Пока преподаватели ДМШ гадают, что же будет в новом учебном году с их зарплатами и тем, что называется собственно музыкальным образованием, Минкультуры оставляет «неприличный» вопрос финансирования открытым, акцентируясь на плюсах предпрофессиональной подготовки детей. «Все школы давно в законе!» – так высказался касательно реформы детских школ искусств сотрудник министерства. Теперь музыкальные школы, имевшие с 1992-го статус дополнительного образования, должны придерживаться в работе неких «предпрофессиональных» канонов. Каких именно – педагогам до конца не ясно. Попытаемся же разобраться, кого и как учат сегодня в ДМШ, будут ли учить так же в следующем учебном году, а главное, чем «дышит» сейчас музыкальная школа, в которую, несмотря ни на что, родители упорно приводят детей.
Материал опубликован на портале "Частный корреспондент".
«Ты у меня будешь работать, пока не сдохнешь! – Аня, для студентов Анна Викторовна, рассказывает страшилку. – Гобоист-мальчик вышел с экзамена по спец, ну а педагог, недовольный игрой, и ляпнул… И что парень вспоминать потом будет? Негатив один? Вот мой сын у аспиранта учился. Тот без садизма, конечно, но тоже было: “Пока ты пра-авильно не возьмешь скри-ипку…”. Ну, все это, понимаешь? А важно не только, как руку держишь – важно, что эта самая рука в момент нажатия на клавишу ощущает…». Мы сидим в консерватории – в том самом классе, где занимался некогда Ростропович. Он смотрит с портрета снисходительно; смотрит так, что хочется потереть глаза: мой приход «в святая святых» кажется ему, возможно, забавным: что ж, люди вообще забавны. «Вот я не хотела, нет-нет, правда, чтобы мой-то сын, – продолжает Аня, поднимая пюпитр, – стал профи. Он способный, это да, даже одарённый, но… не Ойстрах же! А в музыку – в профессиональную – только такие идти должны. Только те, кто не может без этого. И наплевать, сколько за нее, музыку, платят – играть ведь… оно как дышать. А для моего не так было. Да и потом, ему ведь еще семью кормить: женится, и что тогда?» – «А ты как семью кормишь?» – Аня пожимает плечами: «Способ выживания – преподавание. Но до 30-ти я вообще не думала, как зарабатывать. Могу и бесплатно концерт сыграть: вот в провинциальной консе, правда, пять тысяч получила… а сколько впечатлений, как слушали! А однажды вот от концерта в Италии отказалась: пятьсот евро за полтора часа предлагали» – «Что так?» – «Ну, эти плавают в бассейне, кофе пьют, а ты им – Моцарта, Шопена… – Аня разводит руками. – Все говорят, нужны хиты классики… Может, я хитами и заработаю больше, да не хочу: ты понимаешь, что не каприз это?». Она смотрит мне в глаза и вдруг понижает голос: «Натали, человек-педагог не должен мочь без детей, вот и все. А то, что сын мой на физмат поступил, так и прекрасно: технарь в помощь, не всем в искусство идти». Аня берет с рояля ноты и предлагает мне аккомпанировать (в голосе ни тени иронии): «А что, с листа, может, прочитаешь? Партию оркестра-то». Первый концерт Брамса, читаю я на обложке, и вежливо отказываюсь – не в названии дело: Аня не осознает до подушечек пальцев, что моей единственной клавиатурой стала давно компьютерная – что ж, не самая низкая «скорость набора текста» после 16-ти лет обучения музыке. «Почему ты ушла из нее? – неожиданно строго спрашивает мама-не-Ойстраха. – Я ведь не Любовь Тимофеева. А без детей могу: особенно когда за них – копейки» – «Ну да, сущие… Но у тебя буквы вроде?..» – «Типа того. Ты лучше одна сыграй», – я выхожу из консерватории с улыбкой: в солнечном сплетении – эхо Первого концерта Брамса. Завтра – в школу.
***
«Журналистка, что ль?» – басок, подкрашенный любопытством. Охранник подглядывает, как я прохожу сквозь стену музыкального прошлого: в фокусе – девочка с нотной папкой. Осталось ущипнуть себя за руку, и – «Р-рраз, и-два, и-рррраз, и… – слева по коридору, стены которого подпирают старшеклассницы с айфонами: кажется, я никогда не привыкну к этому слову. – Ритм, ри-итм держи! Считай. Да вслух, вслу-ух! Р-рррраз-и…». Двойные двери. «В НАЧАЛЕ БЫЛ РИТМ»! Высокие потолки. «В НАЧАЛЕ БЫЛ РИТМ»! – «Всё, что вы хотели узнать, но стеснялись спросить» – «Ритм, Таточка, ри-ииитм!» – нейгаузовское «Искусство фортепианной игры» плывет перед глазами: машинка времени переносит в год тысяча девятьсот восемьдесят неважный: «Выучишь этюд – я тебе шапочку свяжу!» – невольный, из лучших чувств, бабушкин шантаж. Зажмуриваюсь, затем резко открываю глаза – Правила внутреннего распорядка учащихся ДМШ гласят: «Посещать все занятия согласно расписанию. В помещении соблюдать тишину и быть вежливыми. Также соблюдать санитарные нормы режима: иметь сменную обувь, сохранять чистоту и порядок в учебных классах, в раздевалке и туалетных комнатах. Посещать все концерты и мероприятия, проводимые в школе».
Обещая себе быть вежливой, я, извинившись, захожу в класс: урок уже идет.
