Сидя в тени юрты, бабка Дыма накручивала на кол овчину, пропитанную кислым молоком. Она только было собралась припереть сырую овчину березовой рогулькой, когда сзади громко фыркнула лошадь.
«Верно, кто из колхозного начальства»,— подумала Дыма и оглянулась. Мимо лениво ковылял стреноженный чумбуром мерин песочной масти, таких коней буряты называют «хула».
«Ишь, варнак»,— проворчала бабка и безразличным взглядом проводила медленно спускавшегося к ручью коня. Внезапно тревожная мысль ужалила ее, словно овод.
«Почему хула один? Где Субади? Жива ли? Да хранят ее боги! С ней сейчас все может стрястись...»
Бабка вскочила.
Накрученная на кол овчина, которую она успела прижать только одной рогулькой, сердито, словно волосатая гусеница, вывернулась обратно.
Сутулясь, бабка Дыма шаркающей рысью бросилась догонять ленивого хулу. Мерин шел быстрее старухи, и ей пришлось сердито окликнуть:
— Тпру!
Хозяйский окрик подействовал: хула покорно остановился.
Подоспевшая бабка торопливо отвязала ременный повод и, даже не проверив подпругу, сунула ногу в широкое стремя. Дыма не успела уцепиться за высокую деревянную луку седла, как оно сползло с конской спины на ребра. Бабка свалилась на землю, больно стукнулась и, ругая себя плачущим голосом, упрямо стала подтягивать подпругу. На этот раз хорошо прилаженное седло даже не качнулось, приняв на себя старое рыхлое тело ее в зеленом засаленном халате.
Бабка заработала пятками, понуждая коня к расторопности. Ленивый хула хладнокровно отнесся к ее усилиям. Бока мерина защищала ворсистая попона из бычьей шкуры шерстью наружу, и обутые в унты ноги старухи не могли причинить ему чувствительной боли. И лишь Когда Дыма стегнула коня чумбуром, кончик которого достиг ему до паха, хула перешел на тяжелый галоп.
— Где же она может быть, бедняжка... Поспею ли,— шептала бабка Дыма, заботясь о том, чтобы конь опять не перешел на ленивый шаг.
Куда бы ни падал взгляд ее узких сощуренных глаз, всюду расстилалась затянутая маревом степь, громоздились голые каменистые сопки. Весна выпала холодная, ветреная, июнь только вошел в свои права, и травы еще не успели выгореть. В низинах зелень пушилась особенно сочная, яркая. Местами она пестрела от одуванчиков, лютиков, в устьях буераков темнели иссиня-зеленые полосы — это цвел ирис. Склоны сопок выглядели бледнее, и кое-где на них качались головки желтого, мака.
Вид родной степи сегодня, однако, не радовал Дыму. Все вокруг ей представлялось каким-то пустынным, диким. Ей даже мерещилось, что белые мыши тревожно попискивают у норок, словно передают недобрую весть. Крупные монгольские жаворонки и те, казалось, рассыпали из подоблачной выси невеселые трели.
Вон и отара. Собравшись в круг, уткнув вниз головы, овцы не подвижно застыли у подножия сопки. Где ж Субади? Обычно чабаны не отходят далеко от скотины. Бабка почувствовала, что сердцу ее стало тесно. Она знала привычку Субади забираться на вершины сопок и оттуда вглядываться в очертания далеких синих гор. Может, она и сейчас где-нибудь сидит и до того задумалась, что упустила своего хулу? Подстегивая коня чумбуром, бабка заставила его вскарабкаться на вершину сопки Марсатуй.
Здесь никого не было, и лишь привольно гулял ветерок. Безмолвно теснились бурые камни, похожие на лежащих быков. Бабке стало совсем не по себе, она вдруг озябла. Где же Субади? Спускаясь по отлогому склону сопки, она подумала:
«Может, заснула бедняжка и мучается?» Как говорят ламы, человек, заснувший в степи, не всегда может встать, бредит, вскрикивает: это его давит черный дьявол. Бабке стало жутко, и она рысью погнала хулу вдоль подножия сопки, то и дело приподымаясь на стременах, зорко вглядываясь по сторонам.
