Иза в тот вечер пылала. Ее глаза лихорадочно горели на застывшем лице. И пока она металась, пожимала руки, раздавала поцелуи в щеку или беглые объятия, она, казалось, не замечала, что происходит вокруг нее, не замечала и лиц, светившихся нетерпеливым сладострастным ожиданием, которое гости не могли, да и не старались скрыть, потому что по нему узнавали друг в друге людей посвященных,— сами-то они давно спаслись и были похожи на небрежно маскирующихся, улыбающихся преступников.
Когда все прибыли и нанятые слуги обнесли всех напитками, Зибольд жестом спасителя, согнув руки в локтях и выставив ладони вперед, пригласил гостей к буфету с холодными закусками, и напряжение сменилось взрывом ужасающего обжорства.
Потом зазвенел колокольчик, и Иза, сидя на верхней площадке большой лестницы, сказала, что хочет прочитать стихотворение, но все могут спокойно продолжать есть и одновременно слушать.
Мгновенно все замерли. Мне даже показалось, что некоторые перестали жевать и с непрожеванными кусками во рту уставились на нее.
Склонившись над рукописью, она начала читать. Слегка надтреснутый голос становился все тише и затем, прервавшись покашливанием, какое-то время звучал громче — напряженный и мертвый голос, произносивший невообразимое стихотворение о свободе, свободе, которая должна нас всех объединить, свободе, которая требует мужества, свободе, подобной песне,— я уже не помню, что там еще из неоспоримых общих мест и бессознательной лжи нанизывалось одно на другое и затем внезапно, словно задохнувшись, оборвалось.
Кто-то захлопал, мне кажется, это был Зибольд, и все подхватили. Но аплодисменты уже затихли, а она по-прежнему сидела наверху на лестнице. И тут я понял, что она искала меня, нашла глазами, окликнула и спросила:
— Что вы думаете о стихотворении?
Я минуту помолчал, как и положено, глядя перед собой в пол Затем сказал:
— Вы написали стихотворение, опережающее действительность. Это и определяет его значительность и проблемность. Может быть, в некоторых строках проблема и не воплощена конкретно. Но на самом деле здесь наличествует та проблема, которая стоит перед нами. И эту дистанцию, это отставание вы воплотили очень четко. Вот почему хорошо, что вы написали это стихотворение.
— Благодарю,— сказала Иза.
Затем она встала и сказала:
— А теперь извините, я вас покину на некоторое время. Я быстро переоденусь.
Она сделала что-то вроде полу пируэта и исчезла.
— Хорошо ты с этим справился,— заметила моя жена, и несколько человек, сидевших поблизости и услышавших эти слова, одобрительно кивнули.
Я переволновался, и теперь мне хотелось двигаться.
Нанятые слуги в белых куртках и домашняя прислуга собирали посуду, и это внесло некоторую сутолоку. Посредине освободили место. словно для танцев, и наверху, на галерее, действительно появились четыре музыканта с инструментами. Кто-то заговорил со мной. Это был молодой учитель из дискуссионного кружка.
— Цирк, да и только,— сказал он.
— И я тоже только что выступил в нем,— сказал я.
Все мы в нем выступаем,— сказал он в припадке справедливости
К нам подошла молодая неприметная, бесцветная блондинка, и он совершил нечто вроде обряда представления. Это была его жена.
С некоторым опозданием я заметил, что за мной наблюдает пара глаз, они принадлежали дочери Изы, стоявшей в нескольких шагах от меня. Она смотрела на меня с неподдельной и явной враждебностью, но я решил выдержать ее взгляд, и тайный зуд в груди заставил меня сопроводить свой взгляд легкой беззастенчивой ухмылкой, после чего она резко отвернулась.
Я небрежной походкой подошел к жене, беседовавшей с господами из угольной промышленности. Меня сразу же приняли в кружок, и кто-то сказал, что я великолепно справился со своей задачей.
— И сам не знаю как,— сказал я, потому что должен был что-то сказать.
Теперь уже не имело значения, замараюсь ли я еще больше. Свой позор можно воспринимать как благотворный наркоз. Все вокруг меня на несколько мгновений как бы исчезло, потому что и я себя погасил, но вновь стать самим собой будет трудно.
Затем я услышал туш и протяжное «Ах», раздавшееся в зале: наверху на лестнице стояла Иза, с обнаженными плечами, обнаженными руками, в ярко-красном, усеянном крупными цветами платье. Она слегка подобрала его двумя пальцами и под музыку спустилась по лестнице вниз; там уже ждал Зибольд, который поцеловал ей руку и церемонно повел в центр, где они оба, окруженные гостями, короткими размеренными шагами двинулись в кукольном, открывающем бал, танце, закончившемся где-то поблизости от меня.
Потом она танцевала со мной. Я обнимал ее, кружился с нею, я ничего не мог изменить, я никогда ничего не мог изменить и видел перед собой ее лицо, лицо женщины, которая не понимает, что случилось, не знает, что ее только что предали; теперь, когда она заговорила, лицо ее утратило напряженность.
— Я так счастлива,— сказала она,— ты прекрасно сказал о моем стихотворении. Теперь я стану и дальше писать. Мне бы только хотелось, чтобы ты иногда просматривал то, что я напишу, и говорил мне, что ты об этом думаешь. Да, я хочу писать, у меня так много новых идей, ты придал мне мужества. Когда я переодевалась, я все время думала об этом и вспоминала твои слова.
— Знаешь, я так рада, что мы с тобой будем видеться и разговаривать друг с другом,— и так далее, под звуки лживого шлягера, какой-то мягкой слащавой ерунды, которая вместе с ее словами или обнаженными руками и густыми волосами все же одурманивала меня, и я позволил себе поверить, будто влюблен в нее, и хотя не произнес этой лжи, но выразил ее, крепче прижав Изу к себе.
Едва я ее отпустил, я почувствовал сильное желание сразу же исчезнуть. Я пошел к жене и сказал ей об этом, но сейчас, когда вечер был в разгаре, ей, конечно, хотелось, остаться, и я увидел, что она разочарована. Но потом она что-то, вероятно, заметила во мне и согласилась уехать.
Мы подошли к Зибольду и произнесли какое-то извинение. Кажется, я сказал, что вот уже несколько дней чувствую себя неважно, и попросил его передать привет Изе.
Он вышел вместе с нами и проводил нас до машины. У меня было ощущение, что все, что еще надо сделать,— в его руках и притом в хороших руках. Вежливости ради я спросил, как он собирается устроить свою жизнь в этом огромном доме.
Оказалось, что дом уже продан и он подыскал себе квартиру поблизости. Тон, каким он говорил, звучал успокоительно, словно он не хотел докучать нам своими проблемами. Затем он произнес фразу, которая приоткрыла мне особенность его взгляда на жизнь:
— Гулять я буду здесь по-прежнему.