«Фа-до-соль-диезы в ля мажоре. При ключе. Так? Поехали. Посадка… Чуть побыстрей теперь… Ты же мажор играешь! Ноты называй» – «Ля-си-до» – «До – что?» – «Ну, диез» – «Ну и называй: до-диез. Каким штрихом играл?» – «Пиццикато» – «Это прием игры. А штрих?» – «Легато» – «Правильно. А легато – это что такое?» – «Связно» – «Ок. Теперь сыграй то же самое стаккато. Стаккато – это как?» – «Отрывисто» – «Да. А теперь пунктиром. Пунктир – это?..». Первоклассник Егор берется за инструмент. «Если заниматься будешь нормально, балалайку придется новую покупать, – говорит Инна Сергеевна. – Тридцать тысяч ДээМШовская стоит, – поворачивается ко мне. – Вот ученица моя в Гнесинку когда поступила, купила за 70 тысяч. Но не все могут налом оплачивать, а мастерам ведь нал нужен… Качество же копеечных инструментов – сами понимаете. Все дети у нас со своими... Да, Егор? Дальше-то как будем? Лентяй ты мой великий, лентяище!» – Егор отворачивается: еще секунда – и прыснет со смеху: и о чем эти взрослые толкуют только? – «Вы же чего-то пишете, так? Вот и напишите, – спохватывается вдруг преподавательница, бросая взгляд на мой блокнот. – У меня 15 лет педстажа, и я вот на чем стою: музыкалка – не кружок. Это – серьезное образование. А те, кто считает музыку развлекухой, си-ильно ошибаются. Родители, ну, те, которые не в курсе, только психику своих чад калечат. Не надо всем в ДМШ учиться, не-на-до! Только способным! Остальные пусть в студии… отдыхают. Нечего себя и других мучить. И хорошо, что “предпрофессионалку” сделают: музыка – это еще и спорт ведь: просто так высоту не возьмешь. Чтоб одолеть ее, много сил надо… Это как балет для пальцев… балетных, правда, с восьми лет готовят, а нас, музыкантов, раньше – с четырех-пяти. И вот что скажу вам: ни с балетом, ни с музыкой родительский номер “да пусть занимается, главное чтоб во дворе не бегал” – не проходит: тут подход иной. Инструмент – он же продолжение тела…» – «Егор, ты любишь свой инструмент?» – спрашиваю я уже в дверях великого лентяя: он прижимает к груди балалайку, мечтательно улыбается и молчит на всех.
Зато Костя – 15-летний вокалист, похожий на располневшую Девочку с персиками, – говорит неожиданно долго: «Ну, я люблю классику, потому что это более профессионально, а на эстраде все как-то несерьезно», – объясняет свою позицию лауреат всероссийских конкурсов: не так давно он перешел с эстрадного на академический оперный вокал. «Это же классно – академвокал!» – говорит он тоном, не терпящим возражений, а в ответ на вопрос, как друзья относятся к его не расхожему увлечению, наклоняет голову: «Да прекрасно! Попса – это ведь что… Попса – однодневка, мы же все понимаем. А это – настоящее» – «Что для тебя и друзей настоящее?» – не отстаю. – «Ну, дело любимое. Для меня – музыка, а для них… свое у каждого: у кого книги, у кого компьютер… разве мало занятий? Разве надо про все рассказывать?» – ругаю себя за дурацкий вопрос: в конце концов, он не обязан отвечать ни на один. Ок, Костя знает, зачем живет. Ок, на Косте рваные джинсы и те самые «операционные» бахилы, которые продает за червонец администратор около раздевалки: старшеклассники покупают – таскать сменку в их возрасте заподло. Рваные джинсы не мешают Косте говорить, что попса – это дешевка; видимо, рваные джинсы относятся к иной области его притязаний, ну а костюм годится лишь для сцены. «После школы что делать будешь?» – «Ну, в музучилище петь…» – «А потом?» – «В консерватории петь. На сцене петь. А когда не смогу петь – на пенсии, – преподавать пойду. Я Лемешева люблю очень. И Паваротти. И Козловского еще. Высокие голоса…» – «Да, низкие не любит: сам-то тенор», – кивает вокалистка Полина: в темных миндалевидных глазах ирония и хорошо скрываемая грусть. Когда-то она окончила эту самую музыкалку, а после вуза пришла в нее же преподавать. Сейчас – не только ради профинтереса, но и по причинам более чем понятным, – оканчивает дефектологический: логопедия оплачивается куда лучше академвокала, и снова здравствуйте, «Гаудеамус Игитур»! «Еще скажу… не для печати, – осекаясь, Полина произносит фразу так, словно просит об обратном. – У нас тут ведь одни энтузиасты работают. Не ценят труд, не-ет. А сколько лет музыке отдано! Вся жизнь… Еще что-то с переходом на самоокупаемость мудрят, типа как отработаете, столько и получите… а как музобразование себя само окупить может? Наша работа – это же вклад в будущее нации, не понимают разве в думах этих? Они же д р у г и е, дети наши... Вот хоть на Костю посмотрите…» – смотрю: парень слегка смущается. – «Петь полезно! – резко меняет тему Полина и встает. – Дыхание-то у нас практически йоговское. Кровь кислородом знаете как прочищается? И вообще классная профессия… моя-то преподавательница толк знала: «Чтоб хорошо петь, надо много спать, много есть и не нервничать!» – «Удается?» – «Периодически», – смеется вокалистка и поворачивается к Косте: «Ну, из Лемешева?..». Концертмейстер ставит на пюпитр ноты. «К тебе сквозь туманы, леса и поляны летит мой конверт голубой…» – «Где, где тебе высоко? – она хлопает в ладоши: музыка останавливается. – Где именно? Покажи!» Костя показывает на горловую чакру: «Тут». Концертмейстер транспонирует на тон ниже – и все повторяется: «К тебе сквозь туманы, леса и поляны…». Полина записывает исполнение на диктофон. Слушая «разбор полетов», Костя спокойно кивает – все четко: есть, спать, не нервничать. Главное знать, зачем.
Костя – тот знает: в отличие от многих других, ему повезло с самоопределением. Итак, сцена. Значит, Федеральный закон № 145-ФЗ «О внесении изменений в закон Российской Федерации “Об образовании”» принимали и для него тоже. В июне прошлого года благодаря усилиям Минкульта детские школы искусств, в т.ч. ДМШ, изменили свой статус (кстати, подавляющее большинство учителей, с которыми мне удалось побеседовать, о том не знали). Из «ниши» дополнительного образования их «перенесли» в «нишу» образования предпрофессионального. К слову: до 1992-го музшколы входили в систему образования детских садов и яслей. Теперь же в 9 статью Закона “Об образовании” добавили новый вид образовательных программ: это т.н. дополнительные общеобразовательные предпрофессиональные программы в области искусств. Уже разработаны учебные планы, в которых указан комплекс предметов, аттестация, график учебного процесса, требования к ученикам и педагогам... В чем же сложность, казалось бы, небесполезного нововведения? И как составить сколько-то объективное представление о реформе музыкалки, формальная суть которой – законодательно утвержденное с 2012-го предпрофессиональное образование взамен дополнительного, к которому в 1992-м были отнесены ДМШ? Подобная профессионализация, надо полагать, подтянет качество обучения – ну, это по идее – быть может, идее фикс. Как скажет потом человек из Минкульта, «сейчас ведь спад, педагоги опустили планку качества» – но не свежо ли предание? Проверить сложно, особенно если учесть: «планка качества» для выпускника, поступающего в музучилище, – одна, а для того, кто учился в ДМШ «для себя», как ни крути у виска, – иная. Баррикады-баррикады, или Что для чиновника хорошо, для педагога – смерть (?).
