Слежавшаяся слоями, бурая, очень не красивая листва; волокна её, изорванные флаги проигравшей осени идут вдоль берегов не замёрзшего пруда, и утка, лениво дремлющая на воде – точно единственное, кроме тебя живое существо в утренний период жизни любимого лесопарка…
Пруд блестит, он обширен, на нём летом занимаются водными лыжами, вдалеке видна детская площадка, и голая, серая, буроватая часть парка…
Тоскливо.
Темно.
Дело усугубляется тем, что сегодня – 27 декабря, и ничего ясного, бодрого, снежного не было за весь зимний вперёд, и виденный вчера в метро Дед Мороз со Снегуркой, копошившиеся в синем мешке – выглядели совершенно растерянными, если подавленными.
Впрочем, что им-то – отыграли роль – и баста.
Проходишь стрелою дорожки лесопарка – асфальтированной, чёрной стрелой; кем ты пущен?
К какой цели?
Всегда было ощущение не принадлежащей тебе жизни; и вместе – жизни вообще, как чьего-то усложнённого, и совсем не доброго эксперимента.
Подобная погода, сырые, точно курящиеся липы, и листья, - бурый, слежавшийся опад - действуют суммарно депрессивно, ясности нет в сознанье, и вдруг вспомнившаяся у берега утка, кажется, в большой степени живой, чем собственные воспоминания.
Хотя много их набралось – за пятьдесят-то лет…
И то, как идёте с отцом в совершенно другом парке, и ведёшь палочкой по песку, странно соотносится со смертью отца, случившейся 33 года назад; и с тем, что когда увидел его в гробу, поразило, как он не дышит.
Знал, что невозможно дыхание, но поражён был сильнейшим образом…
Папа, папа, как хотелось встретиться с тобой все эти годы, как, как…
Может быть, из участков реальности, по которым ты перемещался, и видел ты изломы и зигзаги моей судьбы…
Курятся деревья.
Зелёная трава проглядывает из-под бурой листвы.
Воздух принципиально сер, и даже не представить чистого, белого, чудесного зимнего пейзажа…