Любовь в СССР (продолжение рассказа "Путь к Коммунизму")

Начало читайте в предыдущей статье на канале...

И все-таки сколько еще не сделано!  До сих пор нет устава сельхозартели. Только один пункт записан. Председатель невольно улыбнулся, вспомнив об этом пункте. Им колхоз обязан Грише Гуськову, который де­лит с Тосей славу самого недисциплинирован­ного колхозника.

Однажды за обедом Гриша облил супом соседку. Это вызвало взрыв возмущения у девочек. Тщетно Гриша дока­зывал, что опрокинул миску случайно, что он голоден, как собака, и ради удовольствия облить какую-то девчонку ни за что бы не пожертвовал наваристыми щами. Девочки вперебой кричали о своих обидах. Одну Гри­ша дернул за косы, другой сунул лягушку за пазуху, у третьей отнял новую тяпку, четвер­той нарочно отдавливал ноги во время тан­цев. Об этом громче всех кричала Тося. И первым пунктом колхозного устава было записано строгое запрещение дергать за косы, обливать щами и вообще как бы то ни было ущемлять женский состав колхоза.

Вчера вторая бригада взрослых попросила у него десять человек на кукурузу: зашились с прополкой. Он, конечно, дал людей, но все-таки это непорядок. Надо, чтоб на буду­щий год за ними закрепили кукурузное поле, иначе опять начнутся обезличка и неразбе­риха.

Раз взрослые не справляются, а у них сил хватает, почему бы не прибавить им зем­ли? Что они, запертые, что ли, на своем Острове? А на днях к ним в колхоз попросился пере­возчик Миша Бегунков. Ребята, как один, восстали против этого: Миша — известный лодырь. Миша уверял, что исправится и бу­дет работать.

«А кто тебе мешает исправить­ся и работать в своем колхозе?» — резонно спросили его.

«В своем колхозе мне уже не исправиться,— грустно ответил Миша.

— Мне все равно никто не поверит». Мише отказа­ли. А правильно ли это? Может, следовало принять его? Надо бы поставить вопрос на правлении. Да и о кукурузе тоже... А еще нужен бухгалтер-учетчик, а то ребята жалу­ются, что им неправильно проставляют выра­ботку. Сколько неотложных дел, а тут лежи себе, как полено! Так вот и всегда; начнешь думать, вроде бы все хорошо, а потом потя­нется! Нет, если хочешь уснуть, лучше со­всем ни о чем не думать...

Где-то вдалеке прорыдал филин, и, словно отозвавшись на его жалобу, тревожным ноч­ным голосом заревел у шлюзов пароход. Едва замер его хриплый, долгий стон, застре­котала гигантская стрекоза, глянув в окно круглыми красными глазами; низко прошел к аэродрому «ИЛ-2». Председатель вспомнил, что в детстве он мечтал стать летчиком, и усмехнулся над самим собой. А ночь, на миг населившись шумами и движениями, вновь замерла, притаилась. Лишь по-прежнему ред­ко и глухо вздыхал под окном клен, словно собираясь в дорогу. Под утро председатель заснул, и до само­го пробуждения ему снился сон про обезьян, длинный, надоедливый и обидный: неужели ни­чего поумней не могло присниться?

Обезьяны прыгали с дерева на дерево, дрались, чеса­лись, ругались, висели на хвостах, и предсе­датель во сне смеялся над их глупыми ужим­ками, радовался невесть чему, а потом во сне же расстроился... Проснувшись, он долго лежал с закрыты­ми глазами в надежде, что ему приснится что-нибудь более приличное его положению. Солнечный луч щекотал веки.

— Вась! А Вась!...

— Ему показалось, что это во сне звучит лениво-капризный, со всегдашней усмешкой голос Тоси. Он медленно открыл и быстро сощурил — столько солнца было в комнате! — тяжелые от сна глаза. А когда вновь открыл их, то увидел над краем подоконника желтый, небрежно повя­занный платок и рыжий размыв веснушек, оседлавших курносый нос. Да, это была Тося. Она открыла незапер­тое, видимо, окно и с любопытством загляды­вала в палату.

— Ты чего не на работе? — спросил он хмуро.

— Отпросилась. Тебя проведать.

— Что в колхозе? — спросил он, стараясь придать деловую озабоченность своему го­лосу.

— Интриги.

— Чего?

— Страшные интриги! Вторая бригада все цельные мешки забрала, а нам дырьё оста­вила.

— Что же ваш бригадир смотрел?

— А он все по-веркиному делает. Она им как хочешь крутит.

— Что ты врешь?

— Вот и не вру! Все знают. Один ты сле­пой. «Цыганочка!» «Цыганочка!». А Цыганочка всех вас вокруг пальца обвела!

— Ладно, разберемся. Сколько уже убрали?

— Ближнее поле все. Гриша перепелку поймал с перебитой ножкой...

— На кукурузу кто-нибудь пошел?

— А как же! Две Таньки, Муся и Борис.

— Откуда ты все знаешь? — удивился пред­седатель. Ему всегда казалось, что Тося проводит ра­бочее время словно в полусне и просыпает­ся лишь с ударом гонга, извещающим об окончании рабочего дня.