У Нины, недавней выпускницы небезызвестного вуза, сейчас тоже спад. Мы встретились с ней за несколько дней до моего первого появления в ДМШ – как и почти все педагоги, она гипероживленно говорит о своей работе; язык жестов тоже подключен – all inclusive. Позже я словлю себя на мысли, что могла бы стать штатным школьным психологом – мои уши фактически безупречны. Поток откровений, поглощаемый диктофоном, неизмеримо больше того, что вместит любой репортаж: как с петлей на сердечных желудочках, так и без оной.
Итак, Нина: классический «училкин прикид», живые глаза, каштановые волнистые волосы. «Распустила б пучок!..» – молчу-молчу. В Москву она приехала из города N, да так и осталась: типичная, в общем, история, «сами мы не местные». В городе N, вернись Нина туда после диплома, она получала бы от силы 6000 честно заработанных деревянных. «Ну вот, пришла эта реформа образования, – морщит умный лобик вчерашняя студентка. – А что будет-то на самом деле? Нам не говорят ничего, педагоги в неведении. Это, наверно, министерству выгодно. Разряды же отменили. А разряд – это зарплата. Так у меня мог бы 18-й уже быть! Но все от количества учеников зависит» – «А категории?» – «Категории остались: первая – бывший 13-й разряд, высшая – это 14-15-й» – «Но ведь их еще подтвердить нужно?» – «Да, педагог защищает разряд каждые пять лет: либо подтверждает его, либо повышает» – «И что нужно для такой, м-м, защиты?» – «Ну, на 14 разряд – на вышку, – например, нужно набрать 600 баллов и больше. НО! Вот грамота международного конкурса – это только 50 баллов. Окружного – вообще десять. Понимаете, о чем я?» – «И как быть?» – «А так: если у педагога нет этих рамок с баллами, его на разряд не переводят» – «А у вас, Нина, как с этим?» – «Плохо. Я хотела подавать сейчас на 1-ю категорию, но баллов не хватает. Значит, на будущий год только… У меня сейчас 100 баллов, а надо 250, чтоб иметь право на категорию-то идти…» – «Получается, охота на баллы вместо музыки?» – «Ну да, и писанина. Постоянная. Вместо того чтобы с детьми заниматься… ведь два раза в год, по идее, ребенок в конкурсе по-бе-дить должен! Баллы, баллы… Из-за этого такое количество конкурсов и расплодилось, – а уровень низкий, с самодеятельностью граничит. И платные все. Хочешь участвовать – вынь да положь деньги. Конкурсомания! – Нина сжимает и разжимает ладони: волнуется? – А тут еще заставили бумажку подписывать, что де мы ознакомлены с переходом на новую систему оплаты труда с нового учебного года, и не против… Но никакой конкретики по суммам» – «А если против?» – «Тогда договор трудовой расторгнут. Я ж по срочному… Слушайте, можно я вам как есть скажу?» – не дожидаясь ответа, Нина идет взахлеб; кажется, ее сейчас разорвет от обиды: «Обилие документов убийственно. Мы же еще программы пишем! Мало того, директор с завучем еще и рецензии нас на свои же программы писать заставляют!! Все в шоке. И все это для проверок. И все в электронном виде подай! А не у всех педагогов компьютеры… Вот мама моя в городе N, к примеру: компьютером не владеет… Ну, написала она программу, а я ее семь часов набирала потом… И для чего? Для отчета. Зачем методкабинет тогда? Почему бы им, этим дамам, нам программу не предоставить и не апробировать? Почему мы пишем, какого черта? Что вообще методкабинет делает? План на год расписывает, ну да: конкурс, семинар… Программ точно не пишет. Сплошная бюрократия у нас – и контроль, контроль. Кому это нужно? В провинции даже пожаловаться некому! Не в стену же лбом… – Нина машет рукой и меняет тему. – Тут, в Москве, дети более подкованы еще потому, что у них впечатлений эстетических больше – театр, концерт… а в городе моем отвели чадо на музыку – и все, культпрограмма выполнена… да и некуда там идти-то… и к музыке отношение в общеобразовательной школе, как к кружку… глупо так!» – она умолкает и долго смотрит себе под ноги: и впрямь наболело. «Вы, Нина, сколько зарабатываете-то?» – осторожно спрашиваю не из любопытства. – «Ну, пятнадцать. Хорошо, что частники есть» – «У вас жилье съемное?» – «Ну, съемное, да. Комната. Раньше в общежитии жила» – «Там все так же?» – не удерживаюсь: вспоминается студенчество. – «Так же, – вздыхает Нина. – А еще, – на автомате понижает голос,– помещения там выкупают. Ну, комнаты. Делают из них кафе-бары… Много чего. Мы в прошлом году даже президенту жаловались, когда институт заканчивали…. Но сами же виноватыми и оказались» – «В смысле?» – «А у них все куплено. Наехали на нас очень сильно. Типа, мы вам такое устроим, на улицу вылетите сразу. Так запугали, лишь бы мы только заявление свое отозвали. Декана нашего теребить начали, в общем… Космонавтов, 13: одно слово… А знаете, из профессии из-за денег сколько ушло? Полкурса!». Я закуриваю: ничегошеньки-то не изменилось. Космонавтов, 13 – пароль студенческой «дольчевиты». – «А в частной школе работать не смогла» – «Почему же?» – «Потому что там к л и е н т ы. И не все родители хотят, чтоб дети музграмоту знали. Мне директриса так сказала: «Если клиент захочет, будешь учить ребенка с рук». Ну, как мартышку… А как мне ему какой-нибудь септаккорд объяснить, к примеру, если он нот не знает? Три белых, две черных? Два притопа, три прихлопа… Вот мальчик у меня был: скромный, интеллигентный – не отнять. Я только пришла в класс, помню, а он уже «К Элизе» непоставленными руками играет – начало самое: мама показала, на какие клавиши нажимать, вот и выучил...» – «Мама играющая?» – «Мама ноты знает, но не хочет, чтоб сын голову забивал: у богатых свои причуды» – «И сколько хотят за них – ну, за причуды?» – «Не знаю, директриса много никому не платила – к л и е н т ы же с ней рассчитывались; вообще, фиксированная ставка у меня десять тысяч была… смешно. А так в тайне держалась плата за обучение, до сих пор не знаю, что почем. «Элитное светское воспитание» на визитке школы написано было; ну, я от этого элитного и сбежала… у педагога вообще прав никаких: в частных школах детей ведь нельзя заставлять что-то делать. Голос повышать нельзя даже… а иногда надо, чтоб дошло просто! Кстати, даже Ростроповича родители запирали, чтобы он занимался! А тут… вылези из кожи вон, а ребенка не трогай – пусть ЧУДО его научит… Так не бывает. Игровая форма до восьми лет хороша только, потом уже не работает. Там, на Рублевке, все быстрого результата хотели; но в музыке по-рублевски не получается. Я очень быстро ушла, не смогла там работать» – «Ну а сейчас? Какие-то есть перспективы?» – «Да вот все думаю, кем быть теперь…» – она осекается и смотрит на меня с грустной улыбкой: слишком много нот, милый Моцарт.
