В 2017 году исполнилось ровно 500 лет с тех пор, как в Европе началась Реформация — раскол Католической церкви, имевший далеко идущие последствия для культуры Нового времени, в том числе для рождения и становления нового научного знания, основанного на рациональном мышлении, эксперименте и критическом отношении к источникам. Реформация не была ни единственной, ни главной причиной возникновения современной науки, но она создала тот духовный климат, в котором творили первые ее создатели. Об этом — в статье историка Юлии Штутиной.
31 октября 1517 года 33-летний профессор теологии Мартин Лютер прибил к двери виттенбергской церкви Всех Святых свои «95 тезисов», конспект для предполагаемого спора с другими богословами о некоторых практиках католической церкви. Этот день традиционно принимают как отправную точку Реформации, грандиозного раскола внутри Церкви, приведшего к необратимым изменениям в политической, экономической и прочих областях жизни в Европе.
Здесь необходима короткая пауза. Во-первых, профессор Виттенбергского университета Лютер был монахом-августинцем и священником, то есть человеком, выпестованным в лоне Церкви и никуда из нее пока не собиравшимся уходить. Во-вторых, тезисы свои он никуда не прибивал: судя по всему, он их разослал нескольким адресатам, причем большинству из них не 31 октября, а раньше. Корреспонденты Лютера, впечатленные содержанием его письма, поспешили напечатать их в типографиях Базеля, Нюрнберга и Лейпцига. Прежде чем 1517 год завершился, по германским городам разлетелось несколько сот копий «95 тезисов», причем как в оригинале, то есть на латыни, так и в переводе на немецкий.
Авторство истории о Лютере, прибивающем тезисы к церковной двери, принадлежит Филиппу Меланхтону, ближайшему соратнику профессора и его преемнику в роли неформального главы лютеранства. Меланхтон, внучатый племянник великого гуманиста Иоганна Рейхлина, в 21 год стал профессором греческого языка в Виттенберге по приглашению Лютера. Меланхтон, «делая биографию» своему кумиру — Лютеру, вставил в нее легенду, которая продержалась до 1961 года, когда ее разоблачил историк церкви Эрвин Изерло (кстати, католик, но экуменист). Эта маленькая история — следствие одного из направлений критической научной мысли, порожденной Реформацией: глубоким анализом первоисточников.
Вернемся к Лютеру. В августе 1513 года он приступил к чтению своего первого лекционного курса — о псалмах. Его слушатели получили из университетской типографии оттиски текстов псалмов. Широкие поля, которые использовались для глосс и комментариев отцов и учителей Церкви, Лютер специально оставил пустыми, чтобы студенты могли самостоятельно вписать туда свои открытия и рассуждения, не опираясь на многовековую традицию. Вспомним, что когда в 1546 году на Тридентском соборе католические богословы формулировали ответы на вызовы протестантской Реформации, они, в частности, приняли «Декрет о канонических писаниях». В нем говорилось:
«Дабы подавить врожденное своеволие, Собор предписал, чтобы в вопросах веры и нравов, относящихся к построению христианского учения, никто, основываясь на собственном разумении, не перетолковывал священные Писания по-своему, вопреки тому смыслу, которого держалась и держится святая матерь Церковь, коей принадлежит право судить об истинном смысле и истолковании священных Писаний, и даже не дерзал истолковывать священные Писания вопреки единодушному согласию Отцов; и чтобы такие толкования никогда не издавались… Если же кто не примет как священные и каноничные сии книги, целиком, со всеми их частями, как их принято читать в Католической Церкви и как они содержатся в издавна общепринятом латинском издании, или презрит, зная и понимая, вышеназванные традиции, — да будет анафема» (пер. Евгения Розенблюма для проекта Una Voce Russia).
