Пролетает птица, слышно, как перо шелестит в промороженном белом небе. Но белизна однообразна лишь на поверхностный взгляд.
Всегда иной цвет снега — по разным местам, в разную пору зимы и дня.
Недаром на языке оленных людей снег —о двенадцати именах.
Вот, затеплившись в небе, округляется рокочущий звук, прокатывается над кошкой, над крыльцом продмага, откуда смотрит учительница Ольга Милютина, как, пыля белым, вертолет с ходу втыкает колеса в снег, обнесенный черными флажками, и по лихости посадки узнает мужа.
Затем она входит в магазин, где щекастые продавщицы, как подсолнухи в иных местах, лущат урюк.
- Мне кило сахара, — говорит Ольга Милютина.— И кофе две банки. Без цикория.
- Без, — повторяет Надя, продавщица.
- Всё вы в платке и в платке! - Ее напарница улыбается Ольге Милютиной, перебирая в горсти урюк.— Мечтаю себе такую, как у вас! Хорошая шапка —целое дело. И чего вы ее не носите? Все в платке и в платке!
- Какую? — спрашивает та, расплачиваясь за покупку.— У меня их — слава богу.
- А лисью, с огневки какая! Вы на Новый год надевали в клуб.
- A-а, ту...
- И чего вы ее не носите?
Ольга Милютина пожимает плечами: кажется, и впрямь нет особой причины, чтоб, надев единственный раз, забросить в шкаф долгоухую шапку из почти красной, прославленной по пушным аукционам камчатской лисы-огневки.
- Может, уступите? Мечтаю себе такую.
Отказать продавщице продмага — отказаться от дефицитных товаров.
Ольга Милютина отвечает:
- Шапка — подарок мужа.
Дверь на тугой пружине затворяется за ней, раздается вздох тучной Надиной напарницы:
- На других посмотрю — такое хорошенькое платьице, просто прелесть...
- Закажу, надену — ну никакого вида!
- Ателье это наше все, мастерицы там никуда, — утешает Надя, уминая урюк.
Толстуха швыряет урюк под прилавок.
- У нее разных шапок —штук сто, ей-богу! С огневки, с сиводушки, с пыжика, с песца, с норки... Штук пять.
— За таким-то мужем! — мечтательно отзывается Надя.
Павел Милютин допивает компот в столовой летного состава.
- Попробуй с прорезью, Паша! — соблазняет его сотрапезник, бородатый технарь, придвигая тарелку с ровно нарезанными розоватыми ломтями сала. — А топкое— страшное дело! Утром на сковородку брошу, яишенку перед работой, пока заболтаю —выжаривается полностью, и шкварок не остается. Капитальное сало. Попробуй.
На белявом лице Павла Милютина, в белесых усах пошевеливается красная ухмылка заячьей, от рождения надвое расколотой губы.
- Сам кормил? — спрашивает он деловито.
— Кого?
— Свинью! Кого еще.
- Ну даешь! — Технарь почти оскорблен.—У Спартачки за десятку— два шмата.
- У Спартачки? — В белесых глазах Павла Милютина взблескивают светло-серые зрачки. — У той, что в кино билеты рвет?
- У нее.
- У нее! — Павел Милютин глядит на технаря
взглядом лечащего врача. — Она свиней знаешь чем кормит? -
Чем?
- Кошками!
- Кошками?..
Технарь перестает жевать.
- Он не знал! — говорит Павел Милютин.
- Шутишь... — Технарь пытается улыбнуться, но помимо воли подозрительно косится на хваленое сало.
- Шутишь ты, Паша...
- Понюхай! — предлагает Павел Милютин. — Отвечаю, от него кошатиной прет.
- Шутишь, Паша! Да? — умоляюще повторяет технарь.
А уж тот, легко ступая по метлахским плиткам пола толстыми подошвами летных унтов, был таков.
Проводив его мрачным взглядом, бородатый технарь поддевает вилкой ломоть немилого сала, вертит перед глазами, осторожно подносит к широкому носу, раздувает ноздри и в сердцах бросает на стол.
- Ну, лярва старая!—задыхается от ярости. — Что придумала? Свинью — кошками! А?!
И пойдет по селу молва, до слез доведет старуху билетершу широкоформатного кинотеатра «Север», невесть кем и невесть с чего прозванную Спартачкой.
- Паша, сыночек, — взмолится, шмыгая носом, — за что ты на бабку таку напраслину? Подумал ты, нет, где я их наберу, столько-то кошек-то, чтоб свинью накормить досыта, а-а?..
- Пошутил я, шутник я, баушка!
Павел Милютин бережно облапит старушку и улыбнется при этом словно из поднебесья, как и теперь, наскоро пообедав, улыбается в кабине своего Ми-4, готового к взлету.
Ольга Милютина еще стоит на крыльце продмага и, поправляя пуховый платок, слышит рев мотора, видит метельное облачко за пунктиром черных флажков.
Оно вытягивается, заволакивает аэродром и оседает, когда вертолет зависает над кошкой, избочась разворачивается и ложится на, курс.
Люди внизу—букашками-однодневками на солнечном снегу —уходят на сторону с домами села, ангарами, складами, и вот во всю ширь горят на жгучем морозе внизу вязкие волны, курятся по гребням паром, свиваются в дымные пряди.
Под блистающим небом лежит бухта Сомнения, с трех сторон в белом окладе сопок. С четвертой выгибается океан.
Далеко открывается он с перевала, но каюру на его пути ни к чему, и Кецай Кичгилхот, черкнув по горизонту узким глазом из-под заиндевелого малахая, отыскивает взглядом дома геолого-разведочной экспедиции, по колена в синих снегах, скользит вдоль кошки к щепотке строеньиц близ балаганов дальней рыбалки, а разглядев там медленное круженье табуна оленей, выдергивает остол, всаженный в снег между копыльев нарты,
высоким горловым вскриком понукает усталых собак, и в снежной пыли хлещет упряжка по белому склону вниз.
Там сошлись к длинной торцевой стене приземистого сарая брезентовые стены загона, натянутые по жердям.
Под окрики пастухов табун медленно втекает в кораль, убивается между брезентовых стен, чтоб, замерев, начать бесконечный, последний бег в поисках выхода. А его нет: гортанно покрикивая да посвистывая, помахивая арканами — чаутами, его перекрыли загонщики в легкихленьих мехах, в торбасах, туго стянутых у щиколоток неутомимых ног.
Все лишнее с плеч долой— этой! — наружу оранжевой ровдугой нижние кухлянки, низко подпоясанные ремнями с набором разнокалиберных ножей.
Оранжевые одежды — пламами под лазоревым небом на сверкающем белом снегу.
...Продолжение в следующей части.
