Молодой батюшка из села Державино производил впечатление человека скромного, тихого, культурного.
Я оказался в этом селе на западе Оренбургской области, рядом с Самарской, можно сказать, случайно. В середине 2000-х приехал по редакционным делам в Бузулукский район. Захотел взглянуть на остатки усадьбы поэта и государственного деятеля Гавриила Романовича Державина, который «в гроб сходя, благословил» молодого Сашу Пушкина.
Державины этот надел земли получили после подавления Пугачёвского бунта, в котором и отец, и сын, будучи офицерами русской армии, принимали активное участие. В подавлении, разумеется!
Бунт подавили. Пугачёва выдали. Хотели четвертовать. Выживших офицеров награждали.
Родители Гавриила перевезли из-под Смоленска своих крепостных крестьян. Выстроили поместье, церковь подняли. Сын активно помогал деньгами, особенно когда стал большим государственным чиновником в Санкт-Петербурге.
Хотелось посмотреть, что осталось от былого величия в 21 веке.
Оказалось, что не осталось почти ничего.
Усадьбу давно разнесли по кирпичику. Вместо лавок и лабазов, где 100 лет назад проходил еженедельный рынок, выстроили частные дома.
И только неухоженная тогда ещё церковь одиноко возвышалась на высоком берегу маленькой речки Кутулук, больше напоминавшей ручей.
А местные жители оказались людьми дружными и организованными. Вышли разом из соседних домов, критически оценили областного репортёра и вынесли свой вердикт:
- Зайдите к батюшке. Он всё расскажет.
И тут же испарились. Так же дружно, как вышли.
- А что вы хотите, - развёл руками молодой батюшка. – Смоленские корни. Привыкли люди друг за друга держаться. Их очень не любят цыгане и жулики, которые мимо нас проезжают. Стоит только что-нибудь у речки спереть, как в домах за школой, на другом краю села, уже известно, что у нас появился чужой.
Батюшка поначалу был таким же немногословным, как и его паства. Оценил ситуацию. Зашёл в свой дом и вышел оттуда уже в рясе и с ключами. Отпер церковные двери. Обвёл рукой потолочную роспись с потёками. Тяжко вздохнул.
Да, 14 лет назад церковь представляла собой довольно убогое зрелище. Это теперь её привели в порядок, отреставрировали. И памятник Державину поставили в шикарном новом парке. А тогда…
- Как к вам обращаться?
- Иеромонах Никандр, - солидно представился он.
- А если по имени-отчеству?
Он слегка улыбнулся:
- Юрий Юрьевич.
Мне стало интересно, почему такой молодой, явно до тридцати лет, священник представился иеромонахом?
Кто он? Отшельник? Пожалуй, нет. На затворника мой собеседник не походил. Он разговорился. Стал рассказывать о перспективах своего прихода, села, района.
С радостью – о прихожанах. С грустью – о районной власти, от которой, кстати, и не ждал особой поддержки. Может, люди помогут колокольню восстановить, чтоб всем окрестностям был слышен звон колоколов? А их ещё надо где-то заказать. Старые были утрачены, когда большевики крест срывали и колокола сбрасывали в реку.
Мы вышли во двор, подошли к реке.
Настоятель тяжело вздохнул и, посмотрев с обрыва вниз на спокойную воду, добавил задумчиво.
- А ведь средний колокол так никто и не нашел. Большие побились, их на лом сдали. Маленький кто-то унес втихую. А средний где-то здесь остался в иле. Мы с мальчишками все дно обшарили железным щупом, да разве им отыщешь? Миноискатель бы какой-никакой…
Мне вдруг стало весело. Очень уж не вязались армейские термины с одухотворенным лицом молодого священника, с его красивой и образной речью.
- Батюшка, а вы в армии служили?
От этого простого с легкой ехидцей вопроса иеромонах Никандр вдруг вздрогнул, как от резкого окрика. И сразу нахохлился, как воробей в черной рясе.
- Служил, - произнес он глухо.
Я почувствовал, насколько он не хотел поднимать эту тему, явно скрывая какой-то свой секрет. Но уже было поздно.
- А в каких частях?
- В разведроте.
Теперь ответы приходилось вытаскивать чуть ли не клещами.
- Где? Не на Кавказе?
Он понял, что уже не вывернется и не отмолчится. Тяжко, очень тяжко вздохнул и утвердительно тряхнул своей шикарной шевелюрой.
– В Гудермесе, в первую чеченскую…
Невооруженным взглядом было видно, насколько же непросто давались ему те армейские воспоминания.