Лютер и другие лидеры Реформации, в частности Жан Кальвин, целенаправленно боролись против диктата Католической церкви в вопросах интерпретации Писания. Кальвин не стеснялся в выражениях, обращаясь к своим читателям:
«Если христианская Церковь с самого начала всегда основывалась на проповеди Апостолов и книгах пророков, то отсюда следует, что истинность этого учения предшествует воздвигнутой на его основании Церкви, как фундамент предшествует зданию. Таким образом, приписывать Церкви право судить о Писании, словно людям дано решать, что есть Слово Божье, а что — нет, является безумной фантазией. Церковь почитает Св. Писание не потому, что своим одобрением утверждает его подлинность — будто бы до того она была сомнительной! — а потому, что знает: Писание есть чистая божественная истина, которую следует чтить по долгу благочестия. Что же касается вопроса, который задают эти канальи, откуда, мол, нам известно, что Писание исходит от Бога, если мы лишены соответствующего удостоверения со стороны Церкви? — то вопрос этот подобен вопросу о том, откуда у нас умение отличать свет от тьмы, белое от черного, сладкое от горького? Ибо Писание познается столь же непосредственным и непогрешимым ощущением, как познаются белый и черный цвет, сладкий и горький вкус» («Наставление в христианской вере», 1, VII:2).
Реформаторы в германских землях, Швейцарии, Англии считали, что латинская Библия и комментарии к ней были испорчены «папистами» по небрежности, незнанию или даже по злому умыслу. Так, Лютер доказывал, что греческое слово «метанойя» (μετάνοια), раскаяние как душевная работа, в Вульгате, латинской Библии, было ошибочно переведено как poenitentia, покаяние в его практическом смысле, то есть искупительные действия, налагаемые Церковью (ср. с епитимьей). Одно только слово poenitentia, с точки зрения Лютера, открывало путь к злоупотреблениям, в том числе к торговле индульгенциями, против которой была направлена немалая часть «95 тезисов». Вот, собственно, как они начинаются (пер. А. И. Рубана):
- Господь и Учитель наш Иисус Христос, говоря: «Покайтесь...», заповедовал, чтобы вся жизнь верующих была покаянием.
- Это слово [«покайтесь»] не может быть понято как относящееся к таинству покаяния (то есть к исповеди и отпущению грехов, что совершается служением священника).
Реформаторы добивались и добились того, чтобы авторитет Церкви перешел к авторитету Писания. Каждый верующий оказался свободен (до известной степени, конечно) от институтов, оказавшись лицом к лицу с Библией и возможностью изучать ее самостоятельно. Потребовалось сравнительно немного времени — около ста лет, чтобы произошел следующий шаг: от самостоятельного чтения и изучения «божественной книги» к самостоятельному чтению и изучению «книги природы».
Почему так важна была «книга природы»? Англичанин Фрэнсис Бэкон в 1605 году писал:
«Следующее заблуждение вытекает из чрезмерного почтения и чуть ли не преклонения перед человеческим интеллектом, заставившего людей отойти от изучения природы и научного опыта и витать лишь в тумане собственных размышлений и фантазий. И Гераклит правильно упрекнул этих знакомых всем псевдомыслителей и (если можно так сказать) интеллектуалистов, которые, однако же, слывут обычно за возвышенных и божественных философов: «Люди ищут истину в своих микрокосмах, а не во Вселенной». Ведь они отвергают азбуку природы и не желают, как школьники, учиться на божественных творениях. А если бы они поступали иначе, то может быть смогли бы шаг за шагом, постепенно переходя от простых букв к слогам, подняться до свободного чтения книги сущего» («Великое восстановление наук», пер. Н.А. Федорова).
Бэкон здесь следует крупнейшему богослову зрелого Средневековья Фоме Аквинскому, который полагал, что постижение Бога идет через постижение мира:
«Человеку свойственно по природе приходить к умопостигаемому через чувственно воспринимаемое, потому что все наше познание берет начало от чувства. Так что надлежащим образом в Священном Писании духовное сообщается нам иносказательно, передается посредством чего-то телесного» («Сумма теологии», I, 1:9. Пер. С.С. Аверинцева).
Фома Аквинский, Ангельский доктор и Князь философов, как его называли современники и потомки, здесь прямо противоречит блаженному Августину, полагавшему, что постижение Бога невозможно через постижение мира, оно должно происходить изнутри:
«Вот у меня тело и душа, готовые служить мне; одно находится во внешнем мире, другая внутри меня. У кого из них спрашивать мне о Боге моем, о Котором я уже спрашивал своими внешними чувствами, начиная с земли и до самого неба, куда только мог послать за вестями лучи глаз своих? Лучше, конечно, то, что внутри меня» («Исповедь», кн. 10. VI:9. Пер. М.Е. Сергеенко).
