В политической мифологии распространены сюжеты принесения сакральной жертвы, соответствующие фигуре Праведника − специфическому потестарно-мифологическому образу, являющемуся одним из возможных выражений архетипа Самости.
Жертва выступает как некое наполнение, завершение жизненного пути фигуры мифологического Праведника. По всей видимости, сюжеты жертвоприношения отражают один из наиболее древних архетипов, связанных с индоевропейскими космогоническими мифами.
В своем исследовании В.Н. Топоров приводит фрагмент индоевропейского космогонического мифа, представляющего реминисценции акта жертвоприношения, следующего содержания: «Когда Пурушу расчленили, на сколько частей разделили его? Что его рот, что руки, что бедра, что ноги называется? Его рот стал брахманом, его руки сделались раджанья, его бедра − вайшья, из ног родился шудра. Луна из (его) духа рождена, из глаза солнце родилось, из уст − Индра и Агни, из дыханьяродилсяветер. Из пупа возникло воздушное пространство, из головы развилось небо, из ног − земля, стороны света − из уха. Так они устроили миры» (RV V, 90, 11-14) (из Пуруши-жертвы возникло и многое другое − «животные, живущие в воздухе, в лесу и в деревне», кони, быки, козы, овцы, но и гимны и напевы, стихотворные размеры и ритуальная формула, см. RV X, 90,8-10 и неоднократно в Упанишадах). Пуруша как вселенская полнота («Ведь Пуруша – это вселенная») и мир взаиморефлексивны: Пуруша порождает мир, мир – Пурушу. Пуруша участвует в жертвоприношении как жрец, совершитель ритуального действа, творец, но он одновременно и жертва совершаемого ритуального творения, т.е. тварь, тварный, материальный, вещественный мир (X, 90, 5-7). «Жертвою боги пожертвовали жертве. Таковы были первые формы (жертвоприношения)» (X, 90, 16)».
Сюжет с принесением конунгов в жертву в отдельных случаях выражен эксплицитно, как в случае с эпическим шведским конунгом Домальди, которого принесли в жертву на собрании хёвдингов в Уппсале, возложив на конунга вину за неурожайный год.
В других случаях потестарно-мифологический архетип «жертвы» прослеживается по вторичным признакам, таким, как нелепость обстоятельств гибели эпического конунга, как, например, в случае гибели шведского конунга Ванланди, которого насмерть затоптала финская колдунья, конунга Агни, повешенного за свое шейное украшение (гривну) на дереве, или конунга Фьёльнира, утонувшего в чане с медовухой.
В «Энеиде» рассматриваемый архетип ярко представлен в образе последнего троянского царя Приама, принявшего смерть на жертвеннике во время взятия Трои врагами. В средневековой культуре образ жертвы является достаточно распространенным, учитывая высокую смертность в военно-аристократической среде, мифологичность восприятия власти, сакральность фигуры правителя в традиционном сознании.
В произведении Иордана рассматриваемый образ прослеживается в неоднократных упоминаниях о гибели конунгов при падении с коня или под копытами коней, сопровождавшихся многолетним оплакиванием погибшего конунга. Оценивая мифологическую составляющую данных сюжетов, необходимо упомянуть, что, согласно свидетельству Тацита, среди германских народов кони считались не просто священными животными, но «посредниками богов». Присутствующий в рамках германской эпической традиции сюжет о принятии смерти от коня, таким образом, может рассматриваться как вариация на тему жертвоприношения.
Жертва, как правило, является символической платой за восстановление определенного космического порядка, либо (а также) определенной инициацией на пути обретении нового знания / возможностей / роли. Праведник нередко выступает как носитель справедливого начала на фоне временного господства несправедливости. Как отмечает К.Г. Юнг, «психология не знает, что представляют добро и зло сами по себе; она их знает только как суждения об отношениях. «Добром» является то, что кажется подходящим, приемлемым или ценным с определенной точки зрения, злом − нечто противоположное». Праведник выступает таковым на фоне разрушения определенного сакрального порядка, неполноценности существующих отношений.
В связи с этим есть основания полагать, что данный образ носит отпечаток архетипа Самости: «Будучи апофеозом индивидуальности, самость имеет атрибуты единственности и единовременности. Но поскольку психологическая самость представляет собой трансцендентальное понятие, охватывающее совокупное содержимое и сознания, и бессознательного, оно поддается описанию только в терминах антиномий». Праведность, таким образом, противопоставляется порочности, беззаконию, нарушению порядка.