Я опять иду в школу. Я говорю себе: забудь, что ты знаешь ноты. Забудь про училище и институт. Забудь учеников, чьи лица до сих пор, хотя и прошло много лет, стоят перед глазами. Забудь! Ты просто… «Журналистка!» – узнает охранник и, прищуриваясь, пропускает в святая святых. Осталось ущипнуть себя за руку. Подняться на нужный этаж. Сидеть на уроке и внимать, внимать. Со мной ведь очень любезны. Искренни. Они будто бы верят мне: может, потому что я «ненастоящая» журналистка? Может, потому что мы «одной крови»? До-ре-ми-до-ре-до… Завучи – молодые педагоги называют их «мамочками» – показывают мне школу. Рассказывают, как она хороша – а она и впрямь хороша, и дело не только в здании, но именно в том неуловимом, что заставляет тебя улыбаться ни-по-че-му: как будто домой вернулась, как будто… Мальчишка с нотной папкой выходит из класса, в который я постучусь через минуту, и куда меня не впустят: «Нет-нет, простите, у меня ученик слабый, это не для газеты…» – виолончелистка закрывает дверь перед самым носом. Я тереблю диктофон, подхожу к окну и вдруг слышу: «Вы не ко мне? Пойдемте-пойдемте!» – я киваю и иду следом.
Вера Николаевна – не просто завуч: Вера Николаевна – композиторская мама, а потому на музыкальную ситуацию смотрит несколько шире. Она говорит долго, очень долго: «Мы легкой жизни не ждем. Последнее время ведь ни одна реформа складно не проходила! Вы знаете, как это все на чиновничьем языке звучит? Оказание музыкальных услуг населению! Дом быта просто… Как это происходит? А так: государство спускает заказ, под него выделяются субсидии. Если госзаказ не отработан, будут применены санкции – если по-русски, субсидии урежут. Музыку по рыночным категориям оценивать хотят. Но как оценить труд пе-да-го-га? Премии только за лауреатов выдаются. Заняли дети призовые места – хорошо преподавателю, а нет – нет и денег. Конкурс – да, здорово, но больше они все же для спецшкол подходят. А у нас не те задачи. Почему работу простых музыкалок по конкурсам оценивать надо? Мы детей развиваем, вкус прививаем… Сейчас ведь растет поколение, которое ни-че-го не знает! Мы – да, мы детей «лепим». А муштрой заниматься… вы же понимаете: конкурс есть муштра, любой. Государство же считает, что в культуру вкладываться… дороговато. С осени вот новую систему зарплат ввести хотят: что будет, никому неизвестно. С другой стороны, зачем власти образованный, интеллигентный народ? Покуда у нас «экономика нефтяной трубы», культуре на выселках быть... – Вера Николаевна пытается прочесть по моему лицу, стоит ли говорить дальше, и после небольшой паузы продолжает: – Сейчас изменились не столько дети, сколько родители: день и ночь ведь зарабатывают! Они другие. Иногда преподаватели бывают уязвлены в самолюбии даже – ну нет у мам-пап «пиетета» должного. Хотя, кто кому что должен? В рыночной экономике профессия музыканта плохо востребована; сейчас приоритет языков: все всё понимают, – Вера Николаевна снова вздыхает. – А цель реформ одна: спихнуть с плеч государства искусство, «обузу» в виде образования и культуры сбросить. Перевести на самоокупаемость всё. Но ведь нашему-то образованию в мире нет равных! На Западе такого объемного музыкального воспитания, дающего колоссальный рост личности, не существует просто! Да, все мы тут за идею, конечно, работаем, а не за деньги… все в этом смысле «совки»… На этом правители и стоят: своих детей в Оксфорде учат, а на наших экспериментируют. Вот мой сын – композитор. Талантливый композитор: на самом деле… чай себе даже, правда, не заварит: мозг по-другому устроен... – Вера Николаевна машет в сердцах рукой: сколь много в этом жесте! – И у него никаких перспектив. Никаких, понимаете? Современная музыка никому не нужна. Никто ничего не понимает и понимать не хочет. Надо, да, как-то встраиваться, но одаренным людям особенно сложно ведь... – Вера Николаевна снова поднимает на меня глаза: кажется, она не говорила об этом лет тысячу; ее красивые светлые глаза прячутся за огромными очками. – Знаю одно: если государство переведет ДМШ на самоокупаемость, то выроет могилу не только исполнительскому искусству, но и нанесет урон культурной ситуации в целом. Ну то есть нормальных людей еще меньше станет, понимаете? А чиновники – очень неглупые люди с очень сухими глазами – целенаправленно наше образование в сфере искусства у-би-ва-ют. Я бы назвала их так называемые действия культурным геноцидом. Эти мудрецы полностью отдают себе отчет в том, что творят: а творят они душепротивное».