Для полноценного обращения к «книге природы» в XVII веке понадобились успехи века предшествующего, когда впервые удалось пошатнуть авторитет главного натурфилософа античности и Средних веков — Аристотеля. Лидеры Реформации не любили Стагирита. Лютер писал, что «Аристотель относится к теологии так же, как тьма к свету» (цит. по G. Ebeling. Luther: An Introduction To His Thought. London: Collins, 1970. P. 86, 89), а Кальвин полагал, что «леденящая душу» Аристотелева философия лишает верующих возможности постичь духовные истины («Наставление в христианской вере, кн. I, V:5).
Движение в сторону новой, постаристотелевской науки шло своим чередом еще с XII века, но даже в XVII веке инерция еще не была преодолена. Об этом в «Диалоге о двух системах мира» (1632) остроумно пишет Галилей. Один из участников диалога рассказывает:
«Как-то был я в доме одного весьма уважаемого в Венеции врача, куда иногда собирались — одни, чтобы поучиться, а другие из любопытства — посмотреть на рассечение трупа, производимое рукою этого не только ученого, но искусного и опытного анатома. Как раз в тот день ему случилось заняться изысканием происхождения и зарождения нервов, по каковому вопросу существует известное разногласие между врачами-галенистами и врачами-перипатетиками. Анатом показал, как нервы выходят из мозга, проходят в виде мощного ствола через затылок, затем тянутся вдоль позвоночника, разветвляются по всему телу и в виде только одной тончайшей нити достигают сердца. Тут он обернулся к одному дворянину, которого знал как философа-перипатетика и в присутствии которого он с исключительной тщательностью раскрыл и показал все это, и спросил его, удовлетворен ли он теперь и убедился ли, что нервы идут от мозга, а не от сердца. И этот философ, задумавшись на некоторое время, ответил: «Вы мне показали все это так ясно и ощутимо, что если бы текст Аристотеля не говорил обратного, — а там прямо сказано, что нервы зарождаются в сердце, — то необходимо было бы признать это истиной» (пер. А.И. Долгова).
Для окончательного расставания с догматикой Аристотеля было еще далеко, но движение в этом направлении уже началось. Не последнюю роль в этом сыграла как раз идея Лютера и его соратников о необходимости буквального прочтения Писания. На примере «95 тезисов» хорошо видно, как отказ от «дополнительной нагрузки» приводит к радикальному пересмотру церковных практик: измените прочтение слова «покаяние», и вот уже нет индульгенций и недешевых месс по усопшим, которые должны были помочь извлечь их души из Чистилища. Дальнейшая очистка Писания от символических чтений привела к необходимости переосмысления природных явлений и объектов: их теперь можно и нужно было объединять новыми связями и законами.
В 1648 году завершилась Тридцатилетняя война, начавшаяся локальным религиозным конфликтом между протестантами и католиками, а закончившаяся переделом континентальной Европы. Вестфальский мир положил конец кровопролитию и уравнял в правах католиков, лютеран и кальвинистов (первые две конфессии были условно примирены Аугсбургским соглашением 1555 года). К этому времени некоторые философы, с ужасом наблюдавшие за ходом войны, устремились на поиски новой, универсальной религии, постигаемой через «книгу природы». Придумать религию не удалось, но она уже и не была очень нужна: гегемония Католической церкви рухнула, новые течения появлялись одно за другим, и мало что уже мешало наступлению века Просвещения и науки.
Если навскидку посмотреть на религиозную принадлежность знаменитых ученых XVII и начала XVIII веков, то мы увидим, что Галилей и Декарт были католиками, Кеплер и Лейбниц — лютеранами, Бойл, Гук и Ньютон — англиканами, Гюйгенс и Бернулли — кальвинистами, Паскаль — янсенистом. Наверняка еще недавно в каком-нибудь общем учебнике по истории науки можно было бы прочитать, что удары молотка Лютера по двери виттенбергской церкви Всех Святых послужили первым шагом к возведению храма новой науки, но сейчас более уместной метафорой окажутся пустые поля, на которых будущие богословы записали свои собственные мысли.
Юлия Штутина