Однако Субади нигде не было видно.
Терзаемая страшными догадками, не зная, куда ехать, бабка бездумно. направила коня в сторону громадных плиточных камней. Эти мрачные камни, словно врытые в землю, составляли четыре стены и напоминали гробницу. По народному преданию так и считалось: здесь был захоронен древний богатырь.
Немного в стороне, там, откуда восходит солнце, столбиком возвышался еще один обточенный ветрами и непогодой островерхий камень. Его называли коновязью богатыря. Вид угрюмой сопки, диких каменных глыб подействовал на бабку Дыму еще более угнетающе.
«Чей же далекий сын сложил здесь кости свои?» — невольно подумала она.
Стало горько, тяжело оттого, что все на этом свете не вечно, изменчиво и что скоро придет срок и ее жизни. Вот так же и ее кости станут гнить в земле, только некому будет отвезти их на свалку: нет у нее ни детей, ни близких. Добрые люди, конечно, найдутся, но где тот человек, который обязан ей рождением и счастьем жить на этой щедрой земле? Кто помянет добрым словом ее, ушедшую в потусторонний мир искать свое перерождение?
Ведь, по буддийскому учению, дух человека не умирает, а воплощается в какую-нибудь другую живую тварь. Как знать, не придется ли бабке после смерти превратиться в собаку и лаять возле юрты? Или в лошадь вроде этого ленивого хулы? Правда, с тех пор как «время покраснело» и народ прогнал царских начальников — ноенов, тайшей, зайсанов,— люди стали думать совсем по-другому, а молодежь, та даже открыто смеется над ламами. Ну, да когда тебе стукнуло шесть десятков, уже поздно менять представление о мире.
Однако что это там белеет между камнями? Не подбитая ли дрофа?
Дрожь испуга пробежала по телу бабки, и она заерзала в седле, поторапливая коня. Верный себе, хула по-прежнему оставил без внимания пинки ее унтов, но, получив хлесткий удар кончиком ременного чумбура в пах, вынужден был зарысить, правда, нехотя, как бы для приличия. Выпрямившаяся в седле бабка не спускала зорких глаз с белого предмета.
Вот и плиточные камни. Так и есть: на кучке рыхлой земли, разбросанной у сусличьей норки, лежал новорожденный ребенок. Маленькое тельце его было красное, мокрое, он весь перемазался в земле, но громко и бодро орал, хриплым неокрепшим голосом. Забыв про свой возраст, бабка Дыма мигом соскочила с коня и, подхватив ребенка, начала дуть ему в уши, рот, будто принимала теленка. Перебрасывая его с одной руки на другую, старуха радостно приговаривала:
— Сын... Богатырем вырастешь, раз коснулся земли на могиле богатыря.
В ответ новорожденный «богатырь» завизжал младенчески-утробным голосом.
Сама того не замечая, бабка улыбнулась, весело сказала:
— Ишь какой сердитый.
Обветренное скуластое лицо ее излучало радостный свет, тощая седая коса на спине энергично двигалась.
Молоденькая мать «богатыря» Субади лежала рядом, бессильно прижавшись грудью к земле. Она с трудом приподняла голову, едва слышно прошептала:
— Бабушка, не ругайте меня.
Старая Дыма и не думала ее винить. Она не ответила Субади, не подняла ее летнюю островерхую шапку, упавшую на камни. Торопливо подвела коня к отшлифованному дождями плитняку, забралась на него и села в седло, бережно держа в подоле новорожденного «богатыря».
— Ладно,— проговорила она вполголоса и, глубоко вздохнув, мягко, плавной рысью поехала домой.
Позади в камнях осталась беспомощная роженица, у подножия сопки — отара овец.