Я выхожу из класса с двойными дверями подавленная и вяло перетекаю в другой: стены увешаны дипломами и картинами. «Они ещё и рисуют!» – улыбается Анна Александровна. Она живет в Москве около десяти лет – муж военный, вот и переехали. До этой музыкалки на окраине Москвы приходится добираться около двух часов в один лишь конец; с профессией тоже one way ticket – «Ну да, призвание. Работа с детьми – это обмен энергиями же, и если его не происходит, ну, этого обмена, общество самоуничтожается… Без доброты самоуничтожается! Те, кто у нас учатся, они ведь убивать не пойдут: ни людей, не зверей. Не смогут, – она смотрит на меня, невольно оценивая. – Вы в буфете, кстати, не были? Сходите обязательно – главное место же! (через несколько часов я вспомню ее слова: салат, сок и сэндвич обойдутся всего в 67 рублей). «Мы и в детдомах выступаем – знаете, как воспитанники слушают? Эх, а вот вы на отчетном не были… это грандиозно, зал битком! – Она ловит губами воздух, подыскивая слова. – В нашей профессии знаете что главное? Драйв. Ну да, зарплата крошечная, – достает из сумки квитанцию: 36 тысяч за всё про всё, – от нагрузки зависит, от стажа, да… у меня 25 лет, и работаю с утра до вечера… Но не в офисе же сидеть! В офисах ведь сколько людей себя загубило! Очень важно в профессии состояться – тогда и здоров будешь… А у меня еще хобби – шитье: в трудные времена всю семью обшивала, хорошее подспорье…» – ангел, входящий в класс, обрывает на полуслове. У ангела есть имя. Андрею девять, его гитара стоит куда больше зарплаты его учительницы. «Я как взял в руки дедушкину, – кивает на инструмент, – так и не выпускаю! А дома у нас еще три собаки – любимая порода английской королевы», – сообщает в перерывах между пьесами. После урока Анна Александровна вздыхает, поправляя прическу: «Главное чтобы не зазвездился, а то когда у них гормоны начинают, вся музыка побоку… Вот один в прошлом году… – Она осекается, будто стесняясь чего-то. – Музыкальная школа – это же не только музыка, это и становление характера еще. Отношение к людям. Культура. А учитель тут… ну он же не просто «пришел – объяснил». Вот мама бывшей ученицы второй раз замуж вышла: так девочке совет нужен был, не знала она, как вести себя… Ну я и сказала: если мама счастлива с мужчиной, это не значит, что она тебя меньше любить стала, так ведь? И все в таком духе. Шесть лет прошло, а девочка – барышня уже – все приходит: “Как я вам благодарна…” Вообще же, нашей-то школе повезло – и с директором, и с географией: метро рядом, район молодой, демографический взрыв 90-х, кстати… Другие-то ДМШ чуть ли не соединять собираются: недобор! У нас все иначе… О, простите…» – мобильный гитаристки напоминает, что я засиделась: время летит незаметно – успеть бы на оркестр.
Иван Иванович, чей подстаж приближается к 50 годам, – совместитель, что не мешает ему колдовать над партитурами вместе с юными оркестрантами: «Машенька, погоди, – просит ученицу, – у меня люди». Машенька, косясь на меня, все же протягивает дневник. «Идут за заслуженными пятерками! – Иван Иванович улыбается, в глазах, впрочем, собачья тоска. – Вы понимаете, вся работа же к отчетным концертам сводится… Сейчас ведь как: статистика, конкурс… Вся эта дурь чиновничья… Инновации! Надо же чиновникам придумать хоть что-то – вот и придумали: предпрофессиональная подготовка. Но это же все равно, что ДМШ с ЦМШ равнять! Глупость. В ЦМШ – суперодаренные дети. У нас – простой средний уровень: ребята при деле, головы заняты тем, чем нужно… Вы посмотрите на лица! А говорят как... И для сравнения у подъезда какого-нибудь постойте – уши завянут! А эти, из министерств, из методкабинетов… контроль, контроль! Дай им волю – так количество диезов с бемолями контролировать начнут: как бы чего не вышло... Вот на конкурс когда едешь, к примеру, и видишь жюриста перед собой какого-нибудь – ну, чиновника… так, знаете, отвернуться хочется сразу: нехорошие взгляды, нет души в них. Я вообще так скажу: педагог – он делом занимается, а чиновник на его труде паразитирует. Указывает, как надо: а что ему делать еще? Но мы и сами знаем, как надо! Культуру прививать надо. Общеобразовательная школа с задачами своими не справляется: это вообще разговор особый… Дети жалуются: «У нас уроки, мы устали». А мы им вместо утешения тоже: «Но надо ведь заниматься!» – а как еще форму держать? В общем, ничего хорошего я не сказал вам… Откуда ему, хорошему, браться? Вы уж простите, наболело».
Я, конечно, «прощаю» и иду вниз, к эстрадникам: я еще не знаю, что встречусь с человеком-легендой – так тоже бывает. «Легенда», он же Семён Семёныч, говорит, что не помнит, на скольких инструментах играет, и сколько у него с 68-го набралось учеников: «Да немерено! Я ж им мозги вставляю: и ведь классные музыканты получаются! Есть и другие дети… богом целованные. Я к ним методику свою не применяю – она им зачем? Но всем равные стартовые возможности даю. У меня в основу заложен ведь не обучающий принцип, а развивающий. И методика моя – ща-дя-ща-я, психику ребенка от перегрузок защищающая: вот это напишите! Две строчки, достаточно: все результаты достигаются малой кровью преподавателей, учеников и родителей. Потому ансамбль мой с гастролями 50 тысяч километров джаза и проехал. Правда, пианино это, – морщится, показывая на инструмент, – самое отвратительное в Москве: а что делать? Никто ж не подарит!». В классе Семёныча – портрет Семёныча же в духе Пикассо: нарисовала любимая ученица. «Бородку она мне, правда, хэмингуэевскую приделала… а моя-то – во-он! – трясет бородой-лопатой. – Я же в электричках дерусь до сих пор! С некоторыми типами иначе нельзя: ни русского не понимают, ни русского разговорного… А ну-ка, – говорит вдруг, – садитесь. Нажимайте на ДО…» – я сажусь за синтезатор, нажимаю на ДО и навостряю уши: «Семь белых братьев и пять черных сестриц задумали строить дом, а инструментов у них было восемь…» – рассказывает Семёныч сказку: под конец истории я забываю, зачем, собственно, пришла: чем не медитация? На самом отвратительном пианино Москвы лежит букет роз, который со словами «Нет уж, возьмите» Семёныч вручает мне, а я, не зная, что делать с цветами, выхожу в коридор и отдаю их уборщице: пусть улыбается.
