Данная статья относится к Категории: Методология науки
К началу XX века модели классической науки уже не выражались идеей «.. детализации окончательно установленной схемы мироздания.
Сейчас идеальная физическая теория - это теория, в наибольшей степени приближающаяся к пониманию объективной гармонии Вселенной и в наибольшей степени соответствующая всей сумме экспериментальных данных. Это - динамичный критерий. Он соответствует новому гносеологическому кредо науки.
Мысль, высказанная уже в давние времена: «истина - дочь времени», - мысль о бесконечном приближении к истине, мысль, развивавшаяся после этого в течение столетий, воплотилась теперь в непосредственные критерии выбора научной теории.
Новые критерии научной теории, новые, динамичные идеалы научного творчества - это один из важнейших итогов науки XX века. […]
XVIII век был назван веком разума, а XIX - веком науки. Уже в эпоху Возрождения разум провозгласил свою суверенность, а в XVII веке он начал претендовать на гегемонию. Но XVII век - это ещё утро рационализма, с мягкими и меняющимися красками.
В следующем, XVIII столетии была создана рационалистическая схема мироздания, согласующаяся с данными эксперимента.
Такой схемой была механика Ньютона. Она оказала очень большое влияние на все стороны жизни европейского общества. Энгельс говорил о линиях, соединяющих науку XVIII века, с одной стороны, с французским Просвещением и Великой французской революцией, а с другой - с английским промышленным переворотом.
Культура XVIII века была пронизана строгим и чётким рационалистическим духом. Идеалом науки было сведение всей многокрасочной картины мира к одноцветному чертежу - схеме движений тел, подчиняющихся механике Ньютона. Это был статичный идеал научного объяснения, предел научного познания.
Соответственно и общественные идеалы XVIII века были статичными.
Ссылаясь на систему Ньютона и превращая английского мыслителя в демиурга Вселенной, Шарль Фурье конструировал идеальное общество, в котором отвлеченная мысль определяет не только рациональную-организацию фаланстеров, но и упорядоченную природу о благонамеренными «антильвами» и «антиакулами» и точно определённой (144 года) продолжительностью жизни человека. При всей их фантастичности конструкции Фурье были связаны со стилем науки XVIII века, и великий утопист недаром получил имя «социального Ньютона».
Статичными были и критерии технического творчества. Промышленный переворот - по крайней мере в его первой фазе - состоял в сооружении станков, наименее отличающихся от идеальных механических схем. Как уже говорилось, техническое творчество имело перед собой идеальную физическую схему, которая была пределом технических усовершенствований.
Таков был век разума, век, который, разумеется, только очень условно входил в хронологические рамки XVIII века. Впрочем, условный характер хронологических рамок столетий (включая и наш 2000 год) становится очевидным, когда столетия получают интегральные характеристики. С такой оговоркой XIX век можно назвать веком экспериментальной науки.
Теперь развитие науки уже не ограничивалось наполнением неизменных априорных форм новыми эмпирическими данными. Когда разум сталкивался с экспериментом, он был вынужден переходить ко всё новым, отнюдь не априорным логическим и математическим формам. Вспомним уже приводившуюся фразу Лапласа о разуме, «которому труднее углубляться в себя, чем продвигаться вперед». В начале столетия углубление разума в самого себя (иными словами, разработка новых логических и математических форм) было более трудным делом, чем продвижение разума вперёд, т. е. заполнение уже установившихся форм новым эмпирическим содержанием. Но это было неизбежным. В XIX веке наука всё время находила закономерности, заставлявшие вспоминать шекспировское «есть многое на свете...»
Не снившийся мудрецам и открытый Карно необратимый переход к состояниям с большей энтропией, не снившийся им новый тип физической реальности - электромагнитное поле, подобные не предусмотренные априорными схемами факты последовательно расшатывали мысль о некой окончательной цели науки - сведении всех частных закономерностей к единой схеме.
Сомнения подтачивали только идею сведения всего, что происходит в мире, к механике; почти никто не сомневался в том, что сама механика мыслима лишь как ньютонова механика. Ещё меньше сомневались в абсолютной точности геометрии Эвклида. Но в природе не находили её абсолютно точных эквивалентов. Гладкая поверхность тела не могла служить прообразом плоскости - она, как выяснилось, состоит из отдельных молекул. Луч света не может служить прообразом линии - он представляет собой движение волны. Освободившись от таких прямых физических эквивалентов, геометрия могла свободно создавать самые неожиданные конструкции - они были «углублением разума в самого себя», которое оторвалось от «продвижения вперед». Возникли многомерные геометрии, многомерные абстрактные пространства, в которых положение точки определяется не тремя, а четырьмя и больше координатами. Возникла геометрия Лобачевского с треугольниками, в которых сумма углов меньше двух прямых углов, и геометрия Римана, в которой сумма углов треугольника больше двух прямых углов. Это были взлёты разума, свободного от физических эквивалентов, разума, который конструировал все новые парадоксальные логико-математические формы, удивляясь их непротиворечивости, их логической безупречности, но не помышляя сколько-нибудь систематически об этих парадоксальных формах как о формах парадоксального бытия.
Теория относительности изменила соотношение между разумом, «углубляющимся в самого себя», и разумом, «идущим вперед». В специальной теории относительности четырехмерная геометрия обрела физические эквиваленты, в общей теории относительности их обрела неэвклидова геометрия. Так появилось представление не только о парадоксальном мнении, взгляде, теории, но и о парадоксальном бытии. Оно оказалось величайшей революционной силой, оно сообщило науке и технике XX века более высокий динамизм.
Парадоксальность бытия - это появление нетрадиционных и несовместимых с традицией основных принципов науки и идеалов научного объяснения. Цели научного творчества меняются, они становятся движущимися, и научный прогресс приобретает ускорение.
Сейчас мы остановимся на том характерном для XX века синтезе преобразования логико-математического аппарата науки и эксперимента, который придает науке подобный более высокий динамизм.
Создавая теорию относительности, Эйнштейн пользовался двумя критериями выбора физической теории. Они уже упоминались, и здесь об этих критериях следует сказать несколько подробней, в связи с чем вкратце и популярно изложить некоторые идеи теории относительности. До сих пор можно было упоминать о ней без такого изложения, но теперь представление о критериях выбора физической теории должно стать более конкретным.
Критерии, о которых идёт речь, вели науку к слиянию лапласовского «движения разума вперёд» с «его углублением в самого себя».
Первый критерий Эйнштейн назвал внешним оправданием: оно состоит в соответствии теории и эмпирических наблюдений. Если теория соответствует наблюдениям, в том числе новым, неожиданным, парадоксальным, значит, выдвигая эту теорию, разум движется вперед, охватывая объяснением новые факты.
Второй критерий - «внутреннее совершенство» теории: она по возможности не должна включать допущения ad hoc, т. е. специально выдвинутые для объяснения данного факта, она должна исходить из возможно более общих исходных допущений.
Великое значение теории относительности Эйнштейна для науки, культуры и стиля мышления людей вытекало из того, что Эйнштейн объяснял некоторые парадоксальные факты, исходя из таких общих принципов, которые означали преобразование самого разума, новые формы познания природы, новые идеалы науки».
Кузнецов Б.Г., Философия оптимизма, М., «Наука», 1972 г., с. 90-93.
Если публикация Вас заинтересовала - поставьте лайк или напишите об этом комментарий внизу страницы.