Однажды своим городским ученикам читал я «Метель» А.С. Пушкина. Как всегда в таких случаях, перед чтением пояснил ребятам слова, которые устарели и не могут быть восприняты ими с налету. Я был уверен, что всё остальное будет детьми понято.
И вот читаю фразу «Но едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он ничего невзвидел». Краем глаза отслеживаю некое замешательство на лицах моих подопечных. Спрашиваю: «Что вызвало ваше недоумение?» Теперь пришла очередь недоумевать мне: мои умные и всезнающие ученики не понимали, что означает слово «околица»!
Это даже нельзя было назвать недоумением. Это было такое огорчение, которое можно испытать при глубоком разочаровании, когда вдруг находишь, что твои собеседники не разумеют простых, ясных вещей, понятий и слов. Мне, прожившему всё детство в селе, не могло прийти в голову, что современные городские ребятишки, не знакомы с очевидными, общеупотребительными словами! С такими, как «околица», например!
Именно с этого случая и пошел отсчет возникшему у меня тягостному огорчению. Оно связано с потерей русскими людьми, семьдесят процентов или более проживающими теперь в городах, целого пласта великолепных русских слов: «урбанизированное бытие» стёрло их из народной памяти. И жутко подумать, что с потерей деревни - родника нашей духовности и исконной культуры - мы утратим прекрасную русскую речь. А взамен – чудовищно звучащее англоязычие: айпад, айфон, твиттер, тренд, треш, вип-персона, топ-менеджер, дилер, триллер и прочий чужеземный мусор.
Конечно, я не осознаю себя человеком с безнадежно посконным видением жизни и понимаю неизбежность некоторых заимствований. Но когда мои внуки или другие дети с бойкостью и завидной расторопностью усваивают чужеродную лексику типа «вайфай», а на свою, родную, кровную требуют переводчика, то «как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома» ! Валентин Непомнящий, один из самых авторитетных нынче пушкинистов, сказал об этом так: «Для Тургенева великий язык, данный «великому народу», был защитой от «отчаяния», вызываемого реальностью жизни; нынче же отчаяние то и дело вызывает состояние самого языка: он сам болен, на каждом шагу свидетельствуя о том, что «совершается дома…»
«В поле, за околицей, там, где ты идешь, и шумит и клонится у дороги рожь…», - звучала в пору моей юности простенькая, но милая песенка. И каждому моему сверстнику, даже если он находился в городской квартире, словно наяву виделось: конец сельской улицы, поворот – вдоль огородов плетни или ограды. Начиналась в конце улицы околица! А дальше – проселок, грунтовая дорога до следующей деревни. А «в чистом поле, за просёлком» - кузница, где мерный, ритмичный, почти убаюкивающий звон молота или молоточка о наковальню. Он не умолкал до позднего вечера. А по бокам дороги – бесконечные поля русского Подстепья с золотом пшеницы: «И хорошо мне здесь остановиться /И, глядя вдаль, подумать, помолчать. /Шумит, шумит высокая пшеница, /И ей конца и края не видать», - тихо, чтобы не вспугнуть вечернюю зарю, шептали мы слова Исаковского. Поля почему-то упирались в лес или пролесок, чистый и прибранный, как горница в опрятной избе. А в лесу засеки, кордонные столбики…
От этих слов веет теплом и сладким очарованием Родины.
Грустно думать, что этого очарования не придется ощутить новым поколениям, подвергшимся чуме заёмных, чужеродных слов и выражений.
Михаил Мороз