В соседнем классе работает Сергей Петрович. Он приехал в Москву в 67-м: чтобы сносно жить, играл по ресторанам, гастролировал. Вместе с пенсией его нынешний месячный доход составляет 25 тысяч; есть и «кабацкая халтура», не без того. «Вы уверены в будущем учеников? Тех, кто сделает музыку профессией?» – спрашиваю неуверенно я. Он долго молчит, а потом, глядя мне в глаза, тянет: «Не представляю, куда сейчас им деваться. Ну да, многие идут в училище, но где устраиваться потом? Не знаю! В Москве хоть как-то себя найти можно, а вот в провинции глухо совсем». Ученик, долговязый Миша, опускает глаза. Сергей Петрович машет рукой: «Так, где переходы на квадрат? Зачем ты эту хренотень играешь? Да не сиди, как дятел, я ж показывал… Что в тарелку уставился? «В зал» смотри!». Дав ЦУ, Сергей Петрович поворачивается ко мне: «Для музыканта ведь основное – что? Слух. Слух и память. Абсолютный музыкальный слух – это абсолютная музыкальная память. А у нас что? Бабки приводят, чтоб по улицам внуки не бегали. Какой слух-то, о чем речь? А потом у людей жизнь ломается. Если нет таланта, а в музыку по дури пошел… да если еще понравилось… Не нужно это все. И работать, тем более, негде, зарплаты смешные…». Глуховатый Яков Львович унисонит: «Что, что вы говорите? Реформы? Да какие реформы ни введут, зарплата все время уменьшается! Как так, вы говорите? А так, бухгалтерию спросите! Дело не развивается, а даже загибается! Эстрадно-джазовое отделение наше вообще прикрыть хотели: какое-то уведомление дурацкое прислали, что с 1 июля указ, видите ли. Что в армии – что тут: бред! Труд наш вообще не ценят, только отобрать бы… Что-то, подработка, вы говорите? Плохо с подработкой, да, все в Москву съехались, конкурентов полно, а тут еще годы, сами понимаете,… не мальчик, с 68-го года преподаю… – он вытирает платком вспотевшую лысину. – Жизнь не очень хорошая, так и напишите! Что, что вы говорите? Пенсия? Только-то: 25 лет оттрубил – и гуляй… Я в 50 лет вот вышел: вредная работка-то, слышу плохо… Что-что? Ученики? Заняты очень, в школе их грузят сильно. Одна радость – на саксофоне поиграть. Хорошие они ребята, правильные. Но что будет с ними в стране такой, кто ж знает… У нас разве искусство нужно кому? Что-то? Что вы говорите? Не слышу-у, громче!»
Смотрю на часы и наспех прощаюсь: успеть бы на ф-но! Бегу по лестнице, «вот тут еще поворот», стучусь в класс, простите – ничего-ничего. «Подготовишка» Саша пришла с дедом: «Да ее мать привела, мать же школу кончила, вот и ее со старшей отдала…». Урок начинается с гамм и этюдов Черни-Гермера. Саша старается; кукольные пальчики аккуратно подкладываются в нужное время в нужном месте. «Тебе нравятся гаммы?» – «Да» – «А этюды?» – «Да-а». Саша подвирает, я не отстаю: «А тебе больше нравятся этюды или пьесы?» – «Пьесы» – «Ну а какая больше всего?» – «Менуэт Леопольда Моцарта». Учительница чинит допрос: «А какая у нас гамма с одним диезом?» – «Соль-мажор» – «А с одним бемолем?» – Саша называет и играет фа-мажор. «Домик, домик! Наверху домик быть должен! И все косточки наружу. Ручку держи! Да ближе, ближе к черным…» – Елена Викторовна тоже старается, комментируя ход урока в нужное время в нужном месте. «Я счастлива своей работой, не представляю себя кем-то иным, – скажет она перед тем, как показать мне концертный зал, оборудованный спецустройством для инвалидов. – Мы с подругой все шутим: когда старыми станем, так нас на сцену на этой вот самой тележке тоже поднимать будут: она сейчас, правда, не действует». Татьяна Викторовна работает в школе без малого сорок лет и очень обеспокоена чиновничьими новациями – вдруг урежут и без того небольшую зарплату. «Говорили сначала: “школа должна предпрофессиональной подготовкой заниматься”, а потом – “забудьте”! Какие там они наверху учебные планы введут? Что они понимают? Бумажки вот приносили: ну, эти, реформаторские… всех подписывать заставили… а чего подписывать, мы толком не знали… Но чтоб не уволили, подписали. Не знаю, можно ли говорить об этом?».
Концертмейстер Нина, разыгрывающаяся в соседнем классе, рассказывает, что в третьей четверти работала восемь дней в неделю («Выходной был только восьмого марта!»), и тут же, без перехода – subito forte, – решает заняться моим ликбезом: «Большинство движений, существующих в музыке, к быту отношения не имеют – это-то и бесценно. В жизни-то как: чтобы с пользой… А тут – чистое искусство: где еще к нему прикоснешься? Прикоснешься в самом прямом смысле… сколько туше, сколько касаний разных! А моторика мелкая? Вот ученые британские, они мозг исследовали… так те дети, которые музыкой занимаются, у них, в общем, ну… доли лобные выросли! За интеллект отвечают; а учитывая, что общеобразовательная не идеальна…» – Нина тяжело вздыхает и говорит, что ее дочь затравили в общеобразовательной школке из-за того, что она пианистка – пришлось переводиться в другую: «В детский социум талантливому ребенку сложно встраиваться: они же в массе своей как зверьки – те, кто искусства не знает… Чуть не загрызли. Я вообще за жизнь Машки боялась. Мальчишки – так те вообще ее с лестницы «за рояль» спускали. Не такая как все…Что самое страшное, учителя в этой травле участвовали: я к классной ходила, говорила: музыкальное образование – такое же образование, но у нее в глазах – кладбище просто… Музыка для них – «кружок», «глупость». А Машка на эту «глупость» всю жизнь положила; знаете, как играет?..» Тут дверь мистическим образом отворяется, и в класс входит Машка – хрупкая девушка с грустными карими глазами. Она молча садится за инструмент и, не обращая на нас внимания, начинает до-мажорную прелюдию Баха. Смотрю на часы – как быстро бежит здесь время! Не забыть бы про гусли звончатые: те самые, сказочные, ну да…
Первый гусляр на дворе школы – Вика: несмотря на возраст (ей не больше 25-ти), ее величают, как и всех педагогов, по имени-отчеству. Итак, Виктория Сергеевна приехала в Москву из провинции, где окончила музучилище, ну а потом поступила в столичный вуз. На вопрос о том, как живется сейчас начинающим педагогам, отвечает: «Шесть тысяч рублей зарплата в городе N; в белокаменной – да, больше, но невозможно жить и снимать на эти деньги жилье. В нашем-то регионе музыканты все больше в арт-менеджеры уходят: жить-то надо… А я играть хочу! А еще… преемственность сохранить, знания передать. Гусли ведь прекрасный инструмент еще потому, что начальный этап обучения, в общем, прост: ну, строй подготовленный диатонический … Понимаете? Значит особых усилий для того, чтобы мелодию сыграть, прикладывать не нужно. Детям нравится… а в методкабинете даже программы по гуслям нет – в разработке. Чем они там занимаются, непонятно. Да еще реформы затеяли… с бумажками все носятся…» – Вика морщит нос, а гуслярша-первоклашка с косичками-баранчиками, сидевшая до поры до времени тихо, вдруг заявляет: «А вот я все равно, когда вырасту, буду тут музыкантом!» – и играет.