То ли дело - вспомнить, как в отроческие годы пришел к вере. Как ещё до призыва в армию мечтал посвятить себя служению Богу.
Вот только сперва пришлось служить Родине, которая в тот момент только начинала наводить конституционный порядок на Северном Кавказе. И Басаев с Радуевым творили зверства, сравнимые разве что с Пугачёвскими временами.
Как можно было на войне соблюдать заповедь «не убий», иеромонах Никандр не сказал. Точнее, подтвердил мою догадку, что нет у солдата в бою такой возможности. Не успеешь выстрелить первым, убьют тебя самого.
Уже там, в Моздоке, когда понял, куда их перебросили из учебки, и что теперь предстоят боевые действия, попытался объяснить ротному командиру, что - верующий, что не должен стрелять. Что лучше бы в медсанбат, спасать больных и увечных.
Ротный послушал-послушал и, в конце концов, согласился, кивнул и вписал в его военный билет уникальную армейскую должность – «санитар-гранатометчик».
Да, да, так и записал, через черточку. То есть, перед тем, как вынести с поля боя раненых, сначала подави огневую точку противника. А там уж…
Пришлось подавлять. И уничтожать противника. А потом оказывать первую помощь раненым и тащить их в медсанбат. Сам напросился. И стрелять пришлось по живым.
- Одним себя я тогда успокаивал, - признался настоятель. - Говорил себе, что воюю, дескать, за свою веру. Сколько там увидел разоренных, взорванных, сожженных православных церквей. Сколько изгнанных, убитых, замученных православных людей. А мечети-то - все целехонькие.
И только потом, после войны, была учёба в духовной семинарии и служение русской православной церкви на Западной Украине. Там, где православные прихожане злились и требовали от него, «клятого москаля», чтение проповедей на своей украинской мове.
Куда как проще и роднее оказалась после этого служба в далеком сельском районе Башкирии, где к представителю православной веры с уважением относились и власти, и соседи-мусульмане, коих было подавляющее большинство.
- Там мусульмане мне были первыми помощниками, - вспомнил он. – Они ж непьющие. Ну, кто на самом деле верит… Начинаю что-то делать. Смотрю, мусульмане подтягиваются, дескать, давай-ка, батюшка, поможем. Ну, тут и у наших православных совесть просыпается. Соберёмся дружно, понемногу храм восстанавливаем. Я потом понял, что там мулла своим подсказывал, пойдите, помогите.
А свой монашеский постриг в его родном Бузулукском районе, откуда когда-то в армию уходил, да с действующей церковью, да с добрыми прихожанами, он за подвиг и не считает. Даже, несмотря на то, что ему и тридцати лет не исполнилось.
На мой вопрос, - зачем?! – он грустно улыбнулся:
- Ну, отмаливать-то надо…
И глянул мимо, словно вспоминая стреляющие со склонов Кавказские горы.
- А что вам при этом нельзя делать?
- Легче перечислить, что мне можно, - с усмешкой проговорил он. – Проще говоря, я должен быть и священником, и монахом одновременно. Иеромонашество – это не только образ жизни, соблюдение канонов. Это такое душевное спокойствие, умиротворение.
Он посмотрел мне в глаза и увидел, что я всё равно не понимаю.
- Ну, вот скажите, вы в своей жизни часто испытывали абсолютный душевный покой? Ну, ведь наверняка когда-нибудь такое было…
Я вспомнил, как всего пару раз в жизни позволял себе забыть обо всех проблемах: своих, редакционных, семейных. И просто отрешиться от всего. Это было так здорово!
- Во-от! – он поднял указательный палец, будто бы фиксируя это мгновение. - А я подобное испытываю часто. На берегу реки, к примеру, с удочкой. Когда встречаю рассвет или провожаю закат. Или если выйти вон на тот холм, оглядеть окрестности, церковь, тогда такое ощущение, какое и словом не передашь…
И снова глянул с обрыва на уходящие за горизонт лесные дали.
- А колокольню мы построим. У меня уже и колокол для нее есть. Ведь главное что? Терпеть и верить.
И настоятель Державинской церкви, взяв в руку веревку, несильно ударил в небольшой колокол, расположенный неподалеку от храма в открытой беседке – некоем подобии временной колокольни.
По полям, холмам, лесам и оврагам благодатной волной разлился малиновый звон. Наверное, такой же, какой много лет назад слышал и Гавриил Романович Державин, возвращаясь из Санкт-Петербурга в родные края.