Спал Галайкин беспокойно, крутился на верхней полке, как бобины двести третьего «Юпитера» – отвернётся к стенке, а через секунду — уже снова лицом к проходу; откинется на спину и тут же — миг — уткнётся в ветровку-подушку. Он весь взмок, будто не на шутку разболелся и затемпературил: ей богу, вот-вот — и из него повалит пар.
Снилось Галайкину, что кто-то таскает масло из их сумки. Причем, не то, чтобы залез, схватил и убежал – нет же, стоит в проходе и жуёт – и как только умудряется грызть замёрзший кусок? Вдобавок, зараза, жирные пальцы о сумку же и вытирает. А Галайкин будто парализованный – сделать ничего не может: ни с полки слезть, ни крикнуть. Иногда он, казалось, даже узнавал вора – но через мгновение лицо у того менялось, и он становился кем-то другим. Сперва Галайкин увидел проводника – этого поезда, с одного из первых вагонов, который загарлапанил, едва заприметив их ватагу на платформе: «Видкель такие гольтипаки? Шо, рыбу из Азова прёте?» Затем масло тырила аспирантка с Галайкинской кафедры, прозванная «вечной невестой» — та, что всегда являлась на собрания-заседания в длинном бледно-розовом платье и сатиновых перчатках, и так боялась их испачкать, что постоянно просила кого-нибудь: открыть, перевернуть, пододвинуть и даже — расписаться за неё: «Облегчи мою напасть, избавь меня своей рукою». Теперь же она то ли перчатки себе новые купила, то ли решила, что пора менять имидж — вцепилась в полукилограммовый кусок обеими руками и плевать хотела на то, что может угробить бесценную (с её слов) ткань.
Следом на «сливочное-домашнее» позарился какой-то и вовсе потусторонний персонаж: мохнатый, словно дворовой пёс — «кабы-сдох»; красномордый, с узкопосаженными глазами, острыми ушами, рогами, как у антилопы гну, и большущей пастью с длинными зубами-сталактитами.
Тут-то Галайкин и проснулся. Точнее — вытолкнул себя в реальный мир. Так бывало иногда с другими ночными кошмарами — приходилось буквально с силой вырываться из сна, отталкиваться от выстроенных воображением стен, дверей или окон — чтобы сбежать от минотавра (в детстве), «фредди» и «фантазма» (подростком) или сирковских (в институте и сразу после).
Вагон был темнее, чем только что приснившийся, и показался ненастоящим, будто Галайкин не очнулся, а, наоборот, провалился ещё глубже — на минус-какой-то этаж морфеевой конторы. За окном царствовал безбрежный и безлюдный космос: ни огонька, ни фонаря, ни отблеска. Свет из тамбуров лишь едва намечал контуры — голубым мелком по чёрной доске. Немного фантазии и торчащие в проходе ноги обернутся подкрашенными лунным светом хвостами и крыльями химер, торбы и коробки превратяться в их же морды и рога, а поручни — в кованные прутья ограды.
Впору пришёлся бы какой-нибудь «агент нормальности» — плацкартный Вергилий, «рождённый в год, когда кумиры чтил народ». А лучше — «агентесса», вроде тех, которых видел жилетно-кроссовочный герой затасканного по кабельному «Назад в будущее», когда приходил в себя в чужих домах в чужие времена. Тем более, что и год был тоже «пятым», как в кино — правда, не восемьдесят, не восемьсот восемьдесят и не пятьдесят, а девяносто — тысяча девятьсот девяносто пятым.
Глаза быстро свыклись с темнотой и Галайкин стал различать своих попутчиц-компаньонш и сумки, сумки, сумки. Кроме того, вместе с изображением проявился и звук, вернее — звуки: стук рельс-колёс, дребезжание стекол, треск стен, перегородок, крыши — по швам. И храп — обволакивающий, отовсюду.
Подписывайтесь, комментируйте, ставьте лайки и скачивайте мои книги на ЛитРес и Ridero.