…
В коридорах Министерства культуры прохладно. «Журналистка», – кивает чиновник; вышколенная секретарша закрывает за мной дверь. Он подвигает конфеты и, откидываясь в кресле, отвечает на вопрос о возможном будущем музыкального образования пространным монологом: «Я никаких ваших реформ не знаю! Вообще законов таких не знаю, о которых вы говорите: это все слухи – они среди учителей быстро бегают. А школы в законе давно! Их больше пяти тысяч, и почти все муниципальное подчинение имеют. Чтоб вы понимали: все эти споры о дополнительном и предпрофессиональном образовании – это все пена. У всех школ искусств детских с 92 года статус допобразования. А это вольность большая: трактовать программы как угодно можно, набор учащихся, выпуск… То, что в течение 20 лет происходило, в основном на энтузиазме педагогов держалось. Но качество-то обучения падало! Вот, например, сольфеджио. Положено 30 часов в четверть, а они за 20 все дают. Это не годится! Жестче стали требования, – у чиновника нет музыкального образования, но он говорит об этом. – Потому и решили придать школам искусств другой статус: затвердить профессионализацию. В июне прошлого года приняли закон 145-й, внесший изменения в Закон об образовании – это касалось детских школ искусств, ДШИ: определялось, что они будут реализовывать программы именно предпрофессиональной подготовки. Вообще, чтоб вы знали, для предпрофессиональных программ уже созданы и утверждены федеральные гостребования: ну, аналог Госстандарта. Так что всё уже произошло, все законы уже приняты, – чиновник разводит руками. – О чем разговор? Чего еще кто ждет?» – «Завуч озвучивает формулировку оказание музуслуг населению: не выдумала же она этого – услуги вместо обучения?» – «Чтоб вы понимали: половина проблем находится внутри школы. Учителя знать ничего не знают про законы, и знать не хотят, только говорят: «Мы услышали, будто школа будет…». Теперь вот музыкальные услуги какие-то: я лично о том не ведаю. Или: «Будет ли ДМШ считаться предпрофессинальной подготовкой?» А школа в законе таком год живет! Чтоб вы знали: в министерстве всё работает. С 2012-го все ДШИ обязаны принимать детей на предпрофессиональные программы подготовки. Теперь речь о выдаче документов гособразца идет, а до этого свидетельства просто бумажками были» – «Ну хорошо, а как насчет перерасчета зарплаты? Как труд педагога оцениваться будет? Не мог же слух на пустом месте возникнуть, что и без того небольшие выплаты вольны сократить? Педагогов заставляли подписывать документ с формулировкой «я не против новой системы финансирования»: кто не подписывает – автоматом увольняется. Что это за новая система?» – «Рано нам говорить об этом, рано, – чиновник отводит глаза, в которых уже битый час отражаются министерские коридоры. – Для начала вообще надо уравнять ставки: ведь педставка в ДМШ – 24 часа в неделю, а в общеобразовательной школе – 18. Минобразоания нас поддерживает: разрыв надо убрать. Вообще же при переходе от одной системы бюджетного финансирования к другой возникают трудности: давайте-ка не будем гадать, что выйдет: никто ничего не знает. Надо говорить только о том, что есть на сегодняшний день. А сегодня мы бьемся за то, чтобы поднять уровень зарплат педагогов-музыкантов до средней зарплаты по экономике в регионах. Это очень важно – и с общеобразовательной школой это уже произошло» – «И когда же очередь дойдет до музыкальных?» – «Ну, мы рассчитываем, что последние указы Владимира Владимировича, касающиеся социальной политики, позволят это сделать. Когда – пока неизвестно. Но 7 мая президент подписал Указ «О мерах по реализации государственной политики в области образования и науки»: это очень серьезный документ. Так там, в пункте 2«б» говорится, что до конца ноября 2012 года необходимо подготовить, – чиновник зачитывает, – «предложения о передаче субъектам РФ полномочий по предоставлению дополнительного образования детям, предусмотрев при необходимости софинансирование реализации названных полномочий за счет бюджетных ассигнований федерального бюджета» – «А если перевести?» – «Ну, это указ, который обязывает всех напрячься и добыть деньги!» – «Всех – этого кого?» – «Ну-у, Наталья! Республики. Края. Области. Округа. Губернаторов субъектов, в общем. Сейчас-то муниципалы сами со школами барахтаются, но в 145-м законе мы вписали, что «субъекты имеют право финансировать ДШИ…» – «Они только имеют право или на самом деле будут финансировать?» – «А вы как думаете?» – «Я у вас спрашиваю» – «Я же вам сказал: это очень серьезный закон» – «Я поняла. Но какие конкретно изменения произойдут в финансировании школ? Вообще в их статусе?» – «Сложно сказать. Мы надеемся на повышение их финансовой устойчивости…» – «Преподаватели жалуются, что зарплаты крайне низкие, а во многих ДМШ недобор и бюрократия: огромное количество писанины в ущерб занятиям. Зачем методкабинет, если преподавателей заставляют еще и программы писать?» – «Я об этом не слышал, – он в третий раз отводит глаза. – Если в ДМШ недобор, значит, виноват директор. Но у меня есть информация, что школы переполнены: что там вам педагоги наговорили, не понимаю. Да все нормально! А тема, что кто-то мало получает… Оценивать труд надо дифференцированно» – «Как именно провести дифференциацию? Как выразить в рублях то, кто учит лучше, а кто хуже? Лауреатство далеко не всегда показатель…» – «Ну что вы хотите! – всплескивает он руками. – Ставка профессора в вузе вообще 5700, а педагог ДМШ получает в среднем 22 тысячи в Москве» – «После вуза молодые специалисты имеют 15 тысяч «на нос» в столице, а в провинции и того меньше – шесть в месяц: как на эти деньги детей любить и искусство?» – «Вы не поняли. Я же сказал – в среднем 22 тысячи. Да, кто-то 15, а кто-то – 40 в месяц имеет. Это зависит и от количества часов, от многих факторов…» – «И от регалий: чем больше у педагога дипломов, тем выше его статус. Но как все-таки оценить работу того, чьи дети просто любят музыку, но не принимают участия в музыкальных забегах?» – «Вы много думали над вопросами?» – чиновник протягивает мне визитку. – «Не пишите всего, не обижайте педагогов. И про то, что они снобы, – тоже не надо: они ведь себя преподавателями называют, никак не учителями. Учитель для них не звучит «гордо». А у учителей зарплата выше… Не надо верить всему, что вам говорят!» – «И тому, что ДМШ хотят отдать в ведение Минобразования?» – «Ну, это муниципалитет Москвы хотел отдать ДМШ Министерству образования; но я никаких таких документов не видел. Нет их! А это – источник волнения педагогов: как это, из культуры отдать образованию!»
Ок, ок, я и не верю – просто пора б разобраться. Годы, отданные музыке, до сих пор не дают спать спокойно, пусть сны «в нотах» и забываются. Пусть ты якобы и «ничего не помнишь», музыкальная заноза будет сидеть в тебе до смерти, до самой последней ее – в тебе – пляски: «Не пойти ли вам в ДМШ?» – «Why not?..».
Сейчас их около пяти с половиной тысяч по России, музыкалок. «После реформирования системы музыкального образования, – говорит завуч одной из школ, – в так называемом культурном обороте останется лишь одна шестая их часть». По словам представителя Минкульта, «это передергивание». Реформа предполагает, что ДМШ станет профессиональной ступенью непрерывного музыкального образования (ДМШ-музучилище-консерватория): за это ратует министерство – такое положение дел, впрочем, существует давно, только что не «запротоколировано» (после ДМШ некий процент учащихся в любом случае оказывался в училище). Упор делается на то, что учиться в ДМШ будут именно способные дети, стремящиеся сделать музыку – профессией. Это не радует родителей, стремящихся дать своим «обычным» чадам всестороннее развитие, а также педагогов, которые могут просто-напросто остаться без «нагрузки» и, соответственно, зарплаты. Всех остальных «вундеркиндов», не прошедших по конкурсу, ждет студия или драмкружок-кружок-по-фото – возможно, они и будут «счастливы», что, опять же, спорно: порой из некогда «отбракованных» получаются вполне приличные музыканты – дело в методике преподавания и мотивации педагога.
По словам моих многочисленных собеседников, «профессионализированные» ДМШ останутся после реформы в ведении Минкульта, ну а отрезанных от них «кружки» (вместе с педагогами) перейдут, якобы, Министерству образования; количество ДМШ сократится... В Министерстве культуры ничего вразумительного на сей счет не говорят: вопрос по-прежнему открыт. Какой же будет «новая» ДМШ и кому мешает нынешняя ее модель – модель, в общем и целом, далеко не худшая? Неизвестно. Обучение в ДМШ всегда предполагало некий гибкий, индивидуальный подход к ребенку (специализированные школы для особо одаренных детей, которым прямая дорогая на сцену, не в счет: это государство в государстве – как балет или большой спорт). В музыкальных школах учатся и талантливые дети, и просто способные, и те, кто ходит «на музыку» из-под палки, но кому она, музыка эта, явно идет на пользу и где-то как-то «цепляет». Система преподавания и оценки варьируется, исходя из способностей ученика, хотя случаются, разумеется, и перекосы (а где их нет). Станет ли реформированная музыкалка полуэлитарной? (Полу – потому как с элитарными спецшколами типа ЦМШ она, в любом случае, в разных весовых категориях, и это нормально). Сомнительно, и все же в нашей стране ничего невозможного нет. Даже самые лучшие системы могут быть «улучшены» «буквой» не до конца продуманного закона. Ну а чиновники и педагоги говорят, как всегда, на разных языках. Выход, возможно, один: совместить в стенах ДМШ – точнее, оставить, как это всегда и было, – проф- и допобразование, не ломая устоявшейся системы. В конце концов, наше музыкальное образование впрямь того стоит. Заслуживает внимания и простой зарплатный вопрос: педагоги покидают школы по техническим причинам – говорю как «покинувшая».
Когда репортаж был готов, мой знакомый журналист (назовем его Женей) – музыкант в прошлом, успевший «в золотые 90-е» поработать в одной из московских ДМШ, – сказал следующее: «По-моему, все ясно: любое нововведение высших чиновников – очередной шаг к нищете и деградации людей, умственной и физической. Опять же, прослеживается гнусная политика двойных российских стандартов: для высоких чиновников – социализм: льготы, мигалки, зарплаты, соцобеспечение и проч. и проч. А для нас, «электората», – рыночный капитализм: баллы, отчеты, аттестации, налоги, самоокупаемость… Это и есть модернизация и оптимизация. Если музшколы теперь – предпрофессиональные заведения, значит, надо сокращать их количество раз в десять как минимум! Это же «логично»! А это значит, здравствуй, дорогая подворотня. Я сам был сложным ребенком: безотцовщина – ну и так далее. И вот что тебе скажу: уверен, прежде всего музыкальная школа и оркестры спасли меня от ну очень нехорошей судьбы. Я серьезно. Музыкалка меня сильно «испортила» с точки зрения алкогольно-воровской карьеры. Мои-то кореша уже по три отсидки имеют, а я все никак, все на мечте топчусь…;) Кстати, когда меня выгнали из школы, я беседовал в райисполкоме с инспектором по делам несовершеннолетних. Беседа длилась полминуты… В общем, сказал мне этот инспектор, в переводе с Эдипова языка, такую вещь: «Наплевать мне на тебя, на твое будущее, твою семью. Пропади ты пропадом! У меня есть дела поважнее». К чему клоню-то: единственное, где ко мне относились по человечески, была музыкалка. Но ведь я-то не очень способный… могли б и выгнать. Ан не выгнали. Мои дружбаны уличные, когда начали ширяться и тачки угонять, не понимали: зачем ему ноты? Как раз я в музучилище поступал… в котором, кстати, тоже делать было особо нечего: ну, явно на музыканта не тянул. Но! Там учились и учили потрясающие люди. Если б не ДМШ тогда – меня б сейчас не было…».
Автор: Наталья Рубанова, "Частный корреспондент".
