросила я. «Переводить». «Кого?! Лермонтова?!» «Его, родимого». «Ты с ума сошел… С какого на какой?» «С русского на советский», – жёстко проговорил мой умный приятель».
В «Спасённой книге» Лев Друскин пишет: «Вот юкагирский поэт Ганя Курилов. Он вытаскивает из кармана подстрочник. Я уже привык к этой теме, в которой меняются лишь названия народов: юкагиры жили плохо, пришёл Ленин, юкагиры стали жить хорошо. Прошу: «Теперь прочтите мне стихотворение по-юкагирски». Ганя смущается: «Не помню. У меня плохая память». Ещё ничего не подозревая, говорю: «Неважно. Прочите любое. Я просто хочу послушать как звучат стихи на вашем языке». Ганя даже пятнами покрывается от смущения. «У меня плохая память... Не помню наизусть ничего». Я начинаю сердиться: «Но ведь оно же записано! Почему Вы не взяли его с собой?» И быстрый нахальный ответ: «А мы маленький народ – у нас нет письменности».
И тут я начинаю понимать: он вообще не пишет стихов. Он катает подстрочники и приносит их для перевода. Я не стал его переводить. И, как выяснилось, свалял дурака. Через полгода в «Юности» напечатали большой цикл стихов Курилова в переводе Германа Плисецкого. У Гани уже был красивый псевдоним Улуро Адо – Сын озера. А вскоре поэт и переводчик выпустили стихотворную книжку. Сегодня Ганя уважаемый человек, народный поэт...»
Всё это, конечно, вчерашний день, воспринимаемый как анекдот. Сейчас поэты народов СССР никому не нужны, этот способ заработка канул в Лету. Собственные стихи напечатать может каждый, правда, их почти невозможно реализовать, разве что раздавать даром себе в убыток. И многие подлинно вздыхают по «старым добрым временам».
Было ли оно добрым? Для малых народов – да. Тогда к ним было большое внимание, их – пишущих стихи, отбирали по школам, хвалили, направляли на учёбу в литинституты. Но только учили-то на русской классике, сиречь, на литературе метрополии. И национальный поэт, сам того не замечая, начинал подражать русским. Мог ли среди них оказаться одарённый человек, создавший нечто национальное? Конечно, только подлинно национальное было не нужно. Создавали партийное. В итоге почти полувековые старания просто пошли коту под хвост.
А что сегодня? – спросите вы. Сегодня сто тридцать шесть языков России находятся под угрозой исчезновения, но всем плевать на это. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Чтобы родной язык не стал на грань вымирания, на нем должны говорить его носители, а если они этого не хотят, о чем и говорить-то?
Ныне никто не хочет платить за переводы, и все делается либо силами самих поэтов, либо, так сказать, «по дружбе или за магарыч». Но не это главное. Всякий перевод – это попытка решить невыполнимую задачу: слова разных языков вызывают разные ассоциации, имеют разный грамматический род, по-разному «видят» мир, а разве видение мира можно перевести?
Однако есть и ещё одна проблема, о которой говорят куда реже. Трудно перевести сказанное с одно языка на другой, но ещё труднее найти у современных поэтов стихи, которые хотелось бы переводить. С тех пор, как у читателей обесценились стихи об Октябре и «родине любимой», писать им, похоже, стало не о чем.
Этому есть объективное обоснование. Раньше молодой поэт через подражание включался в течение традиции, а потом постепенно выходил на уровень современности, однако новое поколение поэтов – это авторы без прошлого. Но внешний мир стал слишком рационален, и сложно представить себе лирика, днём ведущего крупный бизнес и перегрызающего горло конкурентам, а вечерами сочиняющего поэмы о добром и вечном. И основная тенденция нынешних поэтов – уход в рефлексию. Но проблема в том, что в рефлексиях этих поэтов очень мало интересного. Ведь им почти нечего вспомнить.