— А я так и думала, что ты будешь спра­шивать, и все запомнила! Вась, ты не сер­дишься, что я вчера засмеялась? Я думала, ты понарошку упал.

— Ерунда! — сказал председатель и по­краснел.

— Зато потом я была очень грустная.

— Ну да?

— Правда! У нас танцы были, зареченские ребята пришли. А я ни с кем не танце­вала. Все сидела на койке, такая грустная-грустная. Зареченские интересовались: «Чего она такая грустная, может, у нее живот бо­лит?» А им сказали: «Она за председателем скучает». Правда. За весь вечер только один фокстрот станцевала с Любкой Ершовой, ее никто не приглашал.

— Знаешь,— говорит председатель,— ты насчет Веры не думай...

— А я и не думаю... Вась, хочешь я к тебе перелезу?

— Ага!

Загорелые, посеченные травой ноги в бе­лых тапочках мелькнули над подоконником, быстро просеменили по линолеуму, и Тося присела на край постели.

— Что это тут? — спросила она, с интере­сом осматривая похожий на гриб ночник, градусник и коробочку с лекарством.

— А у тебя большая температура?

— Тридцать восемь и два вчера было! — с гордостью сказал председатель.

— Это что! У меня было сорок, когда я свинкой болела.

— У меня сорок один было, когда я скар­латиной болел!

— А можно тебе градусник поставить?

— Можно. Только бы нянька не вошла. Тося стряхнула градусник и сунула его подмышку председателю, но минуты через две ей надоело ждать, она вынула градусник и пренебрежительно сказала:

— Подумаешь, температура, тридцать четы­ре и три десятых! Вась, хочешь я тебя поце­лую?

— Ага...— чуть слышно отозвался председа­тель. Тося наклонилась к нему, он услышал ее запах — запах травы и молока, что-то теплое на миг коснулось его щеки — вот и все. Но председатель дорого бы дал, чтоб под ним вновь оказался сбросивший его конь. Ска­кать, лететь над землей, проноситься над пропастями и кручами, чтоб ветер свистел в ушах, чтоб ни конца, ни удержу этой скачке! Он проживет еще много, много лет, но ни­когда не забудет он запаха травы и молока и короткого прикосновения к щеке, не к ще­ке — к самому сердцу.

— Тося... — после долгого молчания говорит председатель,— а как ты думаешь, у нас еще кто-нибудь из ребят целуется?

— Все! — решительно отвечает Тося.

— Это ты один такой, ничего вокруг не видишь.

— Почему это я... такой? — обиделся пред­седатель.

— Ну, серьезный очень. Ты мне потому и нравишься. Другие мальчишки — страшные юбочники!

— Тося, а ты останешься в колхозе после школы?

— Что ты?! Я же буду артисткой!

— А как же я? Я из колхоза не уйду.

— Ну и что же! Ты работай в колхозе, а я буду приезжать к тебе в бархатном платье со шлейфом.

— А не засмеют?

— Ну и пусть смеются, дураки какие!

— А ты часто будешь приезжать?

— Знаешь, как у артистов: репетиции, спек­такли, концерты, гастроли, просто голова кру­гом!

— Да и колхозники занятые!

— Мы возьмем над вами шефство,— ре­шает Тося.— И тогда я буду часто приезжать. Будущее прояснилось, но у председателя остались кое-какие сомнения насчет про­шлого.

— А почему ты закрываешь глаза, когда целуешься?

— Так всегда делают!

— А ты почем знаешь, ты разве целова­лась?

— В кино видела,— после короткого раз­думья ответила Тося.

— Ну, мне пора. Хо­чешь, теперь ты меня поцелуй. Председатель приподымается на подушке и секунду примеривается к лицу Тоси. По­том он целует ее в теплое рыжее пятно меж­ду щекой и носом и при этом закрывает глаза. И тут в палату входит сестра, тетя Катя.

— Это еще что такое? — гремит тетя Ка­тя.

— Откуда ты взялась?

— Это Тося из нашей артели,— говорит председатель, лицо его так горит, что на по­душку ложится розовый отсвет.

— Мы о кол­хозных делах беседовали.

— Вижу я ваши дела! А ну, брысь отсюда!

— Я пошла, товарищ председатель,— не обращая ни малейшего внимания на гнев сестры, говорит Тося. Она достает из-за пазухи горсть лесных орехов в побуревших чехольчиках, кладет их на тумбочку и с до­стоинством удаляется через окно.

— Уж доложу главврачу! — грозится тетя Катя.

— Он тебя выпишет из больницы!

— А мне и недосуг тут залеживаться,— свободно отвечает председатель. Тетя Катя сердито сует ему под мышку гра­дусник и выходит в коридор. Председатель берет с тумбочки орехи, они шершавые и теплые живым Тосиным теплом. Он держит их в руке, улыбается и засыпает.

Уважаемые друзья, поставьте палец вверх (для Вас это секунда, для нас огромный стимул), поделитесь со знакомыми ссылкой на наш ресурс, если возникли мысли/вопросы/предложения, то напишите комментарий. Это всё в целом поможет развитию нашего канала.