Сегодня день памяти жертв политических репрессий, и вот история моего прадеда, которую я записала пять лет назад, когда стало возможным посетить Литейный и прочитать его дело.Я вешаю этот текст каждый год, потому что убеждена, что историю репрессий, коснувшуюся в начале двадцатого века огромного количества семей, нельзя забывать. Заметка о деле Ливанова находится ниже, под заголовком «Большой дом», а до этого я хотела бы привести некоторые новые сведения, собранные мной за последние пару лет.
Я часто бегаю мимо места, где в 1934 стоял дом, откуда ночной воронок забрал моего прадеда, и пытаюсь представить себе эту сцену. А еще размышляю о том, кто всё-таки его сдал. Всем известно, что это мог быть сосед по квартире, коллега или даже друг.
Когда я изучала это дело на Литейном, напротив меня за столом сидела сотрудница ФСБ, и пока я читала и снимала копии бумаг, внимательно наблюдала. Часть страниц папки была закрыта от моих глаз скрепками и белыми листами: это были фрагменты допросов трех других людей, проходивших по делу Ливанова (которые в итоге получили 5, 10 и 15 лет лагерей). Задачей женщины, помимо всего прочего, было следить, чтобы я не залезала туда: согласно юридическим требованиям, родственники не могут изучать материалы, которые раскроют весь ход дела вообще, если в нём фигурируют третьи лица. Проще говоря, если в тех допросах другие свидетели, например, обнаруживают, что это они написали донос, такие меры обезопасят их потомков от того, что я приду к ним разбираться. Какое-то время я полагала, что донос написал кто-то из этих троих. Ведь никого из них не расстреляли.
А потом бабушка вдруг рассказала.
Жен и семьи изменников, тем более расстрелянных, в то время, как известно, высылали в Казахстан. Прабабушку Татьяну же удивительным образом не тронули, только уволили с работы. Это казалось невероятным везением, и оно было неслучайным. У прабабушки Татьяны был родной брат Валериан, живший в Ленинграде с женой. Он окончил училище имени Фрунзе и служил в органах. Потом во время войны он погиб. Бабушка знала об этом мельком, толком не помнила Валериана, а все эти события они с матерью никогда не обсуждали, никто ничего не знал. О таких вещах не говорили даже родители с детьми.
В конце 90-ых бывшая жена Валериана, уже старушка, нашла бабушку и рассказала ей, что арест Павла Ливанова инициировал именно он. Бабушкин собственный дядя. Жена которого вначале сама толком не понимала, чем он занимается на службе, а только замечала, что повсюду, куда бы они ни приехали (они постоянно переезжали), начинали пропадать люди.
Когда они прибыли в Ленинград, Валериан сдал мужа своей сестры Татьяны Ливановой, Павла Ливанова. Эта женщина рассказала бабушке, что тогда на её единственный вопрос о том, как вообще такое возможно, Валериан ответил молчаливым хлопком по собственному плечу. Валериан хотел новые погоны. Невероятные звания и должности даются тому, кто доказывает невероятную преданность. Невероятная преданность требует по-настоящему ценных жертв. Например, кого-нибудь из собственной семьи. Такое сложно уложить в голове. А чего церемониться: мужья и жены дело наживное, а сестре я в первое время сам помогу. Бабушка на протяжении всей жизни, бродя по инстанциям и учреждениям, опасалась, что она сама, ее мать и братья проходят в документах как члены семьи врага народа, это может вскрыться, навредить. Но чьей-то невидимой рукой их имена были вымараны из многочисленных документов. Иногда это было похоже на мистику: из учетных домовых книг были выдраны листы с их буквой. И только уже в самом конце века бабушке открылся смысл этих, казалось бы, случайных ошибок. Так Валериан их обезопасил.
Валериан – мой двоюродный прадед. Павел Ливанов, которого расстреляли в 1935 году – прадед. На мне не только бабочка сажаемого в воронок ленинградского мечтателя, любившего беседы с приятелями в ресторане Палкин, но и новые погоны НКВД-шника.
Итак:
2014
Большой дом
Утром отправилась в окруженный легендами Большой Дом на Литейном, чтобы прочитать недавно рассекреченное дело, по которому в 1934 году проходил и был расстрелян мой прадедушка – Павел Ливанов.
Открываю папку с пометкой «Хранить вечно» (мне объяснили, что политические дела не подлежат уничтожению) и переношусь в зиму 1934 года. Здесь моей прабабушке Татьяне 27 лет, здесь ночью к их дому на 10-ой Красноармейской подъезжает безмолвный черный автомобиль, который заберет моего прадеда, чтобы уже никогда не вернуть.
Я со страхом прикасаюсь к полупрозрачным НКВДшным листкам, которые видели все это 80 лет назад. Вот квитанция принятых у прадеда при личном обыске вещей: у него был с собой мундштук и он был при галстуке. Поехали. Анкета арестованного, протоколы первых допросов – все на удивление читаемо и понятно. Где работал, с кем дружил и общался. А на какие такие темы? А на антисоветские? И здесь он начинает рассказывать.
Захотелось вскочить и заорать туда – в ржавые бумаги: зачем, дед? Зачем ты им все говоришь? Не продолжай, замолчи! Неужели ты не знаешь, ты же вон какой умный!
А говорит он о неэффективной политике Советской власти в сфере коллективизации, об истощении деревни и о губительных темпах индустриализации. И о том, что да, увлечен героикой народовольцев, восхищен их жертвенностью, да читал литературу, и размышлял о том, как можно изменить все к лучшему. Но никакой террористической деятельности не планировал, не считает это методом и никаких контрреволюционных организаций не создавал. Говорит об этом открыто, не отрицая своих убеждений. Тут же – реплики с перекрестных допросов трех других проходивших с ним по делу товарищей. Они отрицают всё. Они указывают, что Ливанов вел разговоры и вовлекал. Мне это показалось совершенно непонятным. А речь, между делом, идет о трех-пяти их случайных и не всегда совместных встречах в ресторане Палкин, где, видимо, приятели просто делились своими мыслями о ситуации в стране.
И тут же прямо у меня на глазах в ходе чтения все эти бумажки взлетают в воздух и составляют форму вполне стройного дела: Ливанов, проповедующий философию террористов народовольцев, создал ячейку для ведения контрреволюционной и террористической деятельности. Читали запрещенные книги, готовили прокламации и хождение в народ, вербовал участников для ведения антисоветской борьбы.
Наконец, протокол судебного заседания и выцветшее, от руки подписанное, рваное, в самом низу страницы: «Расстрелять».
На то заседание пустили прабабушку с моей трехлетней бабушкой на руках. После объявления приговора позволили ребенку подойти к прадеду попрощаться. Он обнял её и сунул в кармашек детского платья записку: «Таня, я ни в чем не виноват».
Расписка о том, что он получил копию приговора и его собственноручная подпись. Трогаю её. Через время прикасаюсь к его руке.
Знаю, что когда-нибудь еще пожму её и даже, наверное, осмелюсь его обнять. А пока надо как следует все осмыслить. Я благодарна за это утро в другой эпохе вместе со своей семьей.