- Прасковья Петровна, это глава сельсовета звонит. Насилу вас нашли. Вы ведь дочь нашего священника, который....эээ. Ну, в общем, который был у нас до революции, - голос на той конце трубки был неуверенным и постоянно сбивался. - В вашем бывшем доме еще детская поликлиника была. В общем, дом сейчас освободили. У нас поликлинику сократили совсем. Все в район перевели. Дом теперь пустует и разрушается. Может, вы во владение вступите? А-то ведь жалко, растащат на кирпичи.
Прасковье Петровне шел 95 год. Она плохо слышала и поначалу не могла понять о чем идет речь. Но когда глава сельсовета еще несколько раз произнесла про бывшего священника, наконец-то догадалась, это ее родной дом, где родилась и жила со своими братьями и сестрами вплоть до 1922 года, когда отца арестовали и отправили в Сибирь, а ее с сестрой определили в сиротский приют.
В последние годы она все чаще вспоминала то время. И как жили в большом кирпичном доме, как мать пекла куличи на пасху, как ходили крестным ходом, а еще четыре раза в год в селе проходила большая ярмарка, как с сестрой собирали букеты, а потом плели венки, как нагретый воздух волнами поднимался над брусчаткой главной сельской дороги. Потом вспоминала как одиноко и голодно было в приюте. Отца с матерью она больше не видела никогда. Даже фотокарточек у нее не осталось. Старшие братья к тому времени устроились работать на железную дорогу и помогали младшим. Благодаря тому, что Прасковья была обучена грамоте, смогла в 17 лет поступить на курсы и даже выучиться водить грузовик, это как сейчас стать пилотом гражданской авиации. В середине 30-х годов ее перевели в гараж областного парткома, а к началу 40-х доверили ЗИС-101. Она несколько раз заезжала на свою родину, когда следовала по пути. Село узнать не могла. Все изменилось, да и мала она была, а воспоминания о трагической судьбе родителей были такими горестными и будто постыдными, ведь тогда не стоило афишировать, что отец ее был священником.
К началу 40-х она так и не обзавелась семьей, хотя на нее засматривалось немало ребят из гаража. Но как-то не выходило со свиданиями - работа ответственная, бывает, и сверхурочная. А после войны стало понятно, что уже не судьба. Полегли на фронтах ребята из ее гаража, не стало мужчин почти всего поколения. Хорошо еще, что семья была большая, и она так и осталась вечной тетушкой для своих племянников, которые поразъехались по всему Союзу.
В целом, Прасковья Петровна прожила благополучную жизнь. До самой пенсии честно и скромно трудилась в обкомовском гараже. Там ей дали однокомнатную квартиру в самом центре города. И хотя зарплата была не слишком большая, но снабжение и близость к начальству позволяли не жаловаться на судьбу. А то, что одна была, так она еще в сиротском приюте смирилась с одиночеством, приняла его и стала находить преимущества в отсутствии неизбежных семейных размолвок и компромиссов. Именно с этим соседи связывали ее удивительное здоровье и ясность ума в столь почтенном возрасте. Она пережила всех своих братьев и сестер, а отношения поддерживала с племянниками, которые и сами к тому времени стали глубокими пенсионерами.
Всю свою жизнь она носила свою фамилию, полученную при рождении, потому бывшие односельчане и смогли найти ее. Предложение вступить во владение даже немного раздосадовало ее. Это ведь в наследство вступают, а дом конфисковали и никаких прав у нее не было. Племянники тут же от дома открестились, все они хорошо устроены, зачем им эти проблемы, только обуза. И тем не менее через несколько недель, когда первые разговоры улеглись, решили съездить в село и свозить тетю Пашу, она то боялась, то очень хотела посмотреть на дом.
Прасковье Петровне казалось, что они приехали в какое-то другое село. Ничего в нем не осталось от того быта, что был в памяти. В пору ее детства в селе был большой двухпрестольный храм, кузни, купеческие лавки и амбары, здесь кипела жизнь. Храм давным - давно разрушили, брусчатку заасфальтировали или просто затянуло грунтом и непонятно, как ориентироваться в пространстве. Наконец она увидела выкрашенный в белый цвет кирпичный дом, он словно врос в землю. А ведь когда-то казался ей огромным, прямо необъятным. Жили они на втором этаже, а внизу были какие-то помещения, относящиеся к церкви. Сейчас дом зарастал бурьяном. А внутри было холодно, сыро, стены покрашены краской как в общественных заведениях, в коридорах стояли старые сломанные кушетки и висели обрывки плакатов по медпрофилактике. Пол просел, некоторые половицы сгнили. Ничего не напоминало о ее детстве. Все это было чужим.
На второй этаж подниматься не стали потому, что лестница выглядела очень ветхой. И вдруг она увидела печь-голландку, вспомнила ее тепло, ее простые плитки, покрытые белой глазурью. Сейчас они были все в трещинках, словно морщинках. И все стало вставать на свои места, она вспомнила, как сюда приходили посетители, здесь собирались на заседания члены попечительского совета, а ее с сестрой отправляли наверх, чтобы не галдели и не мешали. Она вспомнила мамины руки, так ароматно пахнущие хлебом, густой бас отца. И словно не было этих многих лет одиночества...
Ее похоронили через несколько месяцев. Последние дни перед смертью она все время с кем-то разговаривала в бреду. Сиделка смогла разобрать некоторые фразы и решила, что Прасковья Петровна говорит с матерью и сестрами, словно вернулась в свое беспечное детство.